Инфанта (Анна Ягеллонка)

* * *

Крайчий и подчаший, напрасно стремясь принцессу к брату не подпускать, когда это оказалось невозможным, тянули встречу брата и сестры до последнего дня перед отъездом Августа из Варшавы и постарались о том, чтобы была как можно короче.

Когда обозный Карвицкий припомнил королю эту обязанность и настаивал на приёме Анны, король назначил день, согласился без труда и не показал уже ни малейшего пренебрежения и неохоты. Он чувствовал в этих последних часах своей жизни, что вина недоразумения не лежала на принцессе, но на нём одном.

Справедливое возмущение Анны вызвало то, когда обманом с её двора выкрали для короля Ханну Заячковскую. Крайчий и подчаший старались гнев сестры обрисовать такими красками, что разъярили короля до наивысшей степени. Стремились потом, пользуясь этим, чтобы примирения не допустить, разносили слухи, клеветали на Анну и, если бы не старания Карвицкого и Жалинских, возможно, до перемирия никогда бы не дошло.

Объявленное прибытие принцессы, которую её тогдашний охмистр Конецкий и Жалинская хотели сопровождать, выгнало обоих королевских фаворитов, не смеющих показаться на глаза Анне. Они должны были скрыться, равно как более деятельные их помощники.

На эту аудиенцию был назначен утренний час; заранее объявили, что больного короля сестра долго задерживать не могла, и никакими жалобами и сожалениями не беспокоила. Доктор Фогельведер один собирался быть свидетелем встречи, так как Карвицкий хотел остаться у двери, которую охранял недостойный, развратный жулик Княжник.

Встать с ложа король не мог, не думал; покрыли его шёлковым плащиком и он остался лежать с прикрытыми ногами.

Действительно, это был для обоих торжественный час; принцесса Анна знала наверное, что брата уже не увидит живым, что имела попрощаться с ним навеки. И он так же не надеялся выжить и чувствовал себя по отношении к сестре виноватым. Одно то, что он сам был очень несчастным, должно было выхлопотать ему прощение.

С того времени, как они с Анной не виделись, перемена в лице Августа была чрезмерна велика, ужасна и значительна. Истощение, желтизна, обострённый временами взгляд и вдруг сонный и измождённый, неразборчивая речь, глухой голос, громкое и тяжёлое дыхание делали его на вид страшно похудевшим и словно догорающим.

Временами его охватывала как бы горячка и раздражение, чаще, однако, он впадал в род сонной апатии, в оцепенение равнодушия ко всему.

Когда час, в котором принцесса хотела подойти, приближался, король легко его мог узнать, потому что те, что обычно не отступали от его ложа, неожиданно исчезли, остался Фогельведер; в комнате было пусто, в соседней тихо.

Шелест одежды и медленная походка направили взгляд больного на дверь, он немного приподнялся, беспокойный.

На пороге послышался шёпот, дверь медленно отворили. Карвицкий впустил одетую в чёрное, ступающую шатким шагом, смешанную, бледную принцессу Анну. За ней шла Жалинская, которая задержалась на пороге.

Волнение пришедшей было так велико, что должно было разразиться слезами, но тихими; она прижала к устам платочек, склонила голову, и несмело, не говоря ни слова, покорно подошла к королевскому ложу.

Вид брата, на лице которого уже смерть запечатлела своё клеймо, разоружил жалующуюся и скорбящую.

Чем же были её личные страдания в сравнении со страданиями этого умирающего и отчаявшегося последнего из рода, который сходил один, без семьи, измученный отчаянием, утомлённый жизнью, без какого-либо самого маленького утешения.

Август достал из-под одеяла бледную дрожащую руку и протянул к сестре, которая схватила её и с чувством поцеловала.

Только теперь их взгляды встретились. Король глядел на сестру без гнева, мягко, спокойно, как если бы всё прошлое ушло в забвение. Он шептал, но услышать она ничего не могла.

Анна хотела что-то поведать, но голос ей изменял, не имела дыхания. Только после передышки, видя его таким страдающим, а в нём вместе короля, отца и брата, почитая главу семьи, она сказала покорно:

– Если я в чём ошибалась и была причиной какого негодования вашего королевского величества, соблаговолите меня простить. Злой воли не имела и злые люди, пожалуй, приписать могли её мне.

Король, несомненно боясь, как бы дальнейший разговор в этом предмете не был причиной взаимных раскаяний, живо прервал:

– Следует взаимно друг друга простить. Ты убедишься в завещании, которое тебе отдаю, что я о тебе помнил, и не позволил, чтобы родство тебе было во вред. Будь здорова…

Голос ослаб, он снова вытянул руку – Анна расплакалась.

Затем Август дал знак Фогельведеру, который догадался, о чём речь, и подал ему лежащее на столе завещание, чтобы тот отдал принцессе.

Как бы исполнив эту обязанность, ему было срочно расстаться с Анной, ещё раз попрощался с ней король, она поцеловала ему руку и, рыдая, с закрытыми глазами, вышла, поддерживаемая Жалинской, которая сразу, выйдя за порог, по-своему начала выговаривать и гневаться.

Но бедная принцесса ничего не слышала и не знала, что с ней делается.

Королевский отъезд был запланирован на следующий день; между тем, после прощания испуганные паны крайчий и подчаший, опасаясь большего сближения и заключая, что сердце брата для сестры пробудилось, немедленно после ухода Анны, вбежали, доказывая, что и ясным днём, и небольшим улучшением здоровья короля следовало воспользоваться. Они имели за собой доктора Рупперта и всю свою толпу подхалимов.

Ни обозный Карвицкий и никто не мог им противостоять, король слушал их, ведя себя пассивно, не сопротивляясь ни в чём.

Специально за несколько дней уже приготовленную огромную повозку закатили под самые замковые двери.

Могла сбежаться публика посмотреть совсем необычную и невиданную колебку, которая была построена для короля. Её размеры, гигантские колёса, толстые оси, подвесное покрытие на столбиках, алая опона, ступени для слуг, которые, стоя на них, должны были охранять короля и спешить на его вызов, восьмиконный цуг коней, толстых и сильных, приготовленных для передвижения этого ковчега, – всё это действительно привело толпу любопытных.

Поскольку крайчий и подчаший правили тут всем, на знак, данный ими, волшебно сразу наполнились дворы конным людом, службой, челядью, каретами.

Было необходимо срочно вывезти Сигизмунда Августа, чтобы отлучить его от сестры и влияния её не допустить.

Несмотря на её мягкость, безоружность, униженность, безжалостные голоса делали Анну ужасной, предвидели в ней вторую Бону.

Даже сам ксендз Красинский, потакая королю и Мнишкам, всех от принцессы удалял, остерегал, чтобы к ней не приближались.

Анна, плача, шла в свои покои в замке, ничего не ведая о внезапном решении отъезда; даже, может, льстила себе, что, переломив первый лёд, сумела получить брата.

Окружающий её щуплый двор поздравлял, радовался, пророчествовал согласие и не догадывался, что в эти минуты Мнишки приказали закатить повозку, челяди – садиться на коней, а короля склонили к внезапному отъезду.

Так ускорили все приготовления к нему, что меньше чем через несколько часов служба уже несла на плечах больного пана к запряжённой повозке, при лошадях которой стояли слуги, каждый держа свою за уздечку. С немалым трудом ложе на повозке пришлось установить так, чтобы при каждом её толчке, оно не дёргалось и не наклонялось.

Свежий воздух, которым Август отвык было дышать, раздражал ему грудь, сам этот отъезд с такими приготовлениями производил на него удручающее впечатление. Он знал, что сюда уже не вернётся. Бледный, он бросал вокруг блуждающие взгляды, словно ища помощи, и Фогельведер не мог отойти от него ни на шаг.

Крайчий, подчаший, самые любимые слуги, Княжник, казначей Конарский, хирург Лукаш, Мацей Жалинский, смотритель ложа, окружали повозку, цепляясь вокруг.

Двор представлял вид необычный и грустный, спешка приводила к беспорядку, люди разрывались, бегали, кричали, отталкивали теснящуюся толпу, заслоняли лежащего короля, а Мнишки торопили, чтобы как можно скорей двинуться из города.

Возницы, слуги, пажи стояли, неспокойные.

По данному знаку все восемь коней двинулись с места и тяжёлая повозка заскрипела, но как бы на несчастливое предзнаменование, одна из лошадей упала на колени и поднять её было невозможно. Воз с ложем остановился.

Конюшие бегали, проклиная службу, король беспокойно выспрашивал, что случилось. Потребовалось четверть часа, прежде чем снова коням дали знак, и медленно, как с траурными носилками, двинулся наконец экипаж к воротам.

Слуги так плотно отовсюду закрыли шторки и держали их пристёгнутыми, что никто ни ложа, ни лежащего на нём короля заметить не мог.

Далеко в этот день Мнишки, наверное, не думали вывезти короля, речь была только о том, чтобы он оставил Варшаву. Это объясняли заботой о пане по причине приближающейся эпидемии, когда в действительности дело касалось последствий примирения с сестрой, которой слишком дали знать, что её мести не боялись.

Принцесса утешалась ещё тем признаком доброго сердца, какой дал ей брат, ещё говорила о нём, соболезнуя над здоровьем и обещала себе, что завтра, допущенная, сможет восстановить отобранное доверие, когда вбежал в комнату Талвощ.

– Короля вывозят! – воскликнул он.

Все вскочили.

– Не может этого быть! – выпалила принцесса. – Он собирался ехать только завтра. Может, пробуют повозку.

– Так есть, как говорю! – подтвердил живо литвин. – Я смотрел на то, как ложе с ним снесли и на повозку укладывали.

Ошеломлённая принцесса, ломая руки, как стояла, вместе с Жалинской выбежала к воротам со второго двора, выходящими на первый, откуда видно было всё, что на нём делалось.

Тут царили беспорядок и замешательство, королевская служба вышла, повозки уже не было видно.

Проходящий придворный, спрошенный, подтвердил, что короля как раз уже вывезли.

Хотя эта поспешность была неожиданной, отъезд внезапным, Жалинская по-своему это объяснила, не видя ничего чрезвычайного, ничего такого особо неблагоприятного для Анны.

Наполовину онемевшая, вернулась принцесса в свои комнаты, размышляя, что теперь предпринять. Было неизвестно, подумал ли Август о том, чтобы обеспечить сестре приличные положение. Не хватало денег, приказов, опеки над ней.

Паны, которые могли ей быть в этом полезны, вместе с королём выехали из Варшавы; всё, что жило, намеревалось по причине приближающейся эпидемии и запустения замка, разойтись.

Анна оставалась тут полной сиротой на милость варшавского старосты, который не много мог и имел права для неё сделать.

Поэтому она снова расплакалась, а невыносимая Жалинская, когда та зарыдала, вместе разразилась упрёками и нареканиями, что Анне ничего достаточно не было, что себе придумывала проблемы, чтобы могла их оплакивать.

Анна была такой привыкшей к этим выговорам, что они мало производили на неё впечатления, что ещё больше провоцировало и выводило из себя Жалинскую.

В таких случаях одна Дося Заглобянка могла чем-то помочь, провожая принцессу в её спальню и стараясь удалить Жалинскую.

Она посредничала, смягчала, примиряла, а когда иначе не умела, гнев и фуканье охмистрины оттягивала либо на себя, либо на кого-то, кто её равнодушней мог переносить.