Лога

23

— Не хотел ведь, не хотел! — ревел навзрыд Ларька. — Не знаю, как палец сорвался!

Он ломился через лес, не выбирая дороги, куда глаза глядят, лишь бы только убежать поскорее, не видеть подстреленного, скрюченного Игнатия.

«Убил, убил! — беспрерывно колотилось в мозгу. — Куницу не мог убить, а человека убил!»

Ларька по-прежнему в голос завывал, точно побитая, бездомная собака. Он глубоко увязал в топком снегу, хоть лыжи и широкие были. Без палок он оступался, заваливался то на бок, то на спину, совался в снег голыми руками — варежки он выронил вместе с куницей. Он часто въезжал в еловый подрост, пурхался, бился в нем, как пойманная куница, обрушивал на себя тяжелые, ухающие глыбы.

«Убил, убил...» — стучало, не умолкая, в голове, толчками отзывалось во всем теле, лишало сил.

С уклонов он скатывался, рискуя расшибиться насмерть, выхлестнуть ветками глаза или поломать лыжи, налетал на деревья и кусты, на пни и выворотни, изорвался весь о сучья, в кровь исцарапал лицо.

В крутых подъемах он ничком падал, сползал, распластавшись, обратно, тщетно пытаясь ухватиться за что-то, бороздя снег руками и ногами, с жалким скулением, не вставая, снимал лыжи, брал в каждую руку по лыжине, ухватившись за ременные крепления, и карабкался на четвереньках вверх, чуть ли не по шею утопая в сугробах, толкая с боков лыжи и опираясь на них, чтобы еще глубже не проваливаться. Шапку он где-то потерял и не заметил этого.

«Убил, убил...» — стучало, не умолкая, в голове, толчками отзывалось во всем теле, лишало сил.

А может, не совсем убил? Может, живой еще?.. Может, помощь какая требуется, а он удирает, сопли распустил...

Да нет, как не убил, если почти в упор выстрелил. В живот вроде попал. За живот Игнатий схватился. Дробью, в живот... и не убил. Наверняка убил, и надеяться нечего. Все, конечно, разворотил старику... Ларьку тут же мучительно вырвало, долго полоскало, тянуло до жестокой рези в желудке и горле. Он стоял на коленках, весь содрогаясь и задыхаясь, стонал, корчился от болезненных приступов, из носа и рта у него текло, по подбородку длинно свисало, он изнеможенно, обессиленно отхаркивался, отплевывался и отсмаркивался, набивал рот снегом и вытирался им.

Так он насилу пересек Плутаихинский лог, выбился, промокший и обледенелый, на дорогу. Фуфайка и штаны порваны, светлые курчавые волосы забиты снегом, стоят дыбом, будто белая, заячья шапка на голове, руки совсем закоченели, пальцы не гнутся. Ларька то совал руки за пазуху, то дул на них, согревая дыханием.

Дорога. А теперь что? Теперь куда?

В Кондратьевку надо бежать, к людям. Поднять скорее деревенских, рассказать, повиниться во всем. Пусть найдут Игнатия, вынесут...

Нет, куда угодно, только не в Кондратьевку. На центральную усадьбу надо, в милицию прямиком. Пусть его сразу заберут, в тюрьму посадят. Пусть его больше никто не увидит: ни мать, ни Константин, ни девки, ни парни-призывники... никто, никто. Пусть в деревне проклянут его и забудут. Что заслужил, то и получай.

И, опять жалко заскулив, проникаясь к себе жалостью и презрением, Ларька побежал на центральную усадьбу.

Начало уже темнеть. В поредевшую, потончавшую к вечеру небесную хмарь проступила уже размытым желтым пятном не то убывающая, не то растущая луна. Блеклая, расплывшаяся, она упорно рвалась вверх, будто большеголовый, светящийся спрут в морских пучинах, будто там, повыше в небе, ей будет легче выпутываться из бесконечных облачных наплывов и тенет, легче выглянуть и залить землю мерцающим светом. Лес быстро накапливал ночную стылость, чуткость и отзывчивость, деревья раскатисто потрескивали, точно хлопки отдаленных выстрелов, под лыжами взвизгивало и скрябало, словно под тяжелыми железными полозьями.

Дорога была накатанная, твердая, местами она обледенела и бежать по ней без лыжных палок — сплошное мучение. Лыжи не подчинялись парню, разъезжались на каждом шагу. Ларька поминутно падал, отшибая до крика ладони, локти и колени. Пришлось бросить лыжи и идти пешком. Лыжи кто-нибудь подберет, кататься будет. Зачем они теперь Ларьке? Теперь ему многое-многое ни к чему.

Шла дорога чуть под уклон. С одной стороны ее, за низкой заиндевевшей осинниковой порослью, чернел пихтач Плутаихинского лога, с другой — тянулись насколько хватало глаз, пропадали в сжимавшихся сумерках бескрайние вырубки; они кое-где перемежались клочками оставленного хвойного леса, они то вздымались рослым и буйным березняком или осинником — старые, многолетней давности вырубки, то были совсем голые, неприютные, с обжигающей, колючей ветровой поземкой, все на них занесено, заровнено снегом.

А затем появились с обеих сторон высоченные строевые сосны, подступили близко к дороге, скрыли от Ларьки видимость и небесный простор. Это начался колхозный лес, тянувшийся вдоль пахотных земель, отделявший поля от использованных лесосек. Прав на него у лесозаготовителей нет, а то бы и этот лес выпластали.

До центральной усадьбы оставалось километров пятнадцать, но Ларька не думал о расстоянии, ему сейчас лишь бы идти, двигаться, лишь бы хоть немного заглушить неотвязную мысль об Игнатии.

В лесу было тише, спокойнее, гулявший над вырубками ветерок отпрянул, не забирался сюда, звуки шагов глохли в непроглядном скоплении сосновых стволов. И только бежавшая чуть впереди и сбоку луна почему-то беспокоила, пугала, не давая забыться, все время напоминая о случившемся, высвечивая своим тусклым, затянутым облачной пеленой оком дорожный узкий прогал.

В лесу Ларька согрелся, отпустило спрятанные в рукава руки, по разгоряченной шее потекли ручейки не то пота, не то растаявшего в волосах снега. Поцарапанное лицо едко щипало и саднило.

Но вот дорога высвободилась, покатилась пологим и открытым спуском в широкую и глубокую лощину, невидимую сейчас, пропадающую в глухой темени. И тут Ларьку затрясло, заколотило — по заснеженным бугристым полям тянуло навстречу пронизывающим сильным ветром, поземка на вырубках была послабже. Ветер сразу же выстудил сырую одежду парня, сразу обжег и высушил своим хватким дыханием распаренное лицо, обложил ледяным обручем голову. Ларька попробовал натягивать на голову фуфайку со спины, но тогда продувало, прохватывало, точно рассекая, живот и поясницу, да и голове от фуфайки легче не делалось, прижатые смерзшиеся волосы пронимали, казалось, до самых пяток, вызывали неуемную, дикую пляску челюстей. Ларька попробовал бежать, но и это не помогло, ветер еще сильнее и порывистей налетал на него, отнимал последние силы, последнее тепло.

— Так тебе!.. Поделом!.. — кричал, стуча зубами, Ларька. — Никакой милиции... Замерзнуть лучше... И матери, и всем будет без тебя спокойнее!

Далеко впереди, низко в лощине, как в какой-то глубокой пропасти, слабо светились, мерцали огни центральной усадьбы, развеивали слегка красноватым заревом черноту ночи. Но Ларька смотрел на них, как на что-то уже нисколько не радовавшее, не помогавшее, как на что-то уже совсем безразличное и недосягаемое.