фр15-бощик

— Ну, давай, давай, — поторопил Кореш. — И про книжки интересно послушать. Мне, например, не до них, так хоть узнаю, про что там писатели сочиняют.

Павел и ухом не повел в его сторону, он смотрел на Ивана Маянцева. Иван мельком, между делом улыбнулся сухими тонкими губами, как будто подбодрил. Удивительно умел этот худощавый, поджарый, с немолодым и все же мальчишеским лицом человек без слов — жестом, улыбкой, взглядом — сказать куда больше, чем иным, Корешу например, удается выразить словами.

— А у меня две сестренки: Оля и Настя…

— Эка невидаль, — перебил Павла Кореш. — Две сестренки… У меня вон братьев полон дом. Мы кучкой росли. За стол сядешь — только успевай ложкой черпать, а то голодный встанешь. Соревнования у нас, а не обеды.

— Это хорошо, — сказал Володя, прерывая работу. — А я вот кругом один, поговорить не с кем. Я только здесь и разговариваю. Мне бы хоть одного братана.

— Всех забирай, не жалко.

— Вот-вот, — подхватил Иван. — Тебе не жалко. Кого ты вообще любишь, а?

Кореш или не захотел ответить, или не успел.

— Как валы, Иван? — спросил бригадир, словно бы ставя точку на разговорах и возвращая всех к работе, к тому, ради чего они были сейчас в цехе.

— Зигзаги выписывают.

— Несите с Корешем прямить. Володя, за эластичными валиками в мастерскую. Я — на склад новых деталей. Сверчок, наведи блеск в «корне».

Павел остался один. Он прошел вдоль машины и всю ее охватил взглядом. Хотя Анатолий говорил, что прядильная машина сложней, то есть интересней, ткацкого станка, Павел не встречал на фабрике механизма более однообразного. Сейчас, когда с «англичанки» снято все, что можно было снять, особенно заметно крайне простое ее устройство.

Павел присел на корточки перед «корнем», пробормотал:

— Да тут как в погребе!

Он взял обрывок мешковины, щетку и принялся за дело.

Солнце теперь в упор смотрело в восточные окна цеха. Его лучи пригревали спину Павла, заглядывали в узкие коридоры между машин, резко высвечивая в сером сумраке ряды толстых катушек с пушистой ровницей, початков и станин. Мягко, никелево мерцали кольца металлических планок. От этих лучей суше стал пыльный, щекочущий ноздри запах хлопковых волокон и клееного дерева.

«А чего ему рассказывать? — вспомнил Павел пренебрежительную фразу Кореша. — Он книжками живет».

Почему же, не только книжками. А мама, сестренки?..

После семилетки он послал документы в индустриальный техникум. Готовился к экзаменам, а сам думал, кто же поднимет и соберет сестренок, когда он будет на учебе, а мама уйдет работать в утреннюю смену, кто поможет ей нести корзину с мокрым тяжелым бельем с реки? Может, все дело и было в этой его раздвоенности. А может, в том, что, приехав на экзамены и оказавшись на несколько дней жителем большого города, он не сумел распорядиться ни своим временем, ни деньгами, которые выкроила ему мать из семейного бюджета.

Вступительные экзамены он не выдержал, но домой вернулся без досады и огорчения. А вот мама расстроилась.

— Ну, что же теперь, — сказала она, огорченно глядя на сына. — Видно, не судьба. Пойдешь в восьмой класс…

И вот — совсем другая, незнакомая средняя школа, новые, незнакомые учителя, большой — сорок человек! — класс, в котором Павел и немногие однокашники его затерялись среди второгодников, собранных чуть не со всего города, — точно зернышки вики в горохе. Учеба у Павла здесь не пошла, и на уроки ходил он с тяжелым чувством.

В холодный и тусклый предзимний день Павел признался матери, что уже две недели пропускает занятия и вообще не хочет учиться.

Мать растерянно присела на край кровати.

— А где же ты пропадал? Ведь все время уходил в школу.

— Я в библиотеке сидел. В читальном зале.

— Обманщик! И в кого такой хитрый? — мать было замахнулась, чтобы дать ему подзатыльник, но задержала руку и мягко опустила ее на колени. — Ну, хорошо хоть на улице не болтался. На улице-то сейчас сыро, зябко… Ну, что с тобой делать, ума не приложу.

— Ничего со мной делать не надо, — серьезно, с легкой обидой возразил Павел. — Я, чай, не маленький. Работать пойду.

Он сказал это, не подумав заранее, просто слова «работать пойду» часто звучали и в седьмом классе, в дни выпускных экзаменов, и в квартирах вокруг, они точно наготове были в душе Павла и теперь, когда настало их время, сами собой сорвались с языка.

— В пятнадцать-то лет? — спросила мать. — Ну, уж нет…

Через два дня утром она повела его на фабрику. Реденький влажный снег хлопковым пухом сеялся на крыши корпусов, железные площадки пожарных лестниц и стертый, серо-розовый булыжник в фабричном дворе.

Павла взяли курьером планового отдела.

…Пригнувшись и развернув кепку козырьком назад, чтобы не мешала, Анатолий ощупывал старую шестерню, с усилием поворачивая ее на оси. Надо было снять ее, не тревожа, то есть не снимая сцепляющиеся с ней детали. Это сберегало уйму времени, но было связано с риском: он мог ненароком поломать зубья других шестеренок, а таких в запасе нет. Втулка ведущей шестерни давно уж выработалась, вкладыши под ней ходуном ходили. Анатолий взял молоток, зубило и точными осторожными ударами выбил сначала один вкладыш, потом другой, третий… Шестерня резко осела вниз, но Анатолий успел отвести ее чуть в сторону и еще через минуту снял с вала.

— Сверчок, — позвал он.

— Чего?

— Дуй на верхний склад. Шестерню отнесешь.

Склад отработанных деталей находился в башне, надстроенной над прядильным корпусом; здесь проходил ствол второго лифта, а выше, в небольшой комнате, на стеллажах, сколоченных из толстых досок, ржавел и дремал, ожидая переплавки, отработавший свое металл. Грудами, в беспорядке навалены были на полках колеса и маховики снятых трансмиссий, погнутые валы, веретенные гнезда, шестерни, втулки… Их было так много и так они были тяжелы, что доски под ними потрескались и прогнулись.

Павел, подхватив скользкую, с выщербленными зубьями шестерню, пробежал через цех и по чугунной лестнице поднялся под самую крышу башни. Здесь было солнечно и тепло. Единственное окно распахнуто, и в раме его ярко, радостно синело небо, такое чистое, без единого облачка и пятна, будто лоскут новенького ситца.

Павел раскачал руку с шестерней и, поднатужившись, закинул этот старый металл на полку, в общую груду. Ему тут же пришлось упереться в эту груду руками — вся она вдруг зашевелилась и угрожающе поползла. Павел взмок в одну секунду, словно в парную попал с мороза…

Он немного подождал, опустил руки, через минуту покачал наваленный кое-как металл, но тот лежал тихо: шестерня, вставшая дыбом, зацепилась зубцами за доски и теперь держала всю груду.

— Уф, — выдохнул он и вытер испарину со лба, осторожными шагами отступая от стеллажа. — Скоро здесь кашлянуть будет страшно…

Павел не удержался от искушения постоять у окна. Перед ним распахнулся фабричный двор, казавшийся с этой высоты маленьким и даже уютным. Через двор тянулась черная от угольной пыли эстакада котельной, около толпились рыжие вагонетки, серым хребтом вздымалась гора шлака и пепла, в стороне громоздились деревянные ящики с каким-то оборудованием. За крышами корпусов, заметеленными серым пухом, видны были улицы города, ивы над рекой, раскинутые ветки которых уже затуманило жидкими облачками.

Павел вернулся в цех, походил возле машины, прицеливаясь, за что бы взяться и кому помогать, и не удержался:

— А на воле-то как славно…

Анатолий поднял чумазое, потемневшее от напряжения лицо.

— Воля потом, Сверчок. Все потом. А сейчас помоги-ка воздуховод поставить. Держи вот здесь, крепче…

— Сачок ты у нас, Сверчок, — съязвил Кореш. — Ты работай шибче, нечего в окна-то выглядывать.

На крупном носу Кореша дрожала мутная капля пота, волосы у висков потемнели. Он сегодня торопился и не скрывал этого.

Еще час прошел в молчаливой строгой работе. Это была уже сборка машины — дело тоже однообразное и все-таки более веселое. Павел старался как мог, везде был на подхвате. Он знал — выигрыш во времени зависит и от него. Руки его — длинные, худые руки подростка — то подавали детали, то держали чугунную плиту, которую быстрыми, ловкими поворотами отвертки закреплял Анатолий. И у других он в эти минуты видел только руки. Вот крупные, с широкими ладонями, хваткие пятерни Кореша. То, что попало в них, не вырвется. У Ивана Маянцева руки маленькие и слабые на первый взгляд. А на самом деле, когда они сжимаются, под коричневой кожей между большим пальцем и ладонью, возле костяшек перекатываются стальные бугорки. У Анатолия — руки доктора, если, конечно, можно назвать его доктором машин. Они тверды, шершавы и особенно как-то приспособлены к металлу, к любым его формам. Когда его пальцы ощупывают шестерню, впечатление такое, что они ее слушают. Только вот у Володи неловкие руки, не привыкшие еще работать… Когда Володя ставит резиновые валики и старается захватить их побольше, один или два всякий раз выскакнут из его ладони. Володя чертыхнётся: «А, чтоб тебя…» — и нагибается, и шарит под машиной, сердито сопя.

Кореш уже несколько раз смотрел на часы и говорил, ни к кому не обращаясь, вроде бы размышляя вслух:

— А время-то к обеду…

Остальные вроде бы не обращали внимания на эти слова, но работали злей.

Иван вытер руки ветошкой, оглядел всех и успокаивающе усмехнулся.

— А куда мы бежим? Полдела впереди. Давайте-ка завтракать.

— Может, обедать? — поправил Кореш.

— А все равно…

В праздничные и воскресные дни фабричная столовая не работала, подсобники приносили еду с собой, но в теплое время года все равно собирались возле столовой. Там, между зданием дирекции и корпусами, была небольшая площадка, выложенная булыжником. К ней примыкала зеленая лужайка с десятком деревьев и врытым в землю деревянным столом.

Бригада вышла из фабричного корпуса и увидела, что не она одна сегодня завтракает столь поздно или обедает так рано. За столом сидели несколько человек, среди них Иван Маянцев узнал электрика, слесаря котельной и медника, известного всей фабрике своей скаредностью и тупым упрямством.

Ремонтировщики пристроились к тому же столу — сидевшие за ним потеснились, — развернули свои кульки и пакеты. Медник, вытряхивая из кефирной бутылки прилипшие к донышку белые сгустки, спросил строго, будто начальник подчиненных:

— Чего позже всех?

Анатолий махнул рукой:

— «Англичанка» досталась.

Медник кивнул:

— Ясно. На ней то и дело барабаны распаиваются.

— Да вроде барабаны ничего. Так, Кореш?

— Угу, — промычал тот: рот у него был полон, щеки оттопырились.

— Это хорошо, сказал медник. — Вам легче, мне меньше заботы.

Павел машинально прислушивался к разговору, а сам смотрел на серо-зеленые ветви ближнего тополя, усыпанные разорвавшими почки растопырившимися листьями. Были они остры, как воробьиные клювы, и запах у них был клейкий, прохладный, словно у мятных конфет. Удивительно ярко, объемно рисовались они на глубокой синеве неба. Если бы этот день был у него свободным, он ушел бы по железнодорожному полотну мимо своей школы-семилетки и кирпичного завода, труба которого похожа на морковину, за город, к болотистому озерку, где он как-то в детстве поймал тритона, к невысоким, раскинувшимся по вспаханному скату холма деревцам плодопитомника, к удивительно густому подлеску на берегу мелеющей речки… Конечно, он может пойти туда завтра, но завтра для всех начало новой рабочей недели. А хочется, чтобы еще кто-то вместе с тобой увидел все то, что дорого тебе: разлившуюся по долу, светлую речку, пушистые, в желтой пыльце цветы вербы, жаворонков в небе… Если бы он сегодня не работал, повел бы туда маму и сестренок. А завтра? Завтра мама работает, сестренки одна в детсад, другая в школу…