Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917)

Что мешает России выучить урок?

Я знаю — как не знать? — что и у нас, и в Европе выросла за столетия мощная индустрия мифотворчества, уверяющая публику, что Россия и Европа чужие друг другу, всегда были чужими и всегда будут. Даже принадлежат к разным цивилизациям. О русских националистах мы уже говорили и еще будем говорить. Важно, что и о Германии говорили то же самое. Вспомните хотя бы, как противились ее воссоединению — в Европе. Итальянский премьер Джулио Андреотти заявлял, что «с пангерманизмом должно быть покончено. Есть две Германии и пусть их останется две». Французский писатель Франсуа Мориак прославился жестоким bon mot: «Я люблю Германию и не могу нарадоваться тому, что их две». Не все, конечно, соглашались с утверждением того же Тейлора, что «Германия как нация завершила свой исторический курс», но впечатление, что она слишком большая, слишком опасная и, главное, чужая Европе, было общераспространенным. И что осталось от этого впечатления сегодня?

Но послевоенная Германия, по крайней мере, хотела покончить со своим обособлением от Европы. Россия — в лице своих руководителей и националистической клики — НЕ ХОЧЕТ. Уверяет, что ВСЕГДА была «особым миром», почему и одержала, не в пример этой вшивой Европе, великую победу в Отечественной войне над той же Германией.

Погодите, однако. Поколение Чаадаева одержало в своей Отечественной войне еще более великую победу — над самим Наполеоном! Взяло Париж. Но «нет, тысячу раз нет, — писал Чаадаев, — не так мы в молодости любили свою родину. Нам и на мысль не приходило, чтобы Россия составляла какой-то особый мир». И мы ХОТЕЛИ стать частью, говоря его словами, «великой семьи европейской». Так откуда же это лживое «всегда были чужими» в устах сегодняшних русских националистов?

«Особенно же мы не думали, — продолжал Чаадаев, — что Европа готова снова впасть в варварство. Мы относились к Европе вежливо, даже почтительно, так как мы знали, что она выучила нас многому и, между прочим, нашей собственной истории». Ему все это представлялось само собой разумеющимся. Он с этим вырос и был в ужасе от бездны, в которую готовы были обрушить его страну «новые учителя» (националисты и впрямь были в его время внове).

В одном, впрочем, ошибся Чаадаев сильно. Он-то надеялся, что националистический морок рассеется скоро, едва продемонстрирует его губительность жизнь. «Вы повели все по иному, и пусть, — писал он, — но дайте мне любить свое отечество по образцу Петра Великого, Екатерины и Александра. Я верю, что недалеко время, когда признают, что этот патриотизм не хуже всякого другого». Далеко, увы, на самом деле было такое время, непредставимо далеко. Уже при Александре III, в 1880-е, вернейшему из последователей Чаадаева Владимиру Сергеевичу Соловьеву приходилось отчаянно протестоватьпротив «повального национализма, обуявшего наше общество и литературу». И голос его звучал в тогдашней России так же одиноко, как голос Чаадаева за полвека до этого. Как, боюсь, звучит и мой голос еще каких-нибудь 130 лет спустя. Не рассеивается морок. Все тот же вокруг «повальный национализм». И происходящий из него произвол власти все тот же.

Я даже не об этнической пене, которая бьет в глаза, потому что на поверхности, я об официальном, имперском национализме в духе С. Ю. Глазьева, А. Г. Дугина или Н. А. Нарочниц- кой. На бесплодность его обратил внимание еще Соловьев, когда писал: «Утверждаясь в своем национальном эгоизме, Россия всегда оказывалась бессильною произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное. Только при самом тесном внешнем и внутреннем общении с Европой русская жизнь действительно производила великие политические и культурные явления (реформы Петра Великого, поэзия Пушкина)».

Пропагандисты национального эгоизма оперируют не аргументами (о документах и говорить нечего), но расхожими прописями времен Чаадаева, вроде «мистического одиночества России в мире» или ее «мессианского величия и призвания».

Д. С. Лихачев

Понятно, почему, подменяя рациональную аргументацию туманным — виноват, не нашел более приличного слова, — бормотанием, эта эпигонская манера дискуссии провоцирует оппонентов на не вполне академическую резкость. Можно поэтому понять покойного академика Д. С. Лихачева, когда возражал он им так: «Я думаю, что всякий национализм есть психологическая аберрация. Или точнее, поскольку вызван он комплексом неполноценности, я сказал бы, что это психиатрическая аберрация».

В отличие от Дмитрия Сергеевича я не стану обижать певцов национального эгоизма подозрениями по поводу их душевного здоровья. Я лишь обращу внимание читателей на окружающую их реальность, которой обязаны они Русской идее. Это ведь она, Русская идея, обрекла Россию на дурную бесконечность произвола власти, на любовь к родине «на манер самоедов». Обрекла, лишив ее европейской способности к САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ политической модернизации. Достаточно ведь просто задуматься, почему Германия, едва воссоединившись с европейским сообществом, эту способность обрела, а Россия — при всех (!) режимах — не может.

Я подчеркиваю, что не обрела Россия способность к политической модернизации ни при Александре III, ни при Ленине, ни при Сталине, ни при Брежневе, ни при Ельцине, ни при Путине, все ведь, кажется, перепробовала, но не обрела. Так не пора ли вспомнить о гипотезе Чаадаева? О том, что НИКОГДА не обретет ее Россия, не избавившись от Русской идеи?