Сверхпустота Эридана

Я прислушался к своим ощущениям, пытаясь уловить какие-то изменения, возможно — дефекты мышления, которые наверняка приобрел из-за множественных нарушений мозга. Попытка оказалась безуспешной, да, наверное, и была обречена с самого начала. Много ли смысла в этой самодиагностике, если не с чем сравнить? Много ли смысла в ней, если я все равно очень скоро покину мир живых? Заключенный в корабле с отказавшей электроникой, бесконечно удаленный от Земли, парализованный и даже не ощущающий собственного тела: я ведь не могу элементарно покончить с собой, чтобы сократить период агонии. Разве что откусить себе язык, чтобы поскорее истечь кровью… Но, право, я мало чего добьюсь этим, разве что сделаю и без того близкую кончину более мучительной.

Как долго я уже нахожусь здесь? В непроглядной тьме, где-то в самом сердце Сверхпустоты Эридана, восприятие времени отказывает: кажется, что целая вечность способна уместиться между биениями сердца. Наверное, именно так наши предки представляли себе бытие до создания земли и неба. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Если бы все было так просто! Я хрипло рассмеялся, и жуткие каркающие звуки, отраженные от стен рубки, шипами впились мне в барабанные перепонки. Лучше бы я этого не делал: тьма после моего отдающего истерикой смеха словно приобрела материальное наполнение и сдавила мне горло, мешая дышать. Не сразу я осознал, что дело не в темноте: у меня попросту кончается кислород — раньше, чем я предполагал. И холод! Только неспособность ощутить собственное тело милосердно хранила меня от леденящей хватки пустоты, но иней на ресницах и горящая от страшного мороза кожа лица не оставляли вариантов.

Я закричал, сразу же устыдившись этого порыва. Легче мне не стало: жалкий сиплый крик умер, едва родившись, а единственным его следствием стал только вкус крови от растрескавшихся на морозе губ. Лучше бы перемещение просто убило меня. Лучше просто перестать существовать, чем все это. Обездвиженный кусок плоти в космической морозильной камере тет-а-тет с бездной.

Зеленой травы необъятное поле. Так говорила Шелла в своем приступе электронного безумия. Как бы я хотел увидеть его сейчас! Хотя бы проблеск этого бесконечно прекрасного зеленого света, хоть что-то помимо этой безраздельной черноты, которая заглотила и медленно переваривает меня, растворяя, размазывая мое тело и душу тонким слоем по бесконечности. Только бы увидеть в последний раз…

Увидеть? Проклятье, но я действительно вижу! Я все еще был во тьме, однако теперь из этой тьмы явственно проступали очертания приборной панели и контуры обзорного иллюминатора, за которым… За которым что-то светилось. Морозные узоры, густо покрывавшие поверхность бронированного стекла замерзшей влагой моего собственного дыхания, мешали разглядеть детали, но там, снаружи, что-то было. Нечто излучавшее слабый желтовато-зеленый свет, словно отблеск травяного луга в лучах летнего солнца.

Неужели чужой корабль? Но кто и как мог найти меня, полузамерзшую пылинку, затерявшуюся в миллиардах световых лет от любой мыслимой обители? Свет, как будто отвечая на мои мысли, померк, а потом угас окончательно. Предсмертные галлюцинации? Возможно. Иначе как объяснить появление света сразу после того, как я о нем подумал? А вдруг это…

Я даже не стал додумывать мысль до конца, словно опасаясь спугнуть ее. С трудом разлепив покрывшиеся корочкой льда губы и вновь ощутив вкус собственной крови на языке, я невнятно произнес:

— Да будет свет!

Иллюминатор вспыхнул мучительно ярким бело-голубым светом, резанувший мои адаптировавшиеся к темноте глаза не хуже древней опасной бритвы. Вместе со светом пришло тепло, моментально испарившее ледяные разводы на стеклянной поверхности. Свет был везде, излучаемый каждым кубическим миллиметром пространства, он бурлил, заполняя меня без остатка теплым пламенем, так непохожим на яростное жжение во время работы двигателя Гизе. Я чувствовал этот свет, и он был продолжением моей воли. Легкое мысленное усилие — и свет изменил оттенок, став неотличимым от солнечного. Я творил силой мысли! Это было невозможно, несовместимо со всем, что я знал раньше, но это было. Я приказывал, и Пустота следовала моей воле.

Пустота. Сверхпустота. Мог ли этот чудовищный провал на задворках Вселенной быть остатком той первичной формы бытия, апейрона древних греков, которому чей-то разум некогда придал форму нашего мироздания? Да будет свет — и стал свет. Да будут звезды. Да будет твердь посреди воды. Да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя… Я снова рассмеялся, но уже не тем безумным смехом обреченного на жуткую смерть узника. Я творил мыслью, и у меня было предостаточно исходного материала, чтобы создать несколько небольших вселенных.

* * *

— Я не совсем понимаю, что от меня требуется, — нахмурившись, произнесла Оливия Мур. — Если, как вы сказали, он полностью выздоровел и вернулся к нормальной жизни, что в таком случае вас беспокоит?

Дэниэл Тейлор, главный инструктор Международного космического агентства, замялся. Наверное, не стоило отнимать время ведущего специалиста Североафриканского института нейробиологии своими смутными подозрениями, однако Оливия лучше всех других способна понять значение мелких деталей, которые окружающим покажутся в лучшем случае безобидным чудачеством. После того, как искалеченное и обмороженное тело Эдварда Мэннинга извлекли из корабля, материализовавшегося внутри орбиты Юпитера — первого корабля с двигателем Гизе, который смог вернуться, — именно она спасла жизнь капитану, когда все остальные твердили, что выжить с такими повреждениями просто невозможно.

Именно она и ее сотрудники больше года восстанавливали тело и мозг Эдварда посредством миллиардов внедренных нанороботов, чинили разорванные кристаллами льда клеточные мебраны, сшивали синапсы, разъединенные топологическими разрывами — побочным явлением эффекта Гизе. Она знает о состоянии Эдварда больше кого бы то ни было, несмотря на то, что тогда, десять лет назад, весь мир следил за ее героическими усилиями. Когда Эдвард впервые открыл глаза и заговорил, ликовала вся Земля. Это было потрясающее время — потрясающее во всех смыслах. Проанализировав характер повреждений, полученных кораблем и его пилотом, физики смогли нивелировать этот неблагоприятный эффект для сравнительно небольших дистанций. Человечеству открыли путь в дальний космос, и ныне строящиеся колонии на Росс 128 b и Глизе 581 c — лишнее тому свидетельство. Территориальная грызня и войны за ресурсы были забыты, как страшный сон: отныне все богатства Вселенной были доступны каждому. Что до Эдварда, первого человека, побывавшего за пределами Солнечной системы…

— Меня беспокоит то, как он воспринимает происходящее, — отозвался наконец Тейлор.

— Нельзя ли подробней? — с легким раздражением в голосе спросила доктор Мур. — На основании общих слов я не в силах поставить диагноз.

— Вы, наверное, уже знаете, что после выздоровления он оставил карьеру пилота и поселился на побережье Верхнего озера в Канаде. Конечно, мы все хотели бы видеть его хотя бы на должности консультанта…

— Вы плохо понимаете, через что прошел этот человек, — резко ответила Оливия. — После первого перемещения он оказался парализован. Во время второго перемещения, которое вернуло его в Солнечную систему, топологические разрывы искалечили его сенсорную кору, из-за чего он оказался начисто отрезанным от всех своих органов чувств. Он не видел, не слышал, не осязал, не обонял — не чувствовал ничего ровным счетом. У вас же при подготовке астронавтов используются тренинги по сенсорной депривации?

— Да, но они кратковременные, и депривация не является полной…

— Вот именно, мистер Тейлор, — кивнула она. — Эдвард оказался в пустоте. Нет, хуже — в Пустоте с большой буквы. Знаете, что происходит с сознанием, лишенным сенсорного восприятия? Это хуже, чем лишиться кислорода. Мозг начинает компенсировать отсутствие входной информации тем, что выдумывает ее на ровном месте. Он мало что запомнил из этого периода, однако он почти год — вдумайтесь в это! — провел в этой пустоте. И большую часть времени, судя по активности коры, находился в полном сознании. Бог знает, каких кошмаров он нагляделся в этом состоянии, но они были для него так же реальны, как для нас с вами — окружающий мир. И если по выздоровлении он больше не желает иметь дел с космосом вообще и с вашей организацией в частности, я в последнюю очередь стала бы об этом беспокоиться. Это абсолютно нормальная реакция.

Тейлор поспешно закивал. Черт возьми, он не с того начал свои объяснения! Придется попробовать еще раз.

— Доктор Мур, никому это не кажется странным, и уж точно никто не винит за это Эдварда. Дело в другом. Время от времени кто-нибудь из наших сотрудников навещает его — просто чтобы убедиться, что все в порядке. Он живет в уединении, в простом одноэтажном домике на берегу. Там по-своему красиво, но, право, он мог бы позволить себе много лучшее место, чем эти заросли полыни и открытый всем ветрам берег. Несмотря на его тягу к одиночеству, он всегда радушно принимает гостей и с удовольствием поддерживает беседу, в том числе и о временах своей работы пилотом. Нет никаких признаков психологической травмы, ничего такого. Вот только…

— Вот только что? — теряя терпение, спросила доктор Мур.

— Понимаете, Оливия, — неожиданно для самого себя он обратился к ней по имени, — он постоянно пребывает в какой-то блаженной задумчивости. Любит гулять по окрестностям, может часами смотреть на эту чертову полынь вокруг, волны на поверхности озера, бегущие облака… А иногда он произносит странную фразу и улыбается при этом.

— Какую же?

— «Совсем как настоящее».