Земля шорохов. Поместье-зверинец

Семья, занимавшая гнездо возле того места, откуда мы снимали фильм, для удобства называлась у нас Джонсами. Совсем рядом с апартаментами Джонсов находилась другая ямка, в которой был всего один очень маленький и очень тощий птенец, получивший у нас имя Генриэтты Вакантум. Генриэтта была жертвой неупорядоченной семейной жизни. Я подозреваю, что родители ее были или неумны, или попросту ленивы, потому что добывание пищи для Генриэтты занимало у них вдвое больше времени, чем у других пингвинов, а доставлялась эта пища в таких мизерных количествах, что Генриэтта была вечно голодна. О привычках родителей говорило и неряшливое гнездо — настолько мелкое, что оно едва защищало Генриэтту от непогоды. Оно было совершенно непохоже на глубокую, тщательно отделанную виллу, служившую резиденцией семейству Джонсов. И неудивительно, что на заморенную, неухоженную большеглазку Генриэтту было больно смотреть. Она вечно искала, что бы поесть, и так как взрослым Джонсам по пути к собственному аккуратному гнезду приходилось проходить мимо ее дома, то она всегда предпринимала наглые попытки заставить их отрыгнуть пищу.

Но все ее усилия были тщетны, и за свои старания Генриэтта получала лишь жестокие взбучки, от которых пух ее разлетался большим облаком. Разъяренная, она отступала и страдальческими глазами наблюдала за тем, как два жирных до отвращения младенца Джонсов пожирают пищу. Но однажды, случайно, Генриэтта нашла способ красть у Джонсов пищу без неприятных для себя последствий. Вот взрослый Джонс начал бороться с икотой, значит сейчас он будет отрыгивать. Младенцы Джонсов принимаются бегать вокруг, хлопая крылышками и хрипло крича, и тут, улучив момент, Генриэтта присоединяется к ним, осторожно приблизившись к взрослому Джонсу сзади. Громко крича и широко открывая клювик, она просовывает головку через плечо взрослой птицы или под ее крылом, предусмотрительно оставаясь сзади, чтобы не быть узнанной. Все помыслы взрослого Джонса, занятого кормлением своего разинувшего клювы выводка, направлены на то, чтобы отрыгнуть целую пинту креветок, и он, видимо, не замечает, как в общей свалке появилась третья головка. В последний момент с отчаянным видом пассажира, хватающего маленький бумажный пакет на пятидесятой воздушной яме, он сует свою голову в первый же попавшийся клюв. Но когда кончается последняя спазма и взрослый Джонс может сосредоточиться не только на своих внутренних ощущениях, он замечает, что кормил чужого отпрыска, и тогда Генриэтте приходится убегать от гневного возмездия, изящно переваливаясь на больших толстых лапах. И даже если ей не удавалось удрать и она получала взбучку за свое преступление, то и тогда ее довольная физиономия говорила, что игра стоила свеч.

В те времена, когда эти места посетил Дарвин, здесь еще обитали остатки патагонских индейских племен, тщетно сопротивлявшихся колонистам и солдатам, которые навязали им войну на истребление. Говорят, что индейцы были неотесанны, не хотели приобщаться к цивилизации и вообще не обладали никакими качествами, за которые они хоть в малейшей степени заслуживали бы христианского милосердия. Словом, подобно великому множеству видов животных, под благотворным влиянием цивилизации они исчезли с лица земли, и, по-видимому, никто не оплакивал их исчезновения. В различных музеях Аргентины можно увидеть немногие оставшиеся после них предметы — копья, стрелы и тому подобное — и неизбежную большую и довольно мрачную картину, которая должна иллюстрировать наиболее отвратительную черту характера индейцев — их склонность к распутству. На каждой из этих картин изображена группа длинноволосых свирепых индейцев, гарцующих на диких скакунах, у их вождя неизменно перекинута через седло белая женщина в прозрачном одеянии и с таким бюстом, что позавидовала бы любая современная кинозвезда. Во всех музеях эта картина почти одна и та же — разница только в числе изображенных индейцев и в пышности груди их жертвы. Это, конечно, очень поучительная картина, но меня всегда озадачивало одно: почему рядом с ней не висят другие произведения искусства, которые изображали бы цивилизованных белых людей, уносящихся на скакунах с соблазнительной индианкой. Такое ведь случалось так же часто (если не чаще), как и похищение белых женщин. История тогда бы получила любопытное освещение. Но тем не менее эти вдохновенные, но плохо написанные картины умыкания имеют одну интересную черту. Сделанные для того, чтобы представить индейцев в самом невыгодном свете, они преуспели лишь в одном: мужественные и красивые люди производят очень сильное впечатление. Больно сжимается сердце при мысли, что они истреблены. Путешествуя по Патагонии, я страстно искал предметы, некогда принадлежавшие индейцам, и расспрашивал всех об этом народе. Все рассказы, к сожалению, оказались на один лад и ничего мне не дали, а что касается предметов, то оказалось, что лучшего места, чем пингвинья столица, найти было нельзя.

Однажды вечером, когда мы вернулись на эстансию после целого дня трудных съемок и пили вино, сидя у очага, я (с помощью Марии) спросил сеньора Уичи, много ли индейских племен жило в этих краях. Свой вопрос я сформулировал очень осторожно, так как мне говорили, что в жилах Уичи течет индейская кровь, и я не знал, гордится он этим или нет. Губы Уичи тронула добрая улыбка, и он сказал, что в окрестностях его эстансии обитало самое большое в Патагонии индейское племя и что там, где теперь живут пингвины, до сих пор можно найти следы пребывания индейцев. Я нетерпеливо спросил, что это за следы. Уичи снова улыбнулся, встал и исчез в своей темной спальне. Было слышно, как он выдвинул что-то из-под кровати. Через минуту он вышел и поставил на стол ящик. Сняв крышку, он вывалил содержимое ящика на белую скатерть, и у меня перехватило дыхание.

Я уже говорил, что видел в музеях всякие предметы старины, но по сравнению с этим все они были ничто. Уичи вывалил на стол целую кучу изделий из камня всех цветов радуги. Здесь были всевозможные наконечники для стрел — от маленьких, величиной с ноготь мизинца, изящных и хрупких на вид, до больших, с куриное яйцо. Здесь были ложки из морских раковин, разрезанных надвое и тщательно отшлифованных; длинные изогнутые каменные лопаточки, чтобы доставать из раковин съедобных моллюсков; наконечники для копий с острыми как бритва краями; шары от болеадорас, круглые, как бильярдные, только с желобками для ремешков, которыми они связывались; они были столь совершенны и обработаны с такой точностью, что просто не верилось, как все это можно было сделать без помощи токарного станка. Здесь были и чисто декоративные предметы: раковины, аккуратно просверленные и служившие серьгами, ожерелья из красиво подобранных желтовато-зеленых камней, похожих на нефрит, нож из тюленьей кости, который явно служил украшением, а не для дела. На нем был несложный, но вырезанный с большой точностью узор.

Я сидел и с восторгом смотрел на все это. Некоторые наконечники для стрел были совсем крохотные, и казалось невероятным, что они вытесаны из камня, но стоило поднести их к свету, и можно было увидеть мельчайшие щербинки от скалывания. Еще более невероятным было то, что края каждого наконечника, даже самого крошечного, были иззубрены, чтобы он лучше вонзался в жертву. Рассматривая предметы, я поражался их цвету. На пляже, близ колонии пингвинов, почти все камни были коричневые или черные — чтобы найти камень красивого цвета, надо было потрудиться. И все же для изготовления каждого наконечника, даже самого маленького, подбирался красивый камень. Я разложил на скатерти все наконечники для стрел и копий, и они лежали, поблескивая, словно красивые листья какого-то сказочного дерева. Тут были наконечники красные с темно-красной, похожей на засохшую кровь прожилкой; зеленые, покрытые тончайшим беловатым узором; бледно-голубые, словно сделанные из перламутра; желтые и белые, испещренные синими и черными пятнышками в тех местах, где камня коснулись соки земли. Каждый наконечник был настоящим произведением искусства: тщательно и ловко обтесан, заострен и отшлифован и сделан из самого красивого камня, который только мог найти его творец. Видно было, что каждый предмет сделан с большой любовью. И стоило вспомнить, что эти изделия принадлежали грубым, некультурным, диким и совершенно нецивилизованным индейцам, исчезновение которых, по-видимому, никого не огорчило.

Уичи, кажется, был доволен тем, что я проявляю живой интерес к его реликвиям и восторгаюсь ими. Он снова пошел в спальню и извлек оттуда еще один ящик. В нем было какое-то необычное, тоже каменное, оружие, напоминающее маленькие гантели: два шара неправильной формы, соединенные ручкой. Эта штука весила около трех фунтов и была грозным оружием, которым можно было легко раскроить человеку череп. Кроме него, в ящике был еще один предмет, обернутый в папиросную бумагу, которую Уичи снял с благоговением. Предмет выглядел так, будто испытал на себе действие каменной дубинки. Это был череп индейца, белый, как слоновая кость, с большим неровным отверстием на темени.

Уичи объяснил, что вот уже много лет, всякий раз, когда дела приводят его в тот уголок эстансии, где живут пингвины, он ищет индейские реликвии. По-видимому, рассказывал он, индейцы очень часто посещали это место, но зачем — никто определенно не знает. По его мнению, ту обширную площадку, на которой теперь гнездились пингвины, они использовали как своего рода арену. На ней юноши упражнялись в стрельбе из лука, в метании копий и в искусстве опутывать ноги дичи своими болеадорас. По ту сторону высоких песчаных дюн, по словам Уичи, есть большие кучи пустых морских раковин. Я видел эти большие белые кучи — многие из них раскинулись на площади в четверть акра и были фута в три высотой, — но я так увлекался съемкой, что не задумывался, отчего они здесь. По мнению Уичи, в этих местах было что-то вроде летнего курорта, своеобразного индейского Маргейта[14]. Индейцы приходили сюда полакомиться сочными устрицами и креветками, которых здесь великое множество, поискать среди гальки на пляже камни, из которых они делали оружие, и поучиться владеть этим оружием. По какой же иной причине на дюнах и на гальке — всюду возвышаются здесь большие кучи пустых раковин и кругом валяются во множестве наконечники для стрел и копий, порванные ожерелья и попадаются даже пробитые черепа? Должен сказать, что мнение Уичи показалось мне разумным, хотя, наверно, специалист-археолог нашел бы какой-нибудь способ опровергнуть его. Я ужаснулся, подумав, сколько же хрупких красивых наконечников для стрел было раздавлено колесами нашего «лендровера», когда мы весело раскатывали по пингвиньему городу, и решил, что после съемок мы начнем искать наконечники для стрел.

Случилось так, что на следующий день солнце светило прилично всего два часа, и поэтому все остальное время мы, скрючившись, ползали по дюнам в поисках наконечников и прочих свидетельств того, что здесь пребывали индейцы. Очень скоро я понял, что это совсем не так просто, как казалось вначале. Уичи, напрактиковавшись за многие годы, умел издалека опознавать изделия индейцев со сверхъестественной точностью.