Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Война в Испании

Летом 1936 года я проверяла справочный материал для своего романа в Библиотеке мировой войны в Штутгарте[9], когда нацистские газеты начали сообщать о сражениях в Испании. При этом они словно писали не о войне: складывалось впечатление, что силы правопорядка атакует некий кровожадный сброд. Этот сброд, который вообще-то был армией законного правительства Испанской Республики, нацисты называли не иначе как «красными свинособаками». У нацистских газет был один серьезный плюс: все, против чего они выступали, стоило поддерживать.

К тому моменту я жила в Европе уже какое-то время: как только мне исполнился 21 год, я уехала работать во Францию и там присоединилась к группе молодых французских пацифистов. Нас объединяли бедность и страсть, а целью своей жизни мы видели прогнать злобных стариков, которые явно вели нас к следующей войне. Мы верили, что мир в Европе невозможен без франко-германского примирения. Наша идея была верной, но тут пришли нацисты.

Впервые мы встретили молодых нацистов в Берлине в 1934 году. На границе по поезду прошли немецкие полицейские, они задержались в нашем вагоне третьего класса и конфисковали наши газеты. Хотя мы не представляли никого, кроме самих себя, мы читали самые разные статьи, чтобы потом с ними спорить, – от монархических до социалистических и либерально-реформистских (я). В кои-то веки мы объединились, посчитав это изъятие газет возмутительным. Когда мы сошли с поезда – как обычно, потрепанной шумной толпой, – нас встретил отряд молодых нацистов: все чистенькие, светловолосые, одетые в хаки. Мозгов у них хватало разве что на то, чтобы повторять чужие речи, и в целом нам тогда было на них наплевать. Мы очень старались оправдать их; мы старались согласиться с тем, что они были социалистами, как они нас уверяли, а не национал-социалистами. После обеих мировых войн многие люди жалели побежденных немцев; в то время и я испытывала такое чувство. Кроме того, я была пацифисткой, что мешало мне верить в то, что я вижу собственными глазами. Но к 1936‑му, сколько бы я ни цеплялась за принципы, это не помогало; я видела, что эти наглые нацистские хамы собой представляли и что они творили.

И тем не менее с упорством, достойным лучшего применения, я все работала над романом о молодых французских пацифистах. Я задержалась в Германии на несколько месяцев, говорила со всеми, кто еще осмеливался открыть рот, о свободомыслии, правах человека и испанских красных свинособаках. После этого я вернулась в Америку, закончила свой роман, навсегда запихнула его поглубже в стол и начала собираться в Испанию. Я перестала быть пацифисткой и стала антифашисткой.

К зиме 1937 года западные демократии провозгласили доктрину невмешательства. Говоря попросту, это значило, что ни людей, ни грузы на территорию республиканской Испании свободно не допускали. Я обратилась к властям в Париже, чтобы получить необходимые для выезда из страны печати и документы. Каждый, кто имел дело с французской бюрократией, знает, что любой французский чиновник – образцовая скотина. Он сидит за своим столом, царапает что-то по бумажке острым правительственным пером с бледными чернилами и никого не слушает. Видимо, общение с этими людьми у меня не задалось, поскольку, как мне вспоминается, я просто изучила карту, села в поезд, вышла на ближайшей к андоррско-испанской границе станции, пройдя небольшое расстояние пешком, оказалась в другой стране и села во второй поезд – с древними, холодными и крошечными вагонами, заполненными солдатами-республиканцами, которые возвращались в Барселону на время отпуска.

Они едва ли походили на солдат: одеты были как попало, и, очевидно, в этой армии каждый сам заботился о пропитании, поскольку правительству было не до того. Я ехала в деревянном вагоне вместе с шестью парнями, которые ели чесночную колбасу и хлеб, сделанный словно из каменной крошки. Они предлагали мне свою еду, они смеялись и пели. Каждый раз, когда поезд останавливался, другой молодой человек, возможно, их офицер, просовывал голову в вагон и читал нотации. Как я поняла, он призывал их вести себя достойно. Они вели себя очень достойно, но понятия не имею, о чем они говорили, так как я тогда не знала испанского.

Барселона выглядела яркой из-за солнца, веселой – из-за красных знамен, водитель такси не взял с меня денег; видимо, все было бесплатно. Видимо, здесь все были друг другу братьями. Поскольку мало кому доводилось пожить в такой атмосфере хотя бы минуту, могу заверить, что это самая прекрасная атмосфера на свете. Меня передавали, как посылку, весело и по-доброму; я ехала на грузовиках и в забитых машинах. И наконец, проехав через Валенсию, ночью мы прибыли в Мадрид: холодный, огромный и непроглядный, где улицы выглядели безмолвными и угрожающими из-за выбоин от снарядов. Это было 27 марта 1937 года: дату я потом нашла где-то в записях. До этого момента я не чувствовала, что нахожусь на войне, однако теперь осознала. Ощущение, которое я не могу описать; весь город был полем боя, скрытым в темноте. В этом ощущении, безусловно, был страх, но была и смелость. Оно заставляло идти осторожно и внимательно прислушиваться, вынуждало сердце биться чаще.

Еще в Нью-Йорке один дружелюбный и энергичный человек – в то время редактор журнала Collier’s – вручил мне письмо. Письмо было предназначено для предъявления по требованию и гласило, что предъявительница Марта Геллхорн является специальным корреспондентом Collier’s в Испании. Это письмо должно было помочь мне в общении с любыми представителями власти, которых могло заинтересовать, а что вообще я делаю в Испании или зачем пытаюсь туда попасть; не более того. У меня не было никаких отношений ни с одной газетой или журналом, я считала, что все, что человек делает на войне, – это идет на нее в знак солидарности и погибает или, если повезет, доживает до ее окончания. Именно так, я читала, обстояли дела в окопах Франции в Первую мировую; каждый рано или поздно либо погибал, либо был так серьезно ранен, что его отправляли на лечение. Я и не подозревала, что можно быть тем, кем в итоге стала сама, – туристкой, которая невредимой прошла через множество войн. В Испании со мной были лишь рюкзак и примерно пятьдесят долларов; остальное казалось излишним.

Я следовала по пятам за военными корреспондентами, опытными мужчинами с серьезными заданиями. Поскольку власти давали суточные на транспорт и военные пропуска (раздобыть транспорт было гораздо труднее, чем разрешение посмотреть что бы то ни было; это была открытая, очень близкая война), я ездила с ними по фронтам в Мадриде и его окрестностях.

Но я не делала ничего – разве что немного учила испанский и немного узнавала о войне, посещала раненых, пыталась развлечь или отвлечь их. Жалкие усилия – и спустя несколько недель после моего приезда в Мадрид один знакомый журналист заметил, что мне следует писать; только так я смогу послужить Causa[10], как испанцы торжественно, а мы с любовью называли эту войну. В конце концов, я была писательницей, не так ли? Но как я могла писать о войне? Что я знала? Для кого писать? С чего вообще начать? Разве не должно произойти что-то значительное и решающее, прежде чем можно будет писать статью? Мой знакомый журналист предложил мне написать о Мадриде.

– Разве это будет кому-то интересно? – спросила я. – Это же обычная жизнь.

– Не каждому доводится жить такой жизнью, – заметил он в ответ.

Я отправила свою первую статью про Мадрид в Collier’s, не ожидая, что ее опубликуют, но у меня было то самое письмо, поэтому я хотя бы знала адрес журнала. Collier’s принял текст, а после следующего поместил мое имя в список авторов. Об этом я узнала случайно. Оказавшись в списке авторов, я, по всей видимости, стала военным корреспондентом. Так все и началось.

Здесь я хочу выразить свою благодарность уже исчезнувшему журналу и Чарльзу Колебо, который тогда его возглавлял. Благодаря Collier’s у меня был шанс увидеть жизнь моего времени – а жизнью этого времени была война. Они никогда не вырезали и не изменяли ничего из того, что я писала. Впрочем, для большинства моих статей они придумывали собственные заголовки. Мне эти заголовки не нравились, и здесь я их не использую, но это была ничтожная цена за свободу, которую дал мне Collier’s: в течение восьми лет я могла ходить куда хотела когда хотела и писать то, что видела.

Что было и новым, и пророческим в испанской войне, так это судьба мирных граждан. Они оставались жить в своих домах, но боевые действия пришли к ним. Для книги я отобрала три репортажа об этой городской войне, характерной для XX столетия. Народ Испанской Республики первым испытал на себе безжалостную тотальность современной войны.

Двадцать лет я превозношу Causa Второй Испанской Республики при малейшей возможности и уже устала объяснять, что Республика не была ни сборищем кровожадных красных, ни марионеткой России. Уже давно я перестала повторять, что люди, которые сражались и погибли за Республику, независимо от их национальности, были они коммунистами, анархистами, социалистами, поэтами, водопроводчиками, работниками из среднего класса или наследником трона Абиссинии, – были храбры и бескорыстны, потому что в Испании не существовало наград. Они сражались за всех нас против объединенных сил европейского фашизма. Они заслужили нашу благодарность и уважение и не получили ни того ни другого.

Я чувствовала тогда (и чувствую до сих пор), что западные демократии обязаны были сделать две вещи: во-первых, спасти свою честь, придя на помощь молодой, подвергшейся нападению демократической республике, во-вторых, спасти свою шкуру, сразившись с Гитлером и Муссолини уже в Испании, не оттягивая столкновение до последнего, когда цена, выплаченная человеческими страданиями, будет неизмеримо выше. Но к этим аргументам никто не прислушался ни во время войны в Испании, ни когда-либо позже; тщательно взращенное предубеждение против Второй Испанской Республики остается невосприимчивым и к времени, и к фактам.

Все мы, верившие в республиканскую Causa, будем вечно оплакивать поражение Республики и смерть ее защитников, мы продолжим любить землю Испании и ее прекрасный народ – один из самых благородных и самых невезучих народов на земле.