Дед Щукарь

— В отечественную не воевал. Помогал в тылу. Возил на дощаниках боеприпасы, туды, — махнул дед рукой в сторону Волги. — Валял валенки в цеху. Работы мрак. Домой некогда пойти. Клавка (дочь) еду таскала. Там же в мастерской и спали.

— Ну, а воевал ты когда? — не терпелось узнать все подробности елозившему рядом мальчику.

— А воевал я в первую империалистическую. До Варшавы дошли вместе с Брусиловым. Правда, то ж под Перемышлем первую осаду не выдержали, тикал до самого Смоленска. Осколок остался, — показал дед на левое плечо, — от гаубицы немецкой. — Бежал, а в спину снаряды немецкие як чемоданы летят. Хорошо, на вещмешке котелок железный висел. Вин як зазвенит. Я упал. Ну, усё, внучок, думал всрался. А-н нет, живой.

При слове осколок у Сережи загорались глаза. Дед как-то показывал ему раненое плечо, и мальчик мог подушечками пальцев ощутить рифленый маленький квадрат, который то появлялся, то исчезал, а перед дождем с грозой и молнией болел ноющей неутихающей болью.

Как только появлялись женщины с ведрами, полными свежего молока, от которого поднимался чуть видный белесый парок, вкусно пахнущий жирными сливками, извозчики готовились принять пассажиров. Сережа помогал женщинам забраться через бортик, поставить ведра так, чтобы не расплескалось содержимое. Потом мальчишка усаживался на весла, готовый плавно грести в сторону дома, а дед Василий вставал на корме у руля. Тут же подоспевал к берегу второй извозчик — напарник — часто, в будни, они делили дни и работали в одиночку, а вот в выходные народу набиралось столько, что люди в очередь становились. Некоторые и велосипеды, и мопеды с собой перевозили, ибо делянки друг от друга в займище находились не близко, а до Ахтубы через всё цветущее разнотравье еще дальше.

Сидеть на веслах — дело не из простых, нужна выносливость и не дюжая сила. Руки у Сережи через несколько ходок начинали болеть, мышцы на спине, хоть и привычные, но уставали. Да еще и летом, как только солнце поднималось высоко в голубое прозрачное, словно стеклышко от бутылки, небо — начиналось самое пекло. В жару пот тек градом по вискам, шее, затылку, животу под свободной рубашкой, ручейком собирался и впитывался у черных шароваров, охлаждал на мгновение тело, пока солнце адовым жаром не выпаливало всё до последней капли. Можно окунуться в речке, но хватало прохлады буквально на пять минут, а иногда и того меньше. Зато от деда всегда копеечка доставалась. Но всё же выдерживать трудную работу до вечера не всегда у Сережи получалось. Да и к тому же на извоз приходили мужики, тогда они садились на весла, и дело уже шло быстрей, а Сережка убегал домой.

Дома, если баба Маша не занимала каким-нибудь делом, то внук убегал на улицу к дворовым друзьям. К вечеру, когда урчащий желудок говорил, что ждать еды невмоготу — Сережа возвращался домой.

— Бабушка, а дед еще не пришел?

— Не було еще. Задерживаются-поди.

Сережа, погрустневший, садился за небольшой прямоугольный стол, накрытый тяжелой клеенкой, от которой исходил слегка заметный, но уже выветрившийся запах краски и сухого клея. Бабушка Маша ставила на деревянную подставку чугунную тяжелую сковородку со съемной ручкой, в которой вкусно шкварчали рыба с картошкой. Рыбу готовила бабушка знатно: сначала обжаривала красноперку до золотисто-коричневой корочки, затем подкладывала тонко нарезанную картошку, лучок и помидоры. Помидоры давали сок и сладкую кислинку, отчего промасленная растительным маслом рыба становилась менее жирной и вбирала сочный вкус астраханских солнечных томатов.

Сережа ел в охотку, обжигал губы и язык, нетерпеливо дул, торопился.

— Не спешай, — останавливала его бабушка.

Мальчик поднял голову от тарелки и замер с вилкой в руках, но не от того, что бабушка велела помедлить с едой, острый слух Сережи различил редкий по тем временам звук мотора.

— Я скоро, — сорвался из-за стола внучок, бабушка не успела и рта раскрыть, только всплеснула руками и по-доброму тихо шепнула себе под нос: “Бисовы дети”.

Сережа со всех нос бежал от летней кухни, что находилась в самом конце двора по дорожке, огибая дождевую бочку, раскидистые кисти винограда и дом, прямиком к калитке. Звук становился громче. Уже у самых ворот. Скорей бы. Только успеть!

Скрип колодок, переключение передач и рокот мотора. Стоило только потянуть дверь калитки и вот тебе уже пол улицы ребят собралось, посмотреть на диво техники — ГАЗ-69. Дед Васька, разговаривая с каким-то очередным военным, горделиво вылезал из машины, окруженный ребятней. Пока взрослые разговаривали, доставали непонятную тяжелую ткань, мальчишки кружились возле блестящей, покрытой зеленой краской машины, заглядывали в кабину, обходили кругами и восхищались небывалой роскошью.

После непонятных взрослых разговоров, похлопываний по рукам, военный, облаченный в завидную форму, уезжал, поднимая за собой дорожную пыль и оставляя стрекот, переговаривавшейся между собой соседской ребятни.

— Работа подоспела, — хлопал по плечу дед Васька шустрого Сережу, у которого от предстоящего дела падал весь разгоревшийся внутри запал. — Пидем исть, а потом ужо, — недоговаривал до конца дед, спешил мыть руки и к столу.

Деда Василия знал весь гарнизон. Каждый уважающий себя рыбак, а таких была большая часть военных, должен иметь сеть или бредень. А лучшие сети умел вязать только дед Щукарь. Сети длинные, по тридцать, а-то и пятьдесят метров, крепкие и долговечные. Ни один жирный сазан или проворный судак из сетей деда Щукаря не выпутывался. За этим и ехали все военные на улицу Пушкина, привозили с собой срезанные втихую тормозные парашюты. После чего начиналась самая тяжелая работа. Дед заставлял внука нарезать круги от дома до летней кухни и вытягивать из девятиметровых строп по одной шелковую нить. Пока внук бегал, дед вязал узелки и наматывал нитки в клубок, а вечером, после основной работы, садился вязать сети с помощью иглы-челнока.

В основном дело происходило в вечернее время. Дед заходил в дом, садился на табурет поближе к выходу, обустраивался так, чтобы сеть стояла в натяжку и начинал вязать. Баба Маша в это время подходила к противоположному углу дома, где на специально обустроенной тумбе стояли иконы: одни — старинные, рукописные, оставленные с царских времен, другие — современные с окладом из дешевой фольги и прорисованным изображением лика святого.

Мария Спиридоновна родилась за двадцать два года до революции и блюла веру так, как учила ее мать — вставала и ложилась с молитвой, ходила на все службы, отбивала поклоны, носила куличи перед светлым праздником Пасхой, таскала с собой внука Сережу, чтобы тоже приобщался. И никакой советский строй не мог выбить силу веры, с которой Мария родилась. Дед Васька не перечил бабке, но так же, как она любила Бога, он любил книги. Внук таскал ему их из библиотеки, что находилась тут же в парке. И хоть дед считался недоучкой, но образование находил в книгах, где ни слова не говорилось о Боге, Иисусе и молитвах.

Мария поправляла тугой пучок седых волос на затылке, вставляла обратно за день выпавшие невидимки, покрывала голову платком, зажигала свечку перед иконкой богородицы и начинала тихим голосом монотонно произносить молитву. С каждым словом, с каждым напевом она чувствовала, как с плеч снимается тягость бытия. Сначала Мария благодарила за хлеб насущный, за прожитый день. Вспоминала погибшего в дорожной аварии молодого сына, родителей и всех близких, кто простился с этим миром. Затем молилась за внука, невестку, дочь, уехавшую учиться в Астрахань. Мария будто разговаривала с Богом, замаливала грехи, и вместе с тем очищала душу.

Дед Васька слушал монотонный напев, попеременно менял пальцы, ловко орудуя челноком, снимал сетку с руки, снова натягивал, крутил головой на бабкины причитания, томно вздыхал, а потом не выдерживал.

— Бабушка, да шо ты там молишься! — громко, с ехидным подстреканием говорил он. — Та нема Бога! Шо ты там бьешь поклоны. Ты его хоть бачила?

Мария слушала старого атеиста и в груди ее подымалась такая горечь от слов мужа и раздражение, что в какой-то момент она не выдерживала, хватала веретено с шерстяными нитями от прялки, которая стояла подле тумбы с иконами, и замахивалась на деда:

— Эх, ты! Черт бисов! Ти ж ни в Бога, ни в черта ни вириш! Да шоб ти сказився!

Для деда проклятья бабки и вечный их спор словно шутка, требующая каждодневной репетиции. Дед победоносно натягивал улыбку и применял все свои способности к коммуникации:

— Ну шо ты лаяшься? Шо лаяшься? Давай лучше пидым сейчас на вечёрю. Прогуляемся, вин внучок с нами.

Баба Маша утихала, смотрела на улыбку мужа, в которой не было ни капли злости, а только небывалая нежность подхалима. Кивала головой, не спуская с лица строгости, возвращала веретено на место и заканчивала молитвы. Дед хоть и подтрунивал, а на вечернюю службу предлагал проводить, от того и сердце ее было спокойно.

Часто после очередной связанной сетки дед выходил в парк к павильонам, куда звали его военные трудяги, заказывали за свой счет пиво, знатно угощали и потчевали деда Щукаря. Расспрашивали его, точно внучок, о революции, первой мировой войне, о гаубицах и “Мессерах”, о том, как приезжал Никита Хрущев, как стоял дед возле первого председателя ЦК КПСС в двубортном костюме с георгиевскими крестами и медалями.

Кажется, прошла уже целая ночь, когда в окно постучали. Барабанили сначала тоненько, потом сильней, перебудили весь дом.

— Шо сталось? — выглянул дед с керосиновой лампой в руках.

— Там, на том берегу кричат. Тебя зовут, дед Вася, — запыхавшись, докладывала соседская дочка.

Дед зашел в дом, посмотрел на маятниковые часы из светлого дуба, что висели в длинном теплом коридоре возле окна. На часах показывало два ночи. Но куда деваться, кто еще поможет, кроме деда Щукаря.

— Пишли, внучок, — зайдя в дом, сообщил он, — подсобишь. На выручку идти надо.

Оделись наспех, водрузили на плечи весла и пошли быстрым шагом вниз, к извозу. На том берегу и, правда, зовут деда, свистят, костер жгут. Отвязали лодку. Внук прыгнул на весла, дед у руля. Подплыли на свет от костра, смотрят — мужики в трусах стоят, рубашки и штаны разорваны, а кто и вовсе без рубашек и штанов — это они так костер жгли, колючки собирали, да одежду кидали в огонь, сигнал SOS подавали. Темнота стояла такая, что хоть глаз выколи. Да и комаров было столько, что если бы не дед Васька — закусали бы до смерти.

Пока плыли обратно, познакомились. Все мужики — военные, прикомандированные в наш гарнизон, жили в гостинице, что стояла тут же возле белокаменной школы. На кой их черт послал на тот берег, сами не знали — порыбачить захотелось, а получился настоящий экстрим с элементами выживания.

— Дед Васька, мы тебя отблагодарим, — наперебой обещали спасенные мужики. — Спасибо тебе большое!

— Да, ладно вам, сынки, чешите уже до гостиницы.

Дед Щукарь и внук Сережа пошли домой, да больше спать не ложились. Через час другой светлеть начинало, а там и опять на извоз идти, теток с ведрами везти.