Круглый стол на пятерых

Глава XIV

Может быть, это есть

ответ на вопрос, что такое

вдохновение?

и в гостинице, ни в училище Великановой не оказалось. Вполне возможно, что сейчас Тамара пускала в ход последние средства удержать своего мужа. В таком случае Васильеву надо набраться терпения и ждать.

Он зашел в ресторан и выпил коньяку. С ним приветливо раскланялась официантка Оксана. Мысленно он пообещал себе подумать в свободное время над следующим вариантом, который предлагает ему услужливая жизнь.

Характерной чертой Васильева было то, что, будучи неуверенным, как обойдется с ним судьба завтра, он не очень страдал от этой неуверенности. Всегда получалось так, что, проигрывая в одном, он неплохо выигрывал в другом. С сыном он проиграл, но выиграл со свободой. На выставке пострадало его самолюбие, но на следующий же день он получил отменный заказ, и с самолюбием в основном было покончено. Теперь он требует от жизни еще некоторых компенсаций. И жизнь будет платить неустойку, только, как видно, придется подождать.

Он сел на скамейку в скверике, где перед вздыбившимся на пьедестале танком горел вечный огонь.

Ему казалось, что люди проходят мимо этой красоты слишком равнодушно и привычно, не отзываясь на каждодневное зачерствелыми сердцами. Его охватила заветная волна уважения к самому себе, к своей утонченности, к своему всеведению. Может быть, это и есть ответ на вопрос, что такое вдохновение?

Васильев раскрыл папку и пристроил ее на коленях. Лихорадочно перебирая зарисовки, он натолкнулся на групповой портрет, сделанный им недавно в забегаловке у банка — трое наклонились над своими стаканами. С великодушной грустью гуманиста он вспомнил, что одного уже нет в живых. Не то чтобы он жалел проходимца, который причастен к убийству молодого человека, — просто в нем заговорил художник: вот человек остался на бумаге, а это, может быть, его единственный след в жизни. А двоих других, судя по слухам, разыскивает милиция. Стало быть, художник держит в руках тайну. Смешно. Наедине с самим собой, когда бывало совсем скверно и судьба ничем не компенсировала неудачи, Васильев признавался, что тайна человеческих душ в живописи ускользает от него, что он бездарен и смешон. А здесь в плохом рисунке он добился некоей тайны, и она может сослужить ему хорошую службу.

Парень на соседней скамейке провожал глазами девушек. Он незаметно зыркал по их коленкам. Васильев улыбнулся своему наблюдению — взгляд у парня косой, как перископ… А девушки оборачивались.

Это вернуло Васильева к мысли, что женщины дуры.

Неразборчивы в мужчинах, неразборчивы и в мести.

Мы слишком одинаковы с тобой, Тамара, чтобы не понять друг друга.

Наш стол остался на пятерых.

Это легенда, и пусть она живет

Вчера он услыхал в автобусе легенду о Саше Глушко. Человек уверял, что доктор Глушко открыл, новый препарат и что какие-то бандиты хотели у него силой вырвать секрет. Дело связывали с заграницей.

Великанов не стал с ним спорить. Поначитавшись детективного жанра, люди не могут себе представить, что сволочей хватает и у нас.

Это было вчера.

А сегодня Зарубин складывает свои вещички в чемоданы. Скоро приедет машина, и Дмитрий Иванович переберется на частную квартиру, пока не отстроят его дом.

Увидев, что Великанов смотрит на него, Зарубин потрогал лоб и прикрыл глаза. Вспомнил, сказал как бы между прочим:

— Я слыхал, так, краем уха, поскольку это не мое дело, что тебя собираются вызвать на партбюро…

Николай барабанил пальцами по тумбочке. На краю тумбочки рассыпался от стука столбик пепла — догоревшая сигарета, о которой он забыл. Ничего не ответил Зарубину, а тот больше не приставал.

Леня Чистяков, забежавший к ним попрощаться, улыбался, глядя на Карпухина. Он сказал все, что в этих случаях говорят благодарные больные, и теперь встал, протянул Виталию руку.

— Большое спасибо, Виталий Петрович!

— За что же мне-то? — искренне удивился Виталий. Для него сейчас невыносима была роль именинника. — Вам сделали операцию, стоматолог у нас хороший…

— Уезжать не собираетесь? Я хочу сказать — в скором времени… — спросил студент. На взгляд Карпухина, он заметно осунулся, но об этом вряд ли стоит говорить.

— Куда?

— Ну, куда-нибудь…

— Собирался, да… — Виталий махнул рукой.

Чистяков вышел — сутулая спина, осторожная походка долго лежавшего человека. Золотарев подошел к окну, проводил студента взглядом, коротко сказал:

— Хороший парень. Не часто нас благодарят… Великанов навел кое-какой порядок в тумбочке и закурил.

Легенда о человеке всегда больше самого человека, думал он. И не только потому, что она возвеличивает, но еще и потому, что легенда может знать о человеке больше, чем мы, друзья.

Что мы знали о Саше Глушко? Считали его хорошим и не очень вдавались в подробности, потому что живем мы неторопливо и рассчитываем долго прожить. У нас всё впереди, говорим мы, ничего не сделав. У нас всё впереди, успокаиваем мы себя и, оглянувшись, не досчитываемся друга.

Просматривая записи Саши, Николай удивился его многочисленным наблюдениям над постоянством некоторых симптомов и тем объяснениям, которые он давал, когда эти симптомы заболевания отсутствовали. Это было началом хорошей, вдумчивой работы по детской хирургии.

И снова, в который раз за последние дни, встал перед ним Саша как живой — большой, улыбчивый боящийся обременить других своими трудными сомнениями.

Надо было сосредоточиться. Николай выдернул вилку репродуктора и вспомнил о том, что ему сообщил Зарубин. Возможно, жена наговорила чепухи, но это его не беспокоило. На партбюро надо поднять другой вопрос. Всех должно тревожить, что убийц Глушко до сих пор не нашли, но Зарубиным всерьез никто не занимался. Следователь сегодня поблагодарил их за сведения, но в какой мере они помогут ему? Он не ответил на этот вопрос. Значит, надо всех поднимать на ноги. А может, уже поймали, да не говорят?

Карпухин покосился на чемодан Зарубина и направился к Великанову.

— Коля, я был в облздравотделе, — вздохнув, сообщил он. К ним подошел Золотарев, сел на кровать Николая. — Не отпускают меня, говорят — отработай.

Оторвался от своего чемодана Зарубин, встал, прислушался, потом снял со стены фотографию и положил ее на кровать.

— Тогда я попросился невропатологом в больницу Саши… Он хотел.

— Больница хорошая, — подхватил Зарубин. — Там ты пойдешь в гору.

— Черта с два! — рассвирепел Карпухин. — Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет…

Он поддел очки, успокоился и, как-то грустно улыбнувшись, сказал Великанову:

— А сказки все мои затейные уже затеряны, затеряны…

Неизвестно, что хотел сказать Виталий, но от его слов повеяло тоской. Коля взял его за плечи и хорошенько встряхнул.

— Все-таки наш стол остается на пятерых. Это легенда, и пусть она живет.

Медленно — шофер на подножке — к крыльцу задом подходила машина.

От этого мы не перестаем

задавать себе вопросы,

а вопросы не становятся проще

Уже, кто не видел тебя в те дни, не узнает, что с тобой было, пройдет мимо, а внимание обратит разве что на молодость твою, да на светлые волосы, да на торопливую фигуру, а то, что у тебя внутри, ему не видно и не заметно, и не будет у него причин остановиться и посочувствовать: слез ты не кажешь, а седина и морщины с первого горя — это выдумка, так не бывает.

Уже у других людей горя перебывало за это время всякого и радостей всяких, так что, если и расскажешь кому — не затронешь за сердце, а затронешь — так они свое вспомнят.

Уже и сама проснешься ночью, а слез нет, и понимаешь, что так и должно быть, и не удивляешься себе, когда засмеешься, глядя на ребятишек во дворе. Мы мельчим свою радость, жизнь мельчит наше горе. Так было и будет всегда.

Только, если мы свыклись, поняли рассудком неизбежное — от этого мы не перестаем задавать себе вопросы, а вопросы не становятся проще, И один из таких вопросов — что будет дальше?

Дальше будет институт, старые и новые подруги, очереди за билетами в театр, письма Дарьи Петровны, внезапные среди ночи звонки: «Заскочу!» — это Карпухин; «Если у вас будет время…» — это Великанов, Надо глотать учебники, бежать к автобусной остановке, обедать, сдавать экзамены.

Дальше будет работа, удачи, которых не упомнишь, и неудачи, которые все будут на счету в памяти.

А дальше? Или, может быть, раньше?

Ты пожимаешь плечами. Молчишь, потому что знаешь: такое не забывается. Молчишь, потому что такому надо забыться, ох как надо!

Скоро наступит осень — пора арбузов. Их будут продавать на улицах. Люди станут звенеть ими, держа около уха, щелкать, чтобы найти звонче, а они, хитрые, будут неожиданно падать из счастливых рук, вдребезги биться и розоветь на тротуарах.

По утрам в сентябре на асфальте под водосточными трубами будут мокрые подтеки. Это не дождь. Это роса с крыш стекает. А на плоских крышах книжных киосков будет много листьев, опавших с деревьев. Ветра нет, почему падают листья? Подними голову — эта птицы, усевшиеся на ветках, торопят листопад.

Он писал тебе об этом. Он видел треснувшие арбузы, и мокрый асфальт, и прессованные листья на крышах киосков.

И вот осень пройдет без него, и зима, и весна, и лето, и следующая осень, и дальше все годы, все события, люди, операции, свадьбы, соревнования — все, что будет на земле, будет уже без него.

А пока что стоит лето. Вчера опять шел сильный дождь, и автобус едва добрался до психиатрической больницы — она далеко за городом. Дарья Петровна надела боты, а ты не захотела и шла к корпусу босиком — туфли в руках. Сестра пожалела вас, но сделать ничего не смогла: надо приходить в дни посещений, вот, например, завтра. Так и не пустила.

А сегодня Дарья Петровна опять говорит об этом, и ты знаешь, что надо, если мама просит, но уже один раз одолела страх и отвращение, а больше, кажется, не сможешь.

— Пойдем, дочка, — говорит мама.

Ты пожимаешь плечами. Сегодня дождя нет.

1963–1966

г. Орел — с. Корсакова —

г. Ленинград — г, Ставрополь

_____________