Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас

«А что, у вас нет своей Трубки?»

«Нет, я ведь еще никогда в жизни не курил, и мне хочется попробовать. Как это делают?»

«Вот с этого конца разжигают, а этот конец берут в рот и затягиваются изо всех сил, чтобы дым вышел с другой стороны».

Жак с простодушным видом покачал головой и взял трубку. Мы надеялись, что он закашляется, что у него все закружится перед глазами; каждый спешил набить табаком свою трубку, и один за другим предлагали Жаку докурить, да заодно и выпить глоточек, подливая ему такие порции хмельного, что бык, и тот бы свалился с ног. Не знаю, может быть, Жак жульничал и выпивал не все подношения, но, во всяком случае, он ни разу не поморщился и не поперхнулся, даже руки у него не дрожали; он пил и курил до полуночи, не теряя хладнокровия, не давая повода ни к малейшим издевкам; право, можно было подумать, что кормилица с колыбели поила его водкой и давала курить трубочку. Капитан Жан, присутствующий среди нас, конечно, прекрасно помнит то, о чем я рассказываю; он еще подошел ко мне тогда и, хлопнув меня по плечу, сказал:

«Поглядите на эту райскую птичку. Видите? Так я вам предсказываю, Борель, что это будет один из лучших наших усачей. Я понимаю в этом толк. Ростом невелик, но крепок, как сухой самшит, а тот ведь потверже стальной булавы. Отец у него разбойник, зато первостатейный рубака; у сына, однако, хладнокровия больше, и если пушечное ядро не вычеркнет его завтра из моих списков, он проделает двадцать кампаний, не жалуясь, что стер ноги».

На следующий день, как это многим известно, Жак проявил воинскую доблесть и получил орден прямо на поле боя.

— И вы думаете, он возгордился? — сказал драгунский капитан. — Вы думаете, он прыгал от радости, как это делают зеленые юнцы, которым выпадает такая удача, или мы, великовозрастные вояки; ведь мы, уединившись в каком-нибудь укромном уголке, бывало, радовались и целовали свой орден. Вид у Жака был тогда самый равнодушный: каким его изобразил на карикатуре Лорен, таким наш Жак оставался, и когда был в первый раз под огнем и когда получил первую рану, Он просто и дружелюбно отвечал на рукопожатия, не выражая ни удивления, ни радости. Не знаю, что может заставить Жака засмеяться или заплакать, и, право, я не раз задавался вопросом, — не сверхъестественное ли он существо, такой, знаете ли, призрак, в каких верят немцы.

— Видно, вы никогда не знавали Жака влюбленным, — прервал его господин Борель, — а то бы увидели, как он тает, словно снег на солнце. Только женщины имеют власть над этой головой. Зато уж и сводили же они его с ума! В Италии…

Тут господин Борель осекся, и я поняла, что кто-то — вероятно, его жена — подал ему знак помолчать. А меня охватили ужасное нетерпение, любопытство и тревога…

— Хоть бы кто-нибудь мне сказал, — послышался после короткого молчания голос Эжени Борель, — когда Жак успел выучиться всему, что он знает, — ведь он понимает толк и в литературе, и в поэзии, и в музыке.

— Кто его знает! — ответил капитан. — Я думаю, он таким и родился. Уж во всяком случае, не я учил его всем этим премудростям.

— Могу предположить, — заметила маменька, — что он получил солидное образование еще до вступления в военную службу. Я его знаю с десятилетнего возраста — он и тогда был поразительно развитым для своих лет. Зато уж апломба и самоуверенности было у него, как у взрослого. Должно быть, позднее он приобретал познания необыкновенно быстро.

— Капитан Жан, пожалуй, прав: Жак не совсем принадлежит к роду человеческому, — шутливо сказал господин Борель. — Душой и телом он закален, как сталь, и секрет такой закалки теперь, должно быть, утрачен. Вот ведь, до двадцати пяти лет он казался старше своего возраста, а с тех пор он с виду моложе своих лет.

— Никогда не забуду, — заговорил кто-то другой, — как он справился с первой своей дуэлью.

— Да, да! А дрался-то он как раз с этим чертовым Лореном, — подхватил капитан Жан, — и я сам принудил его драться. Я ведь от всего сердца любил этого мальчика!

— Как? Вы его принудили? — изумился человек, мало знавший Жака. В сущности, для него и рассказывали все эти истории.

— А вот сейчас я вам расскажу, как это вышло, — вмешался опять капитан. — Жак, разумеется, прекрасно показал себя в сражении при ****, но одно дело внушить уважение вражеским пушкам, а другое — своим товарищам. Нельзя сказать, что тогда в армии процветали дуэли, — слишком нам много было хлопот с неприятелем. И, однако же, дня не проходило, чтобы у Лорена не бывало маленьких или больших столкновений с каким-нибудь новичком: на поле боя он был куда менее храбр, чем у барьера; в дуэлях же он был великий мастак — никто не мог безнаказанно сказать ему что-нибудь неприятное. Я не любил этого молодца и, право, отдал бы свою лошадь, лишь бы он сгинул с глаз моих. Два раза я промахнулся, имея с ним дело, и поплатился за свою оплошность: видите — пробито пулей запястье, и вот шрам на щеке. Он терпеть не мог нашего Жака — злился на то, что такой юнец сумел заслужить в бою при **** уважение заядлых насмешников. Сам-то он не совершил никаких подвигов и не получил никаких знаков отличия, даже ни единой царапины! В утешение себе он рисовал карикатуры, всячески высмеивая в них Жака; и эти дьявольские шаржи были так здорово нарисованы, что нельзя было смотреть на них без смеха. Меня это раздражало. Однажды вечером он нарисовал Жака в виде маленькой собачки в доломане. Ну, уж это было слишком! Я разыскал Жака, мирно спавшего на траве, растолкал его и сказал: «Жак, ты должен драться на дуэли!».

«С кем?» — спросил он, позевывая и потягиваясь.

«С Лореном».

«Из-за чего?»

«Из-за того, что он тебя оскорбляет».

«Каким образом?»

«А карикатуры! Разве это не издевательство?»

«Нисколько».

«Да он же смеется над тобой».

«Ну, а мне-то что?»

«Ах, вот как! Ты, значит, храбр только в стычках с неприятелем?»

«Ей-богу, не знаю».

— Тут у меня, — сказал капитан Жан, — вырвалось крепкое слово (не рискну повторить его при дамах). Я одернул Жака: «Говори потише и смотри не вздумай повторить при ком-нибудь то, что ты мне сейчас сказал».

«Да почему, Жан?» — протянул он, зевая во весь рот.

«Ты спишь, приятель?» — сказал я, встряхнув его как следует.

«Ну, если ты переломаешь мне кости, — отозвался он с обычным своим хладнокровием, — то разве ты этим убедишь меня? Ты хочешь, чтобы я заявил, будто мне ничего не стоит стать у барьера? Ведь я же никогда не дрался на дуэли. Если бы ты накануне сражения задал мне вопрос, как я поведу себя, я ответил бы тебе то же самое. То было первое испытание моей военной жилки, а если вам угодно теперь подвергнуть меня другому испытанию, я не возражаю, но как я с ним справлюсь, знаю не больше твоего».

Ну и странное существо был этот мальчишка, любитель философских рассуждений! Я был уверен в нем, как в самом себе, несмотря на все его старания вызвать у меня сомнения в его храбрости.

«Я тебя уважаю, — сказал я ему, — потому что ты не фанфарон, а человек отважный. И я по чистой дружбе говорю тебе, что ты должен драться с Лореном на дуэли».

«Ну ладно, согласен. Но найди какой-нибудь предлог, чтобы я мог вызвать Лорена на дуэль, не показавшись при этом дураком. Признаюсь откровенно: пожелать убить человека только за то, что он рисует забавные карикатуры на мою скромную особу, кажется мне просто невозможным. Я нисколько не сержусь на Лорена, наоборот, его шаржи очень меня потешают, и я был бы в отчаянии, если б убил человека, который рисует такие смешные карикатуры».

«А ты вот постарайся-ка лучше ранить его в правую Руку, да так, чтобы он уже никогда не мог рисовать на кого-нибудь карикатуры».

Жак пожал плечами и опять заснул. Я остался недоволен и, дождавшись утра, Отправился к Лорену.

«Знаешь, — сказал я ему. — Жаку разонравились твои шуточки. Он говорит, что при первой же карикатуре вызовет тебя на дуэль».

«Прекрасно! — ответил Лорен. — Ничего не желаю лучшего».

Тут он взял кусок угля и на широкой белой стене, у которой мы с ним стояли, нарисовал Жана в виде великана. Подписал его имя и изобразил его орден. Словом, точь-в-точь Жак. Я собрал своих приятелей и сказал им:

«Что вы сделали бы на месте Жака?»

«Совершенно ясно что», — ответили они.

Я иду искать Жака.

«Жак, наши ветераны решили, что тебе надо драться на дуэли».

«Хорошо, я согласен, — ответил Жак, разглядывая свой портрет. — А только не стоило бы, право! Вы действительно думаете, что мне нанесено оскорбление?»

«Оскор-скорбленьище!» — ответил один шутник.

«Будь по-вашему, — сказал Жак. — А кому угодно быть секундантом?»

«Мне, — ответил я. — И Борелю».

К завтраку пришел Лорен. Жак направляется прямо к нему и любезно, словно предлагая ему понюшку табаку, произносит:

«Лорен, говорят, вы меня оскорбили. Если вы и в самом деле нарисовали меня с таким намерением, я требую от вас удовлетворения».

«Да, я действительно имел такое намерение, — отвечает Лорен, — и готов через час дать вам удовлетворение. Предоставляю вам выбор оружия!»

«А какое оружие мне выбрать?» — спросил Жак, возвращаясь ко мне, чтобы позаимствовать у меня огонька и разжечь угасшую трубку.

«Выбирай то оружие, которым лучше владеешь».

«Да я никаким не владею хорошо, — сообщил Жак. — Я ведь новобранец. По милости Господней я не родился солдатом».

«Как, несчастный! Ты не владеешь никаким оружием и посмел вызвать на дуэль такого мастака, как Лорен?»

«Вы сказали мне, что я должен его вызвать, вот я и вызвал», — сказал Жак.

«Ну ладно. Рубке тебя уже обучали — выбирай саблю».

«А какие тут приемы?»

«Дерись, как можешь, если не знаешь приемов».

«В добрый час. Когда Лорен будет готов, позовите меня, а я пока подремлю», — говорит Жак и, растянувшись на столе, засыпает.

В назначенный час Лорен с язвительным видом пожаловал на место поединка. Он всячески насмехался над Жаком и с подчеркнутым пренебрежением предлагал дать ему любые преимущества. И вот юный дуэлянт берет в свои коротенькие ручки длинную саблю, начинает вертеть ее над головой и, наступая на противника, тычет клинком наугад — направо, налево, вперед и, нисколько не думая парировать удары, лезет на Лорена. Столкнувшись с такими приемами, Лорен в растерянности попятился и спросил, что это значит.

«А это значит, — ответил я, — что Жак не умеет владеть саблей и сражается, как может».

Лорен приободрился и перешел в наступление, но тотчас же получил такую глубокую рану в правое плечо, что попросил пощады и больше уж не лез в драку. После этого поединка он полгода не мог держать в руках ни саблю, ни карандаш.

Собеседники еще долго говорили о Жаке, и если бы я не боялась надоесть тебе длинным своим письмом, я бы тебе рассказала, как героически Жак переносил ужасные страдания во время русской кампании. Но, если хочешь, опишу это в следующий раз; сегодня потребность говорить о нем завела меня довольно далеко; пора уж избавить тебя от труда разбирать мои каракули, а мне пора ложиться спать.

До свидания, мой дорогой друг.