Витязь в кошачьей шкуре

Нет, на самом деле баюн понимал, что мстить надо вредной бабке и ее подельнику И что корзина — просто символ унижения и страданий, им перенесенных. Но удержаться не смог.

Потом схватил подушку зубами за угол и утащил в самый дальний угол под кроватью, куда враги уж точно не доберутся без шума и пыли. И затихарился там.

Оказалось, староста самоуправы стоял на пороге и за эпической битвой с ивовым прутяным изделием наблюдал. И хихикал про себя.

— А я говорил… — Севериныч довольно огладил бороду. — Баюн — это не какая-то там кукла. Дескать, «куколка, покушай, моего горя послушай…», а она тебе победу соорудит и жениха впридачу. К коту особенный подход требуется.

Вообще-то ничего он не говорил подобного. Это Луша сказала, что у кота не может быть хозяина.

— Не нужен мне ваш жених, — хмуро сощурилась Луша. — Ни впридачу, ни вообще. Доброй ночи!

Сказано было таким тоном, что будь девушка ведьмой — ночь для большого начальства оказалась бы очень недоброй.

Пряталась за всем этим какая-то тайна.

Севериныч ушел. А Василий плотней забился под кровать, слушая, как та скрипит над ним, когда девушка ворочается, и как шуршат перины. Наконец утомленная Луша заснула.

А Василий не мог. Луна светила в горницу поверх занавески. В городе она из-за фонарей никогда не была такой яркой. А на душе у баюна кошки скребли, как бы странно это ни звучало.

Вроде он обрел дом, и еду не за преступления, и даже чин… Или должность? Или чин? И все равно… Тоска навалилась такая, что хотелось плюхнуться на пол и помереть. Но из-за анатомии он даже голову лапами обхватить не мог, ну разве что лежа. А так приходилось сидеть, опираясь на три ноги и хвост, а четвертую прижимать к очам жестом фейспалма.

Депрессия, страдания. Он так проживет всю жизнь в этом, как его, Вертлюжине, и помрет котом, и никто об этом не узнает. Что он человек! А его чувства… может он засунуть эти чувства туда, откуда пышной пальмой прорастает хвост.

Сколько ни уговаривай себя: «Это сон, это просто сон…» — фиг проснешься.