Все пути мира

Глава 2. Горечь новой жизни

Арлая Динэя лон Варэн

Дин вопреки здравому смыслу до самого конца переговоров надеялась, что все обойдется и ее жизнь вернется в прежнее русло. Уж больно не понравился ей женишок. Не внешне, разумеется — тут придраться не к чему, глаз радуется, и сердце волнуется, но неприязненные взгляды, которые он на нее бросал, свидетельствовали, что безоблачной их совместная жизнь не будет.

Однако подписи были поставлены, и даже жених, пребывавший в задумчивости, очнулся и занял свое место рядом с невестой, смерив ее очередным недовольным взглядом. Дин поежилась и отвела глаза, не решившись заговорить с будущим супругом. Немножко рассердилась на себя за эту непрошенную робость, но не слишком — неожиданность перемен была ей оправданием. И Дин обещала себе, что непременно со всем разберется, вот только очухается немножко, осознает новую реальность, свыкнется с ней — и тогда да. Сразу.

Но очухаться почему-то не получалось, наоборот — Дин впала в состояние, похожее на оцепенение. Остальные события дня проходили как в тумане: Дин куда-то шла, совершала действия, которые от нее требовались, даже на вопросы умудрялась отвечать правильно или, по крайней мере, разумно. Во всяком случае, ответам ее никто не удивлялся, а значит, все было как надо. Не ей, конечно, надо, а тем, кто придумал для нее этот внезапный поворот судьбы, эту новую жизнь.

В какой момент на ее пальце появилось обручальное кольцо, она не запомнила. Собственно, это было неважно. Куда более важным событием, заставившим Дин очнуться и вынырнуть из тумана, стал отъезд из родного дома. Когда выносили ее сундуки, девушка впервые за весь день испытала не растерянность и испуг, а настоящую горечь, словно в этом несложном действии заключался некий ритуал — вот она еще принадлежит этому дому, а вот теперь, когда вещи погружены в карету, ее окончательно отделили, отлучили от всего, чем она до сих пор жила.

Путешествовать Дин предстояло без горничной, но это было ее собственным решением: дед жениха, высокий, не старый еще человек со слегка посеребренными висками, предлагал взять с собой служанку «из своих», и Нэйка просилась с ней, но Дин отказала. «Своих» слуг у нее здесь не было, да и вообще никого своего с тех самых пор, как умерла нянюшка, а это случилось больше десяти лет назад.

Эта мысль — о своих и чужих — частично примирила Дин с внезапным отъездом. Ведь если подумать, что у нее здесь было, кроме книг? Что она, в конце концов, теряет? Отца, который никогда не обращал на нее внимания? Старшего брата, который едва ли помнил о том, что у него есть сестра? Может, мачеху? Даже думать смешно!

Неприятным был только один момент, когда муж — да, теперь уже муж — отказался составить ей компанию и сел в другой экипаж, к деду, снискав недовольный взгляд старого советника. С другой стороны, одной было даже лучше — это давало возможность подумать спокойно обо всем или просто подремать.

Сначала Дин действительно пыталась размышлять, но потом усталость взяла свое — все-таки день был не из простых — и девушка заснула, свернувшись клубочком на мягком сидении, причем на удивление крепким и спокойным сном — она проспала весь вечер, всю ночь и значительную часть следующего дня и очнулась, когда лошадиные копыта звонко зацокали по каменным дорожкам имения Аирос. Дин, растерянную и не до конца проснувшуюся, подхватила суетливая челядь и повлекла в дом, чтобы поселить, накормить, обласкать и обиходить.

«Вот если бы муж был со мной так ласков и любезен, как эти слуги, — с горечью подумала Дин, — но от него, пожалуй, не дождешься».

К счастью, от нее не требовалось немедленное знакомство с семейством мужа и участие в общей трапезе — и пообедала, и поужинала она в своих покоях, никто ее не тревожил.

Покои эти, как и полагалось, оказались смежными с покоями супруга, и девушка нисколько не удивилась, когда в дверях появился он сам, все такой же растерянный и злой, как в час знакомства, словно ему так и не дали возможности прийти в себя. Остановился на пороге, воззрился на жену с демонстративным отвращением и промолвил лениво:

— Что ж, раз уж мне так не повезло, придется смириться — брак так или иначе надо осуществить. Жду тебя через полтора часа у себя в спальне, — и вышел.

Это было... как пощечина. Нет, хуже. Дин чувствовала себя так, словно ее втоптали в грязь. Всего-то одна фраза — «жду у себя». И как отчетливо обозначил муж этой фразой ее положение: в семье, если супруги не делят одну спальню на двоих, муж приходит к жене, а не наоборот. В спальню к мужчине должна являться наложница, рабыня. И пусть в Велеинсе уже полтысячи лет как отменили рабство, смысл сказанного от этого никуда не делся, большее унижение для женщины трудно было представить.

Впрочем, Дин быстро взяла себя в руки. Прийти? О да, она придет! В первый и последний раз. Да, брак должен быть совершен, в ее планы это тоже входит, но терпеть такое обращение дольше необходимого она не станет.

Некоторое представление о том, что ей предстоит, Дин имела. Конечно, девочкам, которые растут без матери, никто не рассказывает о семейной жизни и не отвечает на их вопросы, касающиеся тем, которые не принято обсуждать вслух, но зато никто и не говорит им, какие книги можно читать юным невинным особам, а к каким и прикасаться не стоит. Так что об отношениях мужчины и женщины Дин была осведомлена, пожалуй, даже лучше, чем большинство ее сверстниц. Теоретически, конечно.

Готовилась Дин тщательно — и не только к визиту в спальню мужа.

Первым делом вызвала горничную и велела ей наполнить ванну, а потом принести побольше еды, намекнув, что мужчинам в некоторые моменты жизни особенно кстати бывает холодное мясо, а также орехи, сухие фрукты, хлеб... Вино? Нет, вина не надо. Лучше сока или морса.

Разумеется, слугам ни к чему было знать, что ее дражайший супруг не собирается этой ночью появляться в покоях жены, а снедь предназначена вовсе не для него.

Пока плескалась, тщательно смывая несуществующую грязь, в спальне появился поднос с едой, накрытый вышитой салфеткой. Дин отогнула уголок, заглянула под салфетку и осталась довольна увиденным: до сих пор провиант в дорогу оставался слабым местом ее плана, теперь об этом можно было не беспокоиться.

Из сумочки с женскими мелочами Дин извлекла крохотный пузырек и вытряхнула на ладонь желто-розового цвета горошину, одну-единственную. Но ей больше и не надо — только на одну ночь. Такое, правда, редко случается, чтобы с первой же ночи — и понести, но Дин считала необходимым поберечься, беременность способна перечеркнуть все ее планы, лишить законных оснований на уход. И этого Дин никак не могла допустить, а потому улучила возможность и стащила нужное средство из запасов мачехи. Просто удивительно, сколько всего она успела сделать за короткие часы, выделенные для сборов в новую жизнь!

Горошина оказалась совершенно безвкусной — и хорошо, потому что горечи Дин и собственной хватало.

Облачившись в тонкую шелковую полупрозрачную сорочку и расчесав волосы, Дин заглянула в зеркало и впервые почувствовала себя женщиной. Нет, красавицей она не стала, да и формами напоминала скорее щуплого подростка, просто появилось что-то во взгляде — живое, настоящее, дерзкое. Дин была довольна собой и своим замыслом, ее чуть-чуть лихорадило, но не от страха, а от возбуждения.

Но когда она, осторожно ступая босыми ногами, приблизилась к дверям, ведущим в смежные покои, весь ее кураж куда-то улетучился, и Дин застыла на пороге — маленькая, дрожащая, перепуганная донельзя...

Райн Тинэус тон Аирос

Тина раздирали противоречивые чувства.

С одной стороны, его бесила эта девчонка. Порой до такой степени, что от раздражения темнело в глазах и мутился разум. Хотелось задеть ее побольнее, разделить свою злость и обиду с той, что стала их причиной.

И в то же время Тин словно бы смотрел на себя со стороны и удивлялся: «Это я? Что со мной стало? Никогда прежде не вел себя так отвратительно!»

Тин осознавал собственную беспомощность перед этой внутренней бурей и от этого бесился еще больше — и одновременно еще больше недоумевал и сокрушался. Но по крайней мере, он честно пытался взять себя в руки и даже попробовал сдержаться, не вести себя грубо, когда девчонка робко перешагнула порог его спальни.

Это стоило неимоверных усилий, потому что жена раздражала его целиком, не только своей отталкивающей внешностью, но и тщательно скрываемой тревогой, которая светилась в огромных карих глазах, и тем, как она замерла посреди комнаты, переступая озябшими босыми ступнями, и этим нелепым взрослым одеянием, наброшенным на почти детское тело и словно подчеркивающим его незрелость.

И вот с этим он должен сейчас лечь в постель? Ласкать нежно, стараться пробудить женскую сущность, которая наверняка еще и не думала появляться на свет? Тщетно искать отклика на свои прикосновения?

Тин рывком поднялся с кресла и подошел к жене вплотную. Почувствовал, как она сжалась в испуге, разозлился еще больше, но сдержался, не сказал ничего, только запустил руку в ее густые кудри.

Волосы оказались приятными на ощупь — не жесткими, как выглядели, а шелковистыми и упругими. Он неожиданно увлекся, перебирая эти кудри, пропуская пряди между пальцами, забылся и даже не думал больше, кто перед ним. Мысли — и гневные, и виноватые — отступили, оставался только мир запахов и прикосновений, и это было правильно, потому что есть ситуации, когда лишние раздумья только создают сложности, притупляя остроту восприятия.

Нет, кое-какие бессвязные обрывки мыслей все-таки мелькали в голове Тина — о том, что не надо бы спешить, что стоит быть аккуратнее, осторожнее, но сосредоточиться на этих обрывках было не просто, да Тин не особенно и пытался.

Очнулся он спустя вечность, кажется, в тот самый момент, когда благодарно выдыхал в спрятанное под кудрявыми волосами ушко какие-то глупые, бессмысленные слова. Ухо, кстати, действительно было оттопыренным и даже, возможно, слегка заостренным, но без шерстяной поросли, и это обстоятельство, еще мгновение назад вызывавшее у Тина умиление, неожиданно отрезвило его. Или же наоборот — отбросило назад, в мысленную неразбериху прошедших дней, пробудив острое недовольство собой и обстоятельствами, главным из которых, конечно же, была та, что лежала сейчас рядом с ним — неожиданно спокойная, расслабленная, словно... словно уже одержала над ним некую победу и могла больше не волноваться. Эта мысль окончательно выбила его из равновесия, вызвав очередную волну яростного гнева, который искал выход — и таки нашел его, прорвался наружу злыми и гадкими словами:

— Подумать только, я вынужден делить постель с дурнушкой, больше похожей на зверя, чем на человека!

Тин почувствовал, как еще мгновение назад расслабленное тело напряглось под его рукой.

— Мне уйти? — голос чуть хриплый, но не разберешь, звучит в нем обида или полнейшее равнодушие.

— Уходи, — буркнул он, отодвигаясь и отворачиваясь, а потом с неожиданным разочарованием слушал, как шлепают босые ноги, открывается и закрывается дверь.