Очерки истории кибернетики в СССР

Очерк второй. А какую же роль на самом деле играла философия?

Итак, в первом очерке мы попытались доказать, что имеющее силу предрассудка представление о том, что официальная советская философия нанесла большой ущерб развитию советской кибернетики, не имеет под собой сколько-нибудь серьезного фактического основания.

Философия и в самом деле сыграла роковую роль в судьбе советской кибернетики, но вовсе не марксистско-ленинская, как думают все без исключения «постсоветские» интеллигенты, а структуралистская и позитивистская. Точнее, это была смесь философии, филологии и математики, притом филологией занимались математики, математикой занимались филологи, а все они вместе лишь повторяли околофилософские идеи структурализма, разработанные людьми, которые сами в философии были необразованными и поэтому даже представления не имели о том, как сложны проблемы, о которых они судят с необычайной легкостью, так характерной для дилетантов, которым кажется, что если в философии отсутствуют формулы, обычно отпугивающие дилетантов от физики, химии и математики, то, значит, здесь можно городить все, что в голову взбредет, и это тоже будет считаться философией.

Речь идет о кружке ученых, который в начале 50-х годов сформировался вокруг известного московского математика, профессора А. А. Ляпунова. Впоследствии ему, наряду с С. А. Лебедевым и В. М. Глушковым, будет присвоена медаль Всемирного компьютерного сообщества «Computer Pioneer». Разумеется, что нет никаких оснований сомневаться в заслуженное™ этой награды. Ляпунов сыграл важнейшую роль в развитии советской кибернетики – в первую очередь, как неформальный организатор и вдохновитель этой науки. Но эта роль далеко не всегда оказывалась положительной. Несомненной заслугой А. А. Ляпунова является то, что он сумел заинтересовать проблемами кибернетики огромное количество ученых – представителей самых разных отраслей науки. Далеко не все они были талантливыми или хотя бы добросовестными учеными, но не в этом была беда. Проблема состояла в том, что вся эта масса энтузиастов с самого начала двинулась в ложном направлении. Едва ли не главной задачей кибернетики они сочли проблему машинного перевода с одного языка на другой. Возможно, непосредственным поводом к этому послужило то, что именно этим в это время занимались американцы (в 1954 году в Нью-Йорке была продемонстрирована первая программа машинного перевода, которая, впоследствии, правда, оказалась весьма и весьма неудачной), но причина, бесспорно, лежала глубже. Такое направление развития кибернетики диктовалось позитивистским пониманием природы мышления. С точки зрения позитивизма, мышление намертво связывалось с языком. Мышление представлялось чем-то вроде внутренней речи, а язык – единственной адекватной формой выражения мышления. Соответственно, казалось, что если мы сумеем узнать глубинные закономерности языка, то узнаем суть мышления.

Так или иначе, но получилось, что направление развития кибернетики в СССР в какое-то время вдруг стал определять Роман Якобсон – знаменитый русский лингвист, проработавший всю жизнь в эмиграции, явившийся одним из родоначальников не только структурного лингвистического анализа, но и структуралистской философии вообще. Тот самый, о котором «напролет болтал» товарищ Нетте, когда с Маяковским «пивал чаи» в дипкупе[23]. Возможно, Якобсон являлся большим специалистом в области теории поэтического искусства, в лингвистике вообще, но в философии он разбирался еще меньше, чем в кибернетике, что совершенно не помешало собравшимся вокруг профессора А. А. Ляпунова яростным сторонникам кибернетики почитать его в качестве своего едва ли не самого главного идейного вдохновителя. Еще одним идейным вождем борцов за кибернетику в СССР оказался другой известный филолог, и тоже сторонник структурализма – Вячеслав Всеволодович Иванов.

Как так вышло? Во многом, случайно. Но за каждой случайностью кроется закономерность. Случайность состояла в том, что сторонники кибернетики увлеклись именно проблемой машинного перевода или, что среди тех, кто увлекался в это время кибернетикой, на передний план выдвинулись именно филологи. Поэтому «философией кибернетики» в это время оказался именно структурализм. Случайностью было также и то, что развернувшаяся еще при Сталине кампания по реабилитации русского патриотизма создала почву для того, чтобы сугубо идеалистическая концепция структурализма была признана «своей» (ведь ее родоначальником был русский филолог). Но сторонники кибернетики вполне могли заменить структурализм неопозитивизмом, который к этому времени уже успел успешно пройти курс реабилитации в чистилище «критики буржуазной философии» и после чисто ритуальных процедур будто бы критического «осмысления» будет наречен «логикой и методологией науки». Можно перечислять еще массу различных случайностей, которые сыграли роль в том, что сторонники кибернетики в то время пошли по «ложному следу», но закономерность состояла в том, что в марксизме они перестали видеть добротную философскую базу, способную сориентировать, определить направление развития новой науки и поэтому готовы были пользоваться любой философией, лишь бы она не была связана с марксизмом. Делали они это не «из вредности», а по своей полной философской необразованности. И это была не столько вина ученых, сколько всеобщая беда тогдашней философии и науки. Ведь марксистская философия тогда и в самом деле не в состоянии была удовлетворительно ответить на вопрос, который неожиданно оказался в центре спора между сторонниками и противниками кибернетики – на вопрос о природе мышления. Нет, разумеется, в марксизме ответ на этот вопрос был, но немногие из тех, кто считал себя марксистами, знали об этом. В официальной советской философии на этот счет господствовала очередная «научно-патриотическая» мода – учение И. П. Павлова о второй сигнальной системе. Сторонники этого учения мыслили сознание материалистически, но вовсе не диалектически. Как материалисты они прекрасно видели беспочвенность надежд сторонников новой науки на создание «мыслящей машины», но, поскольку они были представителями материализма естественнонаучного, механистического по своей природе, они были не в состоянии увидеть общественную, предметно-деятельную сущность мышления, и, соответственно, понять, что, если и невозможно более или менее успешное математическое моделирование мыслей и чувств отдельно взятого индивида, то ничто не мешает создавать алгоритмы и успешно их применять для моделирования и планирования производства, в том числе и для управления машинами и системами машин (а также системами машина-человек) любой сложности вплоть до такой системы, как народно-хозяйственный комплекс СССР. Естественно, что и в этом деле электронно-вычислительная машина не могла заменить человека, но могла стать ему мощным и даже, во многом, незаменимым помощником.

Не знали и не хотели знать такого применения кибернетики и ее тогдашние горячие сторонники и защитники из числа тех, кто объединился вокруг профессора А. А. Ляпунова, но они и не утруждали себя вопросом о пределах применимости кибернетики. Они были полностью уверены, что кибернетика всесильна, и что она очень быстро решит все и любые вопросы науки, общества и мышления: докажет все теоремы, решит все шахматные задачи, спроектирует роботов, которые полностью заменят людей и т. д. и т. п.

Это была хорошо сплоченная группа ученых самых разных отраслей, которую возглавили люди, слабо разбирающиеся в предмете спора, но весьма энергичные и самоуверенные. Они очень ловко воспользовались не очень убедительным выступлением некоторых конструкторов ЭВМ и поддержавших их философов против претендующих на философские обобщения идей Винера, объявили, что это в общем-то разовое и сразу же признанное ошибочным (уже при допечатке тиража 4-издания «Философского словаря» в 1955 году злополучная статья была изъята) выступление «гонениями на кибернетику», и под этим предлогом организовали контрнаступление по всему фронту (как научному, так идеологическому, так и политическому), по силе во много раз превосходящее «гонения». Кстати сказать, такая ситуация не была чем-то особенным в советской науке того времени. Борьба между научными школами во многих науках была ожесточенной, и ученые нередко втягивали в свои разборки партийное и государственное руководство.

Обычно, когда говорят о «гонениях на кибернетику», здесь же вспоминают и о «гонениях на генетику» и тоже представляют дело так, будто бы хороших и добросовестных ученых преследовали зловредные идеологи. На самом же деле имела место борьба научных школ и сформировавшихся на этой почве околонаучных группировок, в которой не только «мичуринцы», но и «генетики» далеко не всегда пользовались исключительно академическими средствами. Спору нет, Т. Д. Лысенко в 1948 году в полной мере воспользовался благожелательным отношением к нему Сталина. Но сегодня почему-то никто не хочет вспоминать, что окончательную победу над лы-сенковцами «генетикам» принесло то обстоятельство, что они оказались активнейшими участниками хрущевской кукурузной кампании[24]. Да и во времена Сталина «генетики» не всегда были гонимы. Они долгие годы занимали руководящие посты в советской биологической науке. И не только до 1940 года, до ареста Н. И. Вавилова, но и в 1945–1948 гг., на которые приходится очередной подъем генетики и «заметное ухудшение положения Т. Д. Лысенко»[25]. Против Лысенко, в поддержку генетиков выступал зав. сектором науки ЦК ВКП(б) Ю. А. Жданов. Даже после печально знаменитой августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г., на которой с одобрения И. В. Сталина Лысенко объявил так называемую формальную генетику лженаукой, положение генетиков было не таким уж отчаянным, как пытаются представить это современные журналисты, а торжество Лысенко не столь уж прочным. Уже летом 1952 года И. В. Сталин распорядился создать комиссию по подготовке предложения ЦК о создании коллегиального президиума ВАСХНИЛ с введением в его состав противников Лысенко[26]. Трофиму Денисовичу на этот раз удалось спустить дело на тормозах и отвести угрозу, но факт говорит о многом. В первую очередь о том, что это была вовсе не борьба идеологии с наукой, а борьба групп и группок ученых, каждая из которых отстаивала свою точку зрения, привлекая для этого как идеологию, так и политику. Ожесточенность и бескомпромиссность этой борьбы определялась тем, что предметом ее была не научная истина, а стремление той или иной группировки к первенству, независимо от истинности ее взглядов. Истина в этих спорах заведомо не могла быть достигнута, поскольку основным предметом спора были вопросы исключительно философского, мировоззренческого характера (какова природа живого, происходит ли оно от неживого или имеет место вечная передача неизменного наследственного материала от одного индивида к другому – у биологов, и вопрос о том, может ли машина мыслить, то есть фактически вопрос о природе человеческого мышления – у кибернетиков), а все спорящие изначально отказывались от философии, полагаясь исключительно на эмпирические факты и возможности рассудочного мышления, тем самым автоматически попадая в объятия позитивизма[27]. И совершенно неслучайно в кружке А. А. Ляпунова, кроме математиков и филологов, ведущую роль начали играть и биологи-генетики, главным из которых был знаменитый «Зубр»[28] – Н. В. Тимофеев-Ресовский.