На прорыв

Медсанбат. Часть 4

Хорошо то, что хорошо кончается. По крайней мере, мне бы хотелось так думать. Но “Визит к Минотавру” слегка затянулся.

Сначала старлей задавал общие вопросы насчёт того, насколько хорошо помню недавние события возле Парфино. Я машинально отвечал, всё ещё находясь под сильным впечатлением от гнусного поступка Петра, бросившего раненого товарища на произвол судьбы.

Затем, понемногу придя в себя, стал отвечать более осмысленно.

В принципе, я ничем не рисковал. Память — штука весьма фривольная: “тут помню, тут не помню”. Так что часть правды касательно Александра Петрухина вполне можно было раскрыть. Типа вспомнил, как с Петрухой отбивались от вражеских танков. И всё. А остальное — сплошной мрак.

Но то, как расколол Петюню, может мне конкретно так аукнуться. Я так стремлюсь быть как можно дальше от НКВД и его присных, что… сам же лезу к ним в пасть с ничем необъяснимым упорством. И особист, едри его, это явно ценит.

Особенно напрягают его невербальные намёки. То лицо собеседника непроницаемо словно скала, и поди — разберись, о чём он там думает. То во взгляде появляется некая хитринка. Словно знает что-то про меня. Но сведениями делиться не спешит. А ты сиди, гадай — это что-то хорошее или нечто плохое?

У-у-у, “повбывав бы гадив” — то бишь, особистов. Но нельзя. Ребята делают свою работу. И отчитываться перед проверяемыми совершенно не обязаны.

Так и сейчас: сняв с меня показания, особист заставил подписаться под каждым листом. Предварительно дав прочитать текст, естественно. И… улыбнулся во все свои тридцать два зуба:

— Ну что ж, гражданка Ельцова Ольга Порфирьевна, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения. Вот и определились, стало быть, с вашим прошлым. И теперь не мешало бы определиться с будущим.

Несколько секунд я бессмысленно лупал на особиста глазами. А взглянув на подпись, не сдержался и в сердцах выдохнул:

— Так просто? Нет, ну так просто? И вы только сейчас провернули со мной этот номер? А раньше никак нельзя было?

Я действительно был изумлён донельзя, ведь на всех листках рукой Ольги была выведена подпись — Ельцова О.П. Моторная память в действии? А ведь расписывался-то чернильной ручкой. С открытым пером. И не сделал ни одной помарки. Даже пресловутую кляксу — и ту не посадил. Уверен: сам я никогда чернилами не пользовался. И расписывался как-то иначе. Причём, ручка у меня была точно не перьевая: внутри пластмассового цилиндра находился стержень с пастой. Только название никак не вспомню. Память опять выдаёт знания маленькими порциями. Прям зла на неё не хватает! Нет, чтоб выдать уже всю необходимую мне информацию, — как специально, прям.

С одной стороны, был доволен как слон: у меня появилось имя. Официальное, как-никак. А с другой — к этому имени могли прилагаться ещё родственники и знакомые. Ольга же где-то родилась. У неё были родители, друзья. Может, даже… Вот об этом думать уже как-то не хотелось.

Ага. Подумали за меня:

— Замужем за Николаем Самохиным, тысяча девятьсот двадцатого года рождения. Инвалид. Потерял правую руку два года назад в результате несчастного случая.

— Как… у меня и муж есть? — удивлённо воззрился я на особиста.

— По крайней мере, не так давно был. Успел ли эвакуироваться с временно оккупированной врагом территории — неизвестно. Судя по тому, что вы здесь, а его рядом нет — вряд ли.

Я лишь сокрушённо покачал головой: подобные данные из жизни Ольги, к сожалению, в памяти отсутствовали.

— Это не всё, — продолжил особист, — У вас ещё и сестра Дарья имеется. Родилась в один день с вами — двадцать пятого января. В селе Рязово Новгородской области.

— Как вы сказали — Рязово?.. — тут меня как обухом по голове ударило: память Ольги вдруг с обречённостью приговорённого выдала вердикт — это та самая деревня, где я очнулся в сарае. Господи…

Пальцы вдруг предательски задрожали и всё поплыло перед глазами, из-за чего я едва не хлопнулся на пол. Если бы не особист, успевший выскочить из-за стола и подхватить падающее тело Ольги — что-нибудь себе вполне мог бы сломать.

Хлипкое тело, ведущее себя как Бог на душу положит, подвело в самый неподходящий момент. Хорошо хоть сознание вернулось быстро. Однако, не само. Помогли: к губам приложили кружку, наполненную холодной водой. А организм, практически без моего участия, самостоятельно сделал несколько глотков.

После чего я смог, наконец, принять вертикальное положение и, нарочито медленно взяв уже полупустую ёмкость (чтобы особист не заметил дрожания рук), поставил её на стол, одновременно с этим отстраняясь от собеседника.

Перед глазами закрутился калейдоскоп из лиц безвременно ушедших людей — тех самых, с которыми Ольга прожила свою короткую, трагически оборвавшуюся жизнь. Эти воспоминания — как удар под дых — чуть было вновь не выбили из меня сознание. Тело опять повело в сторону. И чтобы не свалиться во второй раз, пришлось изо всех сил вцепиться пальцами в столешницу. Несколько долгих секунд я напоминал выброшенную на берег рыбу: глаза выпучены, рот разевается в безуспешной попытке ухватить хоть толику воздуха, а сжатое спазмом горло не даёт сделать даже маленького вздоха. Слава Богу, длилось это состояние недолго и я довольно быстро пришёл в себя.

Покачнувшись на стуле, выпрямился. И, с трудом оторвав пальцы от стола, отчего тот жалобно скрипнул, слегка покачал головой, разгоняя кровь.

Хотел ответить особисту простым, будничным тоном. А вместо этого проскрипел как та несмазанная телега (горло по-прежнему душил спазм, вышибая из глаз непрошеные слёзы):

— Нет больше Рязово, товарищ старший лейтенант. Эсэсовцы сожгли всех жителей. Стариков, женщин, детей… Даже грудничков… Я… была там… Была на пепелище. Кроме обожжённых костей ничего больше не осталось.

— Ну хоть кого-нибудь из эсэсовцев помнишь? — донеслось до меня как сквозь вату, — Может, слышала название подразделения, что проводило карательную операцию против мирного населения? Это они тебя пытали? Они насиловали? Выжженная звезда — тоже их рук дело?

Каждое слово особиста било по лицу наотмашь, заставляя непроизвольно дёргаться и вздрагивать. Сам не ожидал того, что физиологические реакции будут настолько сильными: будто не я управлял телом Ольги, а она сама вернулась из небытия. К сожалению, это был лишь фантом её памяти, заставивший меня в очередной раз пережить всё ей перенесённое. Неудивительно, что ослабленный организм банально не выдержал и меня прорвало:

— Не знаю я этих нелюдей! — с шипением выдавил из себя ставшие вдруг неожиданно-тяжёлыми слова. Словно камни языком ворочал. И в голове гулко зазвенело от всплывшей вдруг откуда-то из потаённых глубин души ненависти. В теле появилась неестественная тяжесть, вынуждая снова вцепиться в край стола, дабы не упасть. Кровь прильнула к лицу и горячим пламенем стала растекаться по жилам.

— И имён их поганых не знаю! — голос звенел, набирая мощь и заставляя вибрировать тело Ольги. Стоящая на столе чернильница как-то подозрительно быстро поползла к краю, разбрызгивая содержимое и норовя свалиться на пол — мои руки охватила мелкая дрожь, вводя деревянную столешницу в некий резонанс.

— Только нет их больше. Не будут эти твари топтать нашу землю! — и сам не заметил, как оказался на ногах. Ноздри раздувались от хлещущего через край гнева, а глазами я готов был прожечь дырку в неожиданно возникшем передо мной особисте.

— Ну-ну, — донеслись до меня его слова, — Успокойся, Оленька, успокойся. Здесь врагов нет. Лучше прибереги свою ненависть для тех нелюдей, кто пришёл на нашу землю грабить и убивать. Присядь. Успокойся. И поясни: что случилось с эсэсовцами?

Голос особиста звучал ровно, успокаивающе. Лишь в глазах плескалось нечто, похожее на страх. Точнее, даже не страх, а некое чувство опасения готового ко всему бойца. Он явно не хотел неприятностей, но был готов к любому развитию событий. Сильный и опасный противник. И в то же время “честный служака”, которому ума не занимать. Такие не продаются. И во власть ради власти не лезут. Просто тянут свою лямку, стараясь выполнять свои обязанности как можно более качественно. Я не знаю как объяснить подобные выводы. Интуиция? Эмпатия? Знаю только — подсознание в своих выводах пока ещё ни разу не ошиблось. Засим ему доверяю.

Из тела будто мгновенно выпустили весь воздух и я обессиленно плюхнулся на табурет, вновь вцепившись в край стола. Напротив меня занял своё место особист и его слегка потеплевший, но всё ещё жёсткий взгляд вынудил меня собрать всю оставшуюся волю в кулак.

— Спалила их всех в здании сельсовета, куда эти ироды забрались переночевать. Заперла ставни, чтоб не сбежали. Стащила из грузовика канистру с бензином и облила дом со всех сторон. А потом подожгла.

— Подожди. Они что же, все в одном здании собрались? И посты не выставили?

— Не помню. Метель была. Помню — много их в сельсовет набилось. Зато ни один гад не ушёл. Все сгорели. Отомстила я, стало быть, тварям, за наших. За деревенских… Извини, старшой, не могу я больше это вспоминать. Они ж детей малых не пощадили. Как… Как я могла таких тварей в живых оставить? Эти ироды хуже лютых зверей-людоедов. Но те хоть понятно отчего звереют — раз попробовав людского мяса, от него уже не откажешься. А эти? Что им дети сделали? А их матери? Не могу… Не могу, лейтенант… Не спрашивай меня больше об этом…

И я вынужденно закрыл лицо руками — из глаз брызнул целый водопад из слёз. Уж на что считал себя толстокожим, а тут — при другом человеке — вдруг враз расклеился. И сам не заметил, как рядом снова возник особист. А я, уткнувшись ему в плечо, заревел раненой белугой. Как обычная, простая русская баба. Лишь тело сотрясалось от рыданий, едва сдерживая рвущийся из груди крик.

А ведь был уверен, что мне удалось всё пережить. Что не сломался. Что сильный и ничем непрошибаемый. И вдруг тело Ольги предало меня, поддавшись на хитрые речи особиста. Скорее всего, он заранее прокачал ситуацию и, возможно, таким образом пытался получить правдивый ответ. Однако, теперь, похоже, и сам был не рад результату.

Да, память Ольги мне раскрыла чуточку больше, нежели было до этого. Но какой же душевной болью всё отозвалось: лица погибших людей вдруг потеряли свою безликость и приобрели чёткие индивидуальные черты. Ведь Ольга знала каждого из тех, кто сгорел в том проклятом сарае на окраине села. И это было во сто крат тяжелее, нежели иметь дело просто с чужими людьми.

Но как бы ни было больно, как бы ни было трудно, с грехом пополам удалось прекратить водопад из слёз и более-менее успокоиться. Захотелось отхлопать себя по щекам, чтобы окончательно привести в чувство. Но ещё старые синяки не полностью сошли, чтобы я тут же новые наделал — банально, пожалел и так уже настрадавшееся лицо Ольги. Ну и, каюсь, — по совместительству своё: болеть-то будет уже у меня.

Наконец, слёзы высохли и я с трудом отстранился от жёсткого плеча особиста — всё же, свою роль оно сыграло отменно, не дав слабому тельцу Ольги упасть. И тут же вскинулся от вспыхнувшего в мозгу образа:

— Спасибо Вам, старший лейтенант, за то, что подарили мне надежду, — и я неожиданно для себя улыбнулся, — Моей сестры Дарьи среди погибших не было. Она ещё весной уехала в… в… Лычково.