Паучиха

Паучиха

Я шла по дворцу, судорожно сжимая в кулаке дар-предложение, только что полученный мною от верховного жреца. Придворные почтительно расступались, освобождая мне проход.

Дар жег мне руку... Сегодня. Не позднее, чем сегодня вечером я вынуждена буду разжать кулак и вручить дар одному из этих мужчин. Предложение провести ночь в спальне Повелительницы. Моей спальне. Предложение, от которого невозможно отказаться. Благоприятная Ночь.

Вот только ни на одном из этих заискивающе улыбающихся лизерц не было радости ожидания, надежды, предвкушения. А был — страх. Они все — все! — боялись меня. Паучиха — вот как они называли меня, когда думали, что я их не слышу. Паучиха, которая убивает самцов после спаривания.

Ха! Если бы после... Если бы после, я бы давно уже нянчила дочку-наследницу, а не шла по дворцовым коридорам с проклятым даром в ладони. У меня было три консорта, и ни одному из них не довелось разделить со мной ложе в Благоприятную Ночь.

Правда, с Первым у меня кое-что было. Он сам настоял: говорил, что мы должны привыкнуть друг к другу заранее. Говорил: «Тебе понравится. В первый раз, конечно, не очень, зато потом ты начнешь получать настоящее удовольствие». Мне не понравилось ни в первый раз, ни во все последующие. Мне были противны его слюнявые поцелуи, его язык, по-хозяйски обшаривающий мой рот, его руки, грубо тискающие мою грудь, и вездесущие пальцы, проникающие туда, где мне совсем не хотелось их чувствовать. Но я покорно делала все, что он от меня требовал.

Иногда он сажал меня сверху. Было ужасно неудобно и неприятно, но я послушно ерзала и подпрыгивала... а еще выгибалась и постанывала, показывая, какое наслаждение мне все это доставляет. Потому что о семейной жизни я знала только из книжек, а книжки утверждали, будто происходящее в спальне является залогом счастья и что жена, умеющая доставить удовольствие мужу, долго будет пользоваться его расположением. Я не умела. Но очень старалась.

А потом он умер. Накануне Благоприятной Ночи отправился прогуляться верхом, а вернулся его конь без седока. Говорили — не удержался в седле. Свернул себе шею.

Каюсь, я тогда вздохнула с облегчением: сомнительные удовольствия семейной жизни пришлись мне не по вкусу, а беременность и роды закономерно страшили. Мне было всего шестнадцать, и я была не готова становиться матерью.

Второго и Третьего я не допускала до своего тела до назначенного срока. В Благоприятную Ночь я до утра ждала Второго в своей постели, а утром узнала, что он не смог прийти, потому что умер. Говорили — выпил отравленного вина.

Третий до моей спальни тоже не дошел. Говорили — сердце слабое было. И чего женился тогда, спрашивается?..

Три консорта. Три нелепые смерти. Если бы хоть одна из них произошла на день позже, мне бы не приходилось сейчас переживать это унижение. Повелительница, пережившая трех консортов, не имеет больше права выходить замуж. А потомство оставить обязана. Раз в три года бывает ночь, благоприятная для зачатия наследницы. Слишком редко, чтобы мне позволено было пренебречь этой возможностью.

Поэтому все они сегодня здесь — эти отпрыски знатных родов, отправленные ко двору, чтобы иметь возможность быть избранными. Большая честь — стать отцом наследницы. А для рода — возможность подняться, занять на социальной лестнице ступеньку повыше, усилить свое влияние при дворе... Вот только ни одно семейство не прислало сюда тех, кем дорожит... Кто же принесет любимое чадо в жертву паучихе? Не-эт, они отправили ко мне третьих, четвертых, пятых сыновей, нелюбимых, не наделенных магическим даром или выдающимися талантами, тех, кого считали бесполезными для рода и кто, несомненно, должен был оставить столь же никчемное потомство...

Однако пора было переодеваться к обеду. Я зашла в свои покои, позволила горничной приготовить подходящее платье, а затем выставила ее за дверь, заявив, что не нуждаюсь в помощи.

Оставшись наконец в одиночестве, я быстро разулась, сбросила с себя утреннее платье и белье и подошла к зеркалу. Молодая женщина, которая смотрела на меня оттуда, была хороша собой: тонкий нос, большие глаза, обрамленные пушистыми ресницами, бархатные брови, пухлые губы, густая грива каштановых волос. Тело... стройное, подтянутое, но не слишком худое, все необходимое при мне — крепкая попка, аккуратная грудь. Я повертелась немного, пытаясь разглядеть себя со всех сторон, и осталась довольна увиденным: хороша. В этом я не сомневалась, я точно знала, как должна выглядеть женщина, чтобы быть желанной для мужчины. Теоретически. Потому что в реальности никто из них меня не желал... Кроме одного.

Канцлер. Вот кто настоящий паук: сидит себе в своем кабинете, а сам знает все, что происходит во дворце. Все знает, во все вникает, всем заправляет. Иногда мне кажется, что он был всегда, но это, конечно, заблуждение. Раньше был отец, а еще раньше — мама, но я ее не помню. Возможно, канцлер появился еще при папе. Даже точно: смутно помнится, что отец представлял его, как сына одного из своих друзей. Впрочем, с таким же успехом он мог быть сыном одной из многочисленных отцовых любовниц.

Он меня пугал. Своим спокойствием, своей кажущейся отрешенностью. Взглядами, которые порой украдкой бросал из-под ресниц — жадными, обжигающими. Они преследовали меня везде, и уж о них я точно знала, что они не плод моего воображения, не иллюзия, а самая настоящая реальность. Ведь это его голос я слышала в стылом одиночестве своей спальни, пытаясь осмыслить внезапную смерть первого мужа. «Ты будешь моей... Все равно ты будешь моей», — вот что говорил мне этот голос. Те же слова он повторял и после смерти второго и третьего мужей. Именно тогда я окончательно уверилась, что именно он — настоящий виновник моего троекратного вдовства. Ему было мало власти — он хотел получить меня. И избавлялся от соперников, расчищая себе место рядом со мной...

… Ежедневный доклад канцлера проходил, как обычно, после обеда в моем рабочем кабинете.

— Моя повелительница! — он почтительно склонил передо мной голову, прежде чем опуститься в кресло и перейти к деловым вопросам.

Ха! Повелительница! Да я в этом дворце разве что горничными повелеваю, да и то, уверена, все они, прежде чем быть принятыми на службу, прошли всестороннюю проверку и были одобрены самим господином канцлером. И даже, возможно, шпионят за мной и бегают к канцлеру с отчетами. Ведь именно он здесь правит и повелевает — и во дворце, и в стране.

Наконец скучный доклад закончился, мы оба поднялись, и канцлер посторонился, пропуская меня к двери, но я остановилась прямо около него, взяла его руку в свою и, разжав потную ладошку, избавилась от того, что не давало мне покоя с самого утра. Я передала свой дар. Дар-предложение. Дар-проклятие. Милости просим на ложе повелительницы...

Канцлер сжал кулак, принимая дар, кивнул каким-то своим мыслям, и в его взгляде на миг мелькнуло что-то похожее на торжество. Если мне, конечно, не показалось. «Рано ты торжествуешь, — злорадно подумала я, — ты получишь меня сегодня, ты зачнешь со мной будущую повелительницу, но до настоящего триумфа не доживешь. Ты сделал из меня паучиху? Так получи ночь с хищной тварью, убивающей своих самцов!»

… На закате я стояла у туалетного столика в своей опочивальне спиной к двери и держала в руках крохотную шкатулку. В ней, под узорчатой крышкой, ждала своего часа чудесная жемчужина — крохотная капсула, изготовленная из сгущенного сока одного южного растения. Внутри жемчужины — яд. Смертельный яд, который дает о себе знать лишь через сутки, но после этого уносит в могилу за считанные минуты. Я возьму ее в рот, раскушу, выпуская яд наружу и позволю канцлеру себя поцеловать. Капсулу же проглочу. Мне яд не опасен. Повелительницу вообще невозможно отравить. Нас берегут боги — от любого вреда, болезней и напастей. Никто не может ударить меня кинжалом или выпустить стрелу — покусившийся на жизнь повелительницы споткнется в самый неподходящий момент, промахнется, каким бы метким стрелком он ни был. Конечно, я могу споткнуться на лестнице и упасть, но мои шансы свернуть себе при этом шею стремятся к нулю. Смерть избегает встречаться с Повелительницами. Но это только до того момента, когда Повелительница произведет на свет наследницу. После того как род продолжен, она становится такой же уязвимой, как и остальные смертные. Как моя мать, которой я не помню...

Там, в коридорах дворца, жались по углам слуги. Всем им было строго-настрого приказано покинуть это крыло и не появляться здесь до утра, но любопытство людское подчас сильнее, чем страх наказания. Им было интересно, кто войдет в мою спальню нынче ночью, кто станет моей следующей жертвой. Возможно, они заключали пари и делали ставки. Возможно.

… Дверь спальни едва слышно скрипнула, отворяясь. Он. Пришел. Я открыла шкатулку, быстро засунула капсулу в рот и раскусила ее. Терпкая сладость разлилась во рту. Я облизала губы, размазывая по ним яд, обернулась, чуть качнулась навстречу мужчине — и он принял меня в свои объятия. Коснулся подставленных губ — сперва будто бы робко, а потом приник к ним, яростно сминая, подчиняя, заставляя раскрыться.

Когда мы оторвались друг от друга, я уже не помнила о яде. Не было ничего — ни страхов, ни тревог, ни размышлений, а были только его поцелуи и прикосновения, обжигающе нежные, вызывающие трепет в душе и теле. В какой-то миг я обнаружила, что сижу, нагая, на краешке кровати, бесстыдно расставив ноги, но это нисколько не смутило меня, наоборот — я прогнулась навстречу новым поцелуям и ласкам, подставляя горячим губам шею и грудь.

Мужчина коснулся языком бьющейся на шее жилки, замер на мгновение, потом провел влажную дорожку до впадинки между ключицами, заставив меня застонать и прогнуться еще больше. Он не спешил. Спустился губами к груди, захватил в рот напрягшийся сосок, втянул его слегка, тут же выпустил и обвел вокруг него языком. Я всхлипнула:

— Еще... Пожалуйста, еще...

Он не заставил себя упрашивать, проделал все то же самое со второй грудью, потом вернулся к первой. Я задышала часто, все еще не вполне понимая, что со мной происходит и чего мне хочется. Он знал. Знал лучше меня самой... всё и всегда.

Губы мужчины спустились на живот, выцеловывая на чувствительной коже причудливые узоры, язык выныривал иногда, обжигая влажным прикосновением, и тут же юрко исчезал, прячась за зубами, которыми этот... невозможный кто-то... слегка прикусывал место поцелуя, затем выпускал, обдувал прохладно, заставляя вздрагивать, и, кажется, улыбался при этом. А может, мне это только чудилось. Я ведь не видела его лица. Только чувствовала, как поцелуи переходят на бедра, спускаются к коленкам... и возвращаются обратно, уже по внутренней стороне.

Мое тело с трепетом ожидало нового прикосновения — в том самом месте, — а когда язык мужчины все-таки оказался там, раздвигая влажные складки, проходясь по ним вниз, а потом снова вверх, к самой чувствительной точке, когда губы накрыли ее, слегка посасывая... вот тогда я застонала уже в голос и захлебнулась в мощной волне нахлынувших ощущений.

Потом я уже не сидела, а лежала, и тело по прежнему пылало от страстных ласк, но я была ненасытна, я хотела большего — наконец-то почувствовать его в себе. И когда он навис надо мной, замерев на входе, я простонала требовательно сиплым голосом: