Русская идея от Николая I до Путина. Книга II - 1917-1990

Пробуждение

Но сначала о культурной атмосфере тех лет. Я понимаю, что читательское терпение имеет предел. В особенности, когда на него вот-вот обрушится водопад незнакомых имен. В свое время многие из них были знаковыми, но сейчас… Об Илье Глазунове, знаменитом когда-то художнике, игравшем в 60-е ту же роль, что сегодня Никита Михалков, т. е. идейного вдохновителя «православно-монархического» крыла Русской партии, или о Феликсе Чуеве, певце «красного патриотизма», прославившегося двумя строками в стихах о музее будущего, где в середине наш генералиссимус И маршалы великие его, -

еще могли что-то слышать. Но, скажем, имя А. В. Никонова, главного редактора журнала «Молодая гвардия», штаб-квартиры тогдашней Русской партии, или Валерия Скурлатова, видного функционера московского горкома комсомола и автора «Устава нравов», о котором мы еще поговорим подробней, едва ли что-нибудь сегодняшнему читателю скажут. Тем более имена звезд той же «Молодой гвардии» — Виктора Чалмаева и Михаила Лобанова (им, как первопроходцам системной Правой, будут посвящены отдельные главы).

Я буду, конечно, стараться амортизизировать, если хотите, этот поток незнакомых имен. Но иногда он будет все-таки зашкаливать. Что поделаешь, без десятков темных имен функционеров со Старой площади, из ЦК комсомола или из Союза писателей — не обойтись, говоря о том, как все это начиналось. У истории, как у летописей, есть свои неудобства. Так что извините заранее. А теперь к делу.

Судьба «Русской идеи» в XIX веке была моей специальностью. В конце 60-х я готовил к защите диссертацию «Славянофилы и Константин Леонтьев. Вырождение русского национализма. 1839–1891». Тема была дерзкой. Взрывной. Даже с чисто академической точки зрения: Леонтьев был табу в советской историографии с 1930-х, а занятия славянофильством — на мертвой точке. Но еще более горячей была эта тема на фоне происходившего вокруг бурного пробуждения русского национализма. История оживала перед нашими глазами. Из-под глыб замшелой официальной идеологии зазвучали вдруг, совсем как в 1850-е, новые, удивительные голоса. Один лишь пример. Молодогвардейский публицист в журнале с миллионным тиражом горевал о «духовном вырождении образованного человека, о гниении в нем всего человеческого, о зараженной мещанством сплошь дипломированной массе», которая «как короед подтачивает здоровый ствол нации». Впечатляет?

Московская интеллигенция вдруг устремилась проводить отпуска в заброшенных, нищих деревнях — вместо модных еще недавно курортов Крыма. Кавказа и Прибалтики. Молодежь бродила по вымирающему Нечерноземью, собирая старинные иконы. Только и было разговоров на интеллигентских кухнях, что о «народных корнях» и «национальных святынях». Владимир Солоухин явился в Дом литераторов с огромным перстнем на пальце, на перстне был изображен Николай II. Расхожим стало клише «православное возрождение». Масса взрослых людей самого разного этнического происхождения, словно очнувшись от кошмарного сна, проходила обряд крещения. Петр Вайль и Александр Генис в книге «60-е. Мир советского человека» сформулировали итог: «Сменялся культурный код».

Понятно, что в ситуации этой «смены кода» моя диссертация с ее тезисом о ВЫРОЖДЕНИИ русского национализма, пусть речь шла всего лишь о вполне объективном и тщательно документированном исследовании и касалось оно лишь националистов прошлого века, звучала, как публичный вызов новому «коду». С той поры и фигурировал я в молодогвардейской печати как жупел, как воплощение образа врага возрождения русского народа. Даже сейчас, когда все это быльем поросло, для националистов старого закала я все еще вхожу в первую тройку классических «русофобов».

Солженицын впоследствии толковал эту смену культурного кода как пробуждение национального сознания русского народа, «униженного, подавленного большевизмом». Будь он прав, ничего не могло бы это вызвать, кроме сочувствия. Смущали лишь странно знакомые и зловещие в общем хоре ноты. О «духовном вырождении образованного человека» мы уже упоминали. Об «Уставе нравов» — одной из первых ласточек самиздата — упомянули тоже. Автор, Валерий Скурлатов, утверждал, что «нет более подлого занятия, чем быть мыслителем, интеллигентом» и «более благородного, чем быть солдатом». Он призывал «настраивать молодежь на смертельную борьбу за космическую миссию нашего народа». А попутно «ввести телесные наказания для женщин, отдающихся иностранцам, ставить на них клейма и стерилизовать». Обратный адрес — московский горком комсомола — вызывал, согласитесь, некоторое недоумение.

Так или иначе, программы арестованных членов ВСХСОН, а за ним и диссидентской группы А. А. Фетисова прозвучали как гром с не совсем уже ясного неба. Вот лишь один фрагмент из программы ВСХСОН, и судите сами: «Будучи болезненным детищем капитализма, коммунизм развил и завершил все вредные тенденции, которые имелись в буржуазной экономике, политике и идеологии. Коммунизм довел до предела начатую капитализмом пролетаризацию масс». Одним словом, перефразируя известное выражение Ленина, коммунизм есть лишь высшая стадия капитализма. И тут возникал более, чем резонный вопрос: во имя чего намеревался ВСХСОН свергать «коммунистическую олигархию»? Некоторый свет на это проливает статья его Программы: «государство должно конституироваться как теократическое». Как Александр Дугин сегодня, подняли всхоновцы на щит старую книгу Николая Бердяева «Новое средневековье», о которой говорилось в прошлой главе. И боролись они, оказывается, против «са-танократии», под которой понимали одинаково и коммунизм и капитализм.

Еще более странное впечатление производили идеи фети-совцев — в пересказе «Хроники текущих событий». По мнению редакции, представляли они «критику советской системы с позиций крайнего тоталитаризма и шовинизма». История Европы представлялась в них как «борьба порядка с хаосом, воплощенном в еврейском народе, покуда Германские и Славянские принципы — режимы Гитлера и Сталина — не положили этому конец». Фетисовцы, добавлялось, «рассматривали эти режимы как исторически неизбежные и позитивные явления». Едва ли у у кого-нибудь, кто следил за рождавшейся на глазах Русской идеей, остались после всего этого сомнения, что и в колыбели своей отбрасывала она длинную тень мракобесия.