Только звери

Первый рейс

Как бы хорошо ни был подвешен ваш язык, все равно мозг буксует, когда вы пытаетесь описать озаренную желтой летней луной площадь Святого Марка в Венеции. Здания выглядят так, будто их вылепили из сладчайшей комковатой нуги самых нежных оттенков красного, коричневого и розового цвета. Сидишь и смотришь, очарованный, на мавританские фигурки, которые появляются каждые четверть часа, чтобы ударить в большой колокол собора Сан Марко, рождая долгое гулкое эхо в разных концах огромной площади.

Вот и этот вечер был исполнен чисто венецианского очарования, и только скопище моих воинственных родичей вокруг двух столиков, уставленных напитками и закусками, портило впечатление. К несчастью, путешествие было задумано моей мамой, и как это всегда бывало с ней, мероприятие, представлявшееся ей сплошным источником радости, с первых дней грозило обернуться крахом, медленно, но верно влекущим ее к позорному столбу, уготованному членами любой семьи для своих родителей.

— Что бы тебе тактично предупредить меня заранее, — произнес мой старший брат Ларри, уныло созерцая один из множества бокалов, расставленных перед ним возмутительно довольным официантом. — В крайнем случае, я мог бы согласиться на смертельно опасное путешествие по воздуху. Но кой бес заставил тебя вовлечь нас в трехдневное плавание на греческом судне? Право, это было так же глупо, как если бы ты намеренно взяла билеты на «Титаник».

— Я думала, так будет веселее, и ведь греки отличные моряки, — оправдывалась мама. — К тому же это первый рейс нашего корабля.

— Ты всегда спешишь кричать «волки» раньше времени, — вступила Марго. — По-моему, мама замечательно все придумала.

— А я так согласен с Ларри, — через силу выговорил Лесли, которому, как и всем нам, претила мысль о том, чтобы в чем-то соглашаться с нашим старшим братом. — Будто мы не знаем, что такое все греческие пароходы.

— Почему же все, дорогой, — возразила мама. — Есть и совсем неплохие.

— Ладно, теперь уже все равно ничего не поделаешь, — мрачно заключил Ларри. — Из-за тебя мы обречены плыть на паршивой посудине, которую забраковал бы даже этот пьяница Старый Мореход.

— Чепуха, Ларри, — сказала мама. — Ты всегда преувеличиваешь. Представитель агентства Кука очень хвалил наш пароход.

— Он сказал, что в баре на борту всегда кипит жизнь! — торжествующе воскликнула Марго.

— Силы небесные, — выдохнул Лесли.

— И для орошения наших языческих душ, — подхватил Ларри, — бар располагает набором отвратительнейших греческих вин, словно извлеченных из тугой яремной вены какого-нибудь верблюда-гермафродита.

— Ларри, выбирай слова, — сказала Марго.

— Нет, вы только подумайте, — кипятился он. — Меня вытащили из Франции ради злосчастной попытки оживить в памяти места нашей юности, совершенно не считаясь с моим мнением. Я уже начинаю жалеть, что согласился, а ведь мы, черт возьми, пока добрались только до Венеции. Я уже истязаю остатки моей печени «Слезами Христа», вместо того чтобы вкушать доброе славное божоле. Уже мои вкусовые сосочки в каждом ресторане штурмуют не бифштексы «шароле», а горы спагетти, напоминающие отвратительные гнезда ленточных червей.

— Ларри, умоляю, прекрати, — сказала мама. — Неужели нельзя обойтись без вульгарности!

Несмотря на музыкальные усилия трех оркестров, играющих каждый свою мелодию в разных концах площади, на разноязычный гомон и сомнамбулическое воркование голубей, казалось, половина Венеции завороженно слушает только нашу семейную перепалку.

— Все будет в полном порядке, когда мы поднимемся на борт, — заверила Марго. — И ведь мы хотели, чтобы нас окружали греки.

— Думаю, именно это беспокоит Ларри, — мрачно заметил Лесли.

— Ладно, — сказала мама, пытаясь разрядить атмосферу напускной уверенности в том, что все идет, как надо, — нам пора. Садимся на один из этих вэпорайзеров и отправляемся в порт.

Мы рассчитались с официантом, добрели до Большого канала и погрузились на один из катеров, которые мама с ее блестящим знанием итальянского упорно называла вэпорайзерами (распылителями); менее сведущие итальянцы предпочитали слово «вапоретто».

Мы не могли налюбоваться дивным городом, плывя мимо величественных зданий по расписанной яркими бликами воде. Даже Ларри вынужден был признать, что уличное освещение Борнмута несколько блекнет перед венецианской феерией. Наконец мы прибыли в порт, который, как и все порты мира, выглядел так, словно сам Данте проектировал его, когда не был занят обустройством своего Ада. Мы жались в кучку среди лужиц фосфоресцирующего света, придающего нам сходство с персонажами какого-нибудь фильма ужасов раннего Голливуда и совершенно затмевающего серебристые, как паутина, лучи луны. Даже зрелище того, как наша малютка-мама пытается убедить алчных венецианских носильщиков, что мы с нашим разнородным багажом вовсе не нуждаемся в их помощи, не могло развеять наше уныние. Разговор шел на упрощенном английском языке.

— Мы английски. Мы не говорить итальянски! — кричала она с отчаянием, добавляя к этим утверждениям причудливый поток не связанных между собою слов на хинди, греческом, французском и немецком языках.

Так уж было у нее заведено общаться с любыми иностранцами, будь то австралийские аборигены или эскимосы. Увы, как уже было сказано, мы были не в состоянии веселиться.

Стоя на берегу, мы созерцали устье Большого канала, когда в нашем поле зрения возникло судно, в мореходных качествах которого усомнился бы даже самый зеленый новичок. На какой-то стадии своей предыдущей карьеры оно благополучно обслуживало внутренние линии, но и тогда, только что сойдя со стапелей и сверкая свежей краской, вряд ли отличалось особой красотой. Теперь же, лишенное всего, что в призрачном фосфоресцирующем свете могло придать ему достойный вид, судно это являло собой удручающую картину. Кисть маляра много лет не касалась его корпуса, расцвеченного струпьями ржавчины. Подобно моднице, потерявшей высокий каблук, оно сильно кренилось вправо. Картину предельной запущенности венчало скорбное зрелище, открывшееся нам, когда пароход развернулся, подходя к причалу. В носовой части корпуса зияла рваная дыра, через которую могли бы одновременно въехать внутрь два «роллс-ройса». Пробоина выглядела тем страшнее, что команда явно не успела принять даже самых примитивных мер, чтобы залатать ее. Смятые железные листы чем-то напоминали лепестки гигантской хризантемы. Онемев от удивления, мы смотрели, как к нам приближается диковинная посудина с надписью «Посейдон» над самой пробоиной.

— Господи! — выдохнул Ларри.

— Ужасно, — произнес Лесли, самый опытный моряк в нашем семействе. — Поглядите только на этот крен.

— Но это наш пароход! — пропищала Марго. — Мама, это наш пароход!

— Вздор, дорогая, не может этого быть, — возразила мама, поправляя очки и с надеждой взирая на высящийся над нами корпус.

— Три дня на этой посудине, — вымолвил Ларри. — Вот увидите, нас ждут переживания похуже тех, что выпали на долю Старого Морехода.

— Надеюсь, они сделают что-нибудь с этой дырой, прежде чем выходить в море, — тревожно произнесла мама.

— Что, например? — спросил Ларри. — Заткнут ее одеялом?

— Но ведь капитан должен был видеть, что произошло, — озадаченно произнесла мама.

— Полагаю, даже греческий капитан обязан был обратить внимание на то, что он совсем недавно с кем-то крепко стукнулся, — согласился Ларри.

— Нас захлестнет волнами, — простонала Марго. — Не хочу, чтобы мою каюту захлестнуло волной. Все мои платья будут испорчены.

— Сдается мне, сейчас уже все каюты затоплены, — заметил Лесли.

— Вот когда нам пригодятся наши ласты и дыхательные трубки, — сказал Ларри. — Представляете себе новшество — мы плывем в столовую обедать. Как это будет замечательно!

— Значит, так — как только мы поднимемся на борт, ты отправляешься к капитану, — постановила мама. — Может быть, он отсутствовал, когда произошло столкновение, и ему еще никто не доложил.

— Право, мама, ты меня раздражаешь, — огрызнулся Ларри. — Что я, по-твоему, должен сказать этому человеку? «Извините, кирие капитано, сэр, вам известно, что нос вашего корабля прогрызли жуки-точильщики?»

— Ларри, что за страсть все усложнять, — отозвалась мама. — Ты ведь знаешь, что я не говорю по-гречески, а то я сама пошла бы к нему.

— Скажи капитану, что я не хочу, чтобы затопило мою каюту, — настаивала Марго.

— Поскольку мы отчаливаем сегодня вечером, они при всем желании не успеют заделать пробоину, — сказал Лесли.

— Вот именно, — подхватил Ларри. — Но мама почему-то видит во мне нечто вроде перевоплощения Ноя.

— Ладно, у меня будет, что сказать, когда мы поднимемся на борт, — воинственно произнесла мама, направляясь вместе с нами к трапу.

Наверху нас встретил романтического вида грек с черными, как анютины глазки, бархатными умильными глазами, в посеревшем белом костюме, на котором уцелело лишь несколько пуговиц. Судя по потускневшим эполетам, это был судовой казначей. Когда он попросил предъявить паспорта и билеты, на нас повеяло таким густым запахом чеснока, что мама отпрянула к поручням, забыв о том, что намеревалась справиться о состоянии парохода.

— Вы говорите по-английски? — спросила Марго, укротив бунт своих обонятельных луковиц.

— Немного, — ответил грек с поклоном.

— Так вот, я не желаю, чтобы мою каюту захлестывали волны, — твердо произнесла Марго. — Вода повредит мою одежду.

— Все, что прикажете, — ответил грек. — Если вы желать жена, я дать свою. Она…

— Нет-нет! — воскликнула Марго. — Волны. Поняли?.. Вода.

Судовой казначей явно не различал английские слова «вэйв» и «вайф».

— В каждой кабине есть горячий и холодный душ, — гордо сообщил он. — Еще у нас есть бассейн и ночной клуб с танцами, вином и водой.

— Послушай, Ларри, чем смеяться, лучше помоги нам, — вмешалась мама, прижимая к носу платок для защиты от запаха чеснока, такого крепкого, что казалось — он окружает голову грека светящимся облачком.

Ларри взял себя в руки, обратился к судовому казначею на чистейшем греческом языке (чем явно его обрадовал) и в два счета выяснил, что судно не тонет, что каюты не захлестывает волнами и что капитану известно об аварии, поскольку он сам в ней повинен. О чем Ларри предусмотрительно не стал сообщать маме. Благоухающий казначей любезно вызвался проводить маму и Марго в их каюту, а мы с братьями отправились искать бар, следуя его наставлениям.

Войдя в бар, мы остолбенели. Больше всего он напоминал обитую панелями красного дерева комнату отдыха какого-нибудь скучного лондонского клуба. Большие шоколадного цвета кожаные кресла и диваны теснились вокруг огромных столов из мореного дуба. Тут и там над бронзовыми индийскими кадками возвышались пыльные потрепанные пальмы. В центре этой унылой роскоши остался свободный клочок паркета для танцев; к нему с одной стороны примыкала небольшая стойка с ядовитым набором напитков, с другой — низкий помост, обрамленный целым лесом пальм в кадках. На помосте жались, словно мошки в янтаре, три унылых музыканта в сюртуках с целлулоидными манишками и с кушаками, какие были в моде в девяностых годах прошлого века. Один играл на древнем пианино и тубе, другой пилил с профессиональным видом скрипку, третий истязал барабаны и тромбон. При нашем появлении это немыслимое трио играло для пустого зала «Пикардийские розы».