Хлеб ранних лет
- Автор: Генрих Бёлль
- Жанр: Классическая проза / Зарубежная классическая проза / Литература ХX века (эпоха Социальных революций)
- Дата выхода: 1958
Читать книгу "Хлеб ранних лет"
— Это за тогдашнюю историю, — произнес я, — электрические плитки, украденные мной, стоили по две марки двадцать пять пфеннигов за штуку. Отдай твоему отцу эти деньги, плиток было ровно десять штук.
— Эта история, — прибавил я тихо, — случилась шесть лет назад, но вы ее не забыли. Я рад, что ты мне о ней напомнил.
— Я сожалею, — сказал Вольф, — что упомянул о ней.
— И все же ты упомянул о ней сегодня на этом самом месте, и вот тебе деньги, отдай их твоему отцу.
— Возьми деньги, — попросил он, — так не поступают.
— А почему бы и нет? — проговорил я спокойно. — Тогда я воровал, а сейчас хочу оплатить украденное мной. Ну как, теперь мы в расчете?
Он молчал, и мне стало его жаль, потому что он не знал, как ему поступить с деньгами; он держал их в руке, и я видел, что на его сжатой в кулак руке и на его лице выступили капельки пота. Лицо у него стало таким, каким оно бывало, когда мастера орали на него или рассказывали неприличные анекдоты.
— Когда эта история случилась, нам обоим было по шестнадцать, — сказал я, — мы начали вместе учиться, а теперь тебе уже двадцать три, но ты не забыл о ней; отдай деньги обратно, если это тебя мучает. Я могу послать их твоему отцу по почте.
Я опять раскрыл его руку, горячую и влажную от пота, а всю мелочь и бумажки положил снова в карман пиджака.
— А теперь иди, — сказал я тихо, но он продолжал стоять и смотреть на меня точно так же, как смотрел в тот день, когда кража выплыла наружу: он не поверил, что я виноват, и защищал меня своим звонким, энергичным юношеским голосом; хотя мы были ровесники, он казался мне тогда намного моложе меня, моим младшим братом, готовым вытерпеть порку, предназначавшуюся мне; старик рычал на него, а под конец влепил ему пощечину, и я отдал бы тысячу буханок хлеба, лишь бы мне не пришлось сознаться в воровстве. Но мне пришлось сознаться; это произошло во дворе перед мастерской, уже погруженной во мрак, при свете жалкой пятнадцатисвечовой лампочки в проржавевшем патроне, которая раскачивалась от ноябрьского ветра. И все слова, какие Вольф произнес своим звонким протестующим детским голосом, рассыпались в прах перед крохотным словечком «да», которым я ответил на вопрос старика; и оба они пошли через двор к себе домой. Вольф всегда видел во мне то, что в его детской душе определялось понятием «хороший парень», и ему было тяжело лишать меня этого титула. Возвращаясь на трамвае в общежитие, я чувствовал себя глупым и несчастным; я ни на секунду не ощущал угрызений совести из-за сворованных плиток, которые обменивал на хлеб и сигареты; я уже начал задумываться о ценах. Для меня мало значило то, что Вольф считает меня «хорошим парнем», но я не хотел, чтобы он несправедливо перестал считать меня таковым.
На следующее утро старик позвал меня в свою контору; он выслал из комнаты Веронику и смущенно вертел сигару в темных руках, потом он снял свою зеленую фетровую шляпу, чего никогда не делал раньше.
— Я позвонил капеллану Дерихсу, — сказал он, — и только от него узнал, что у тебя недавно умерла мать. Мы больше не будем говорить об этом, никогда не будем, слышишь? А теперь иди.
Я ушел, и когда вернулся обратно в мастерскую, то подумал: о чем, собственно, мы не будем говорить? О смерти матери? Я возненавидел старика еще сильней, чем прежде; причины этого я не знал, но был уверен, что причина есть. С тех пор об этой истории никогда не говорили, никогда, и я никогда больше не воровал — и не потому, что считал воровство нехорошим делом, а потому, что боялся, что они еще раз простят меня из-за смерти матери.
— Уходи, — сказал я Вольфу, — уходи.
— Мне жаль, — пробормотал он, — мне… я… Он посмотрел на меня такими глазами, словно до сих пор сохранил веру в хороших парней, и я произнес: — Ладно, не думай больше об этом, иди.
Вольф напоминал теперь людей, которые в сорок лет теряют то, что они называют своими идеалами; он стал уже несколько рыхлым, был приветлив, и в нем самом было некоторое сходство с тем, что разумеют под выражением «хороший парень».
— Что же мне сказать отцу?
— Это он послал тебя?
— Нет, — ответил Вольф, — но я знаю, что он очень сердится и постарается разыскать тебя, чтобы поговорить о заказе для «Тритонии».
— Я еще не знаю, что будет дальше.
— Действительно не знаешь?
— Да, — повторил я, — действительно не знаю.
— Верно ли то, что говорят работницы фрау Флинк, ты бегаешь за какой-то девушкой?
— Да, — ответил я, — это верно, что говорят работницы: я бегаю за девушкой.
— О господи, — произнес он, — тебя не следует оставлять одного со всеми твоими деньгами в кармане.
— Это как раз необходимо, — сказал я очень тихо. — Теперь иди и, пожалуйста, — прибавил я еще тише, — не спрашивай меня больше, что тебе говорить отцу.
Он ушел; я видел, как он проходил мимо витрины, опустив руки, словно боксер, который отправляется на безнадежную схватку. Я обождал, пока он скроется за углом Корбмахергассе, а потом остановился в открытых дверях кафе и ждал до тех пор, пока не увидел, что виквеберовская машина проехала по улице по направлению к вокзалу. Вернувшись в заднюю комнату, я стоя выпил свою чашку кофе и сунул третью булочку в карман. Я посмотрел на часы, но теперь уже на верхнюю часть циферблата, где беззвучно и медленно двигалось время; я надеялся, что сейчас уже половина шестого или шесть часов, но было всего только четыре. Сказав молодой женщине за стойкой «до свидания», я пошел назад, к машине; из щелки между передними сиденьями выглядывал кончик записки: утром я записал всех клиентов, к которым должен был попасть. Открыв дверцу машины, я вытащил записку, разорвал ее и выбросил клочки в сток для воды. Больше всего мне хотелось опять перейти на противоположный тротуар и глубоко, глубоко погрузиться в воду, но, представив себе это, я покраснел, подошел к двери дома, в котором жила Хедвиг, и нажал кнопку звонка; я нажал два–три раза подряд, а потом еще раз и стал ждать, пока за дверью раздастся звонок, но звонка не было слышно, и я нажал кнопку еще два раза и снова не услышал звонка; мне опять стало страшно, так же страшно, как было, прежде чем я перешел на другую сторону вокзальной лестницы к Хедвиг, но потом я услышал шаги, шаги, которые никак не могли принадлежать фрау Гролта, торопливые шаги по лестнице и по парадному; Хедвиг открыла мне дверь; она была выше, чем я предполагал, почти одного роста со мной, и, очутившись внезапно так близко друг к другу, мы оба испугались. Она отступила назад, придерживая дверь: я знал, как тяжела эта дверь, потому что нам пришлось держать ее, когда мы вносили стиральные машины к фрау Флинк, пока она не явилась сама и не заложила дверь на крючок.
— На двери есть крючок, — сказал я.
— Где? — спросила Хедвиг.
— Здесь, — ответил я, постучав по двери с наружной стороны, повыше дверной ручки; на несколько секунд левая рука и лицо Хедвиг скрылись в темноте за дверью. Потом яркий свет с улицы осветил Хедвиг, и я начал внимательно разглядывать ее; я знал, как ей было страшно, ведь я разглядывал ее, словно картину, но она выдержала мой взгляд, только слегка опустила нижнюю губу; она смотрела на меня так же внимательно, как я на нее, и я почувствовал, что мой страх пропал. Я снова ощутил боль оттого, что ее лицо так глубоко проникало в меня.
— Тогда, — проговорил я, — вы были блондинкой.
— Когда это? — спросила она.
— Семь лет назад, незадолго до того, как я уехал из дома.
— Да, — сказала она, улыбаясь, — тогда я была белокурой и малокровной.
— Сегодня утром я искал белокурую девушку, — сказал я, — а вы все это время сидели позади меня на чемодане.
— Не так уж долго, — возразила она, — я уселась как раз перед тем, как вы подошли. Я вас сразу узнала, но не хотела заговаривать первой. — Она опять улыбнулась.
— Почему? — спросил я.
— Потому, что у вас было такое сердитое лицо, и потому, что вы показались мне очень взрослым и важным, а я боюсь важных людей.
— Что вы подумали? — спросил я.
— Да ничего, — сказала она, — я подумала: так вот, значит, какой он, этот молодой Фендрих; на карточке у вашего отца вы выглядите гораздо моложе. О вас нехорошо говорят. Кто-то рассказывал мне, что вы совершили кражу.
Она покраснела, и я ясно увидел, что теперь она совсем не малокровная: лицо у нее стало таким пунцовым, что мне было невыносимо смотреть на нее.
— Не надо, — проговорил я тихо, — не надо краснеть. Я действительно украл, но это было шесть лет назад, и я… я бы сделал это снова. Кто вам об этом рассказал?
— Мой брат, — ответила она, — а он совсем не плохой парень.
— Да, он совсем не плохой парень, — повторил я, — и когда я ушел от вас, вы думали о том, что я совершил кражу.
— Да, — сказала она, — я думала об этом, но недолго.
— А все же сколько? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она, улыбаясь, — я думала еще о других вещах. Мне хотелось есть, но я боялась сойти вниз, потому что знала — вы стоите у двери.
Я вытащил булочку из кармана пиджака; улыбнувшись, она взяла ее, быстро разломила пополам, и я увидел, как ее большой палец, белый и крепкий, глубоко вошел в мякиш, как в подушку. Она съела кусочек булки, но, прежде чем она успела откусить еще один, я проговорил:
— Вы не знаете, кто рассказал вашему брату о моей краже?
— Вам это очень важно знать?
— Да, — проговорил я, — очень важно.
— Должно быть, люди, которых вы… — она покраснела, — у которых это произошло. Брат сказал мне: «Я знаю об этом из первых уст». — Она съела второй кусочек хлеба и, глядя в сторону, тихо прибавила: — Мне жаль, что я вас прогнала тогда, но я испугалась. И в тот момент я вовсе не думала об истории, которую мне рассказывал брат.
— Мне даже хочется, — сказал я, — чтобы та кража была настоящей, но самое скверное заключается в том, что это я просто по-дурацки вел себя. Тогда я был еще слишком молод, слишком робок, теперь у меня получилось бы лучше.
— Вы ни капельки не раскаиваетесь? Да? — спросила она, кладя себе в рот еще кусочек хлеба.
— Нет, — сказал я, — ни капельки; только после того, как это обнаружилось, получилась некрасивая история, и я не мог защищаться. Они меня простили, а. знаете ли вы, как это приятно, когда вам прощают что-нибудь, в чем вы вовсе не чувствуете себя виноватым?
— Нет, — сказала она, — не знаю, но могу себе представить, как это скверно. Нет ли у вас, — спросила она, улыбаясь, — нет ли у вас случайно еще хлеба в кармане? А что вы, собственно, с ним делаете? Кормите птиц, или, может быть, вы боитесь голода?
— Я постоянно боюсь голода, — ответил я. — Хотите еще хлеба?
— Да, — сказала она.
— Пойдемте, — предложил я, — я куплю вам.
— Можно подумать, что ты находишься в пустыне, — сказала она, — уже семь часов, как я не держала во рту ни крошки.
— Пойдемте, — повторил я.
Она умолкла и перестала улыбаться.
— Я пойду с вами, — проговорила она медленно, — если вы дадите слово, что никогда больше не войдете ко мне в комнату так неожиданно и с такой массой цветов.
— Обещаю вам это, — сказал я.
Она нагнулась за дверью и отбросила кверху крючок, и я услышал, как крючок ударился о стенку.
— Это недалеко, — сказал я, — сразу за углами, пойдемте.