Песенка Савояра

СЛАВНЫЙ ЗВЕРЬ

Поезд шел пять дней, но ехать никому не надоело. Скучно было первые двое суток, потом привыкли, и уже нравилась эта жизнь, свободная от домашних забот, полная новых впечатлений и случайных, необязательных знакомств, которые кончаются вместе с дорогой.

За окнами стояла осень. Она так разыгралась в этом году, такими спелыми, румяными, торжествующими красками залила тайгу, словно не холодов ждала, а расцветала для какого-то необыкновенного щедрого, тропического лета.

«Нет, вы только гляньте! — говорили в вагонах. — Так и горит! Видали? А вот, вот! Неужели это осина? Смотрите, видите — куст? Да что же это, господи!» Если бы за окнами была зима или весна с ее половодьем, в котором тонут и деревушки и голые, едва оживающие леса, если бы даже лето, пышное, но однообразно зеленое, раскинулось по сторонам поезда, пассажиры не толпились бы с утра до вечера перед окнами, не было бы столько разговоров, смеха и того безотчетно радостного чувства, которое запоминается сильнее любого приключения и западает в душу на всю жизнь.

Но на шестой день утром начались и приключения.

Еще поезд только притормаживал у платформы станции Верещагино, как многие заметили на перроне старика с ружьем за спиной, державшего на веревке медвежонка. Вагоны замерли, и со всех сторон к старику побежали люди. Медвежонка окружили. Возле него сидели на корточках, гладили его, брали на руки, кормили конфетами, а те, у кого не оказалось сладостей, бросались к поезду, к вокзальному буфету и с конфетами или сахаром спешили обратно.

У медвежонка была лобастая голова, туловище с кургузым задком; голова казалась больше туловища, и между ними не было никакой шеи. А глаза смотрели, как у игрушечного, с бессмысленным оживлением. Он хватал конфеты, чавкая, сосал их, ронял, суетливо разыскивал на земле или, тычась мокрым носом в руки, просил еще. Старик, худой, заросший, с черным дубленым лицом, потягивал вонючую самокрутку, безучастно поглядывая на суету у его ног. И только когда до отхода поезда осталось минут пять, он объявил, что медвежонок продается.

Поднялось волнение. Каждому хотелось иметь живую игрушку, но где его держать? Он скоро вырастет, куда его тогда деть? Отдать в зоопарк? Но там могут не взять: у них и своих медведей хватает. Как же быть? Так вот взять да и уехать ни с чем?

Между тем раздался первый звонок, за ним второй, вот-вот пробьет третий; уже дежурный по станции в красной фуражке появился на платформе…

И в последнюю минуту, когда стали разбегаться по вагонам, радист поезда сунул старику деньги, схватил медвежонка и сказал тем, кто еще стоял в нерешительности:

— Только молчите. Чтобы начальник не узнал.

Пряча медвежонка на груди, он бросился не к четвертому вагону, где находилось его купе с радиоузлом, а к ближайшему, проскочил через тамбур, спрыгнул по другую сторону поезда и только тогда направился к себе.

Никто не понял, почему надо молчать. В вагонах часто возят собак, а такой маленький медвежонок никак не опаснее собаки, даже если по природе своей он дикий зверь.

И веселая новость мгновенно облетела поезд. Эта новость пришлась удивительно кстати, под настроение. Так вот она какая, красавица тайга! Вот каким она порадовала подарком! Теперь, когда в купе, в коридорах, в ресторане смотрели в окна, толковали больше всего про медведей. Почему-то хотелось говорить о них только хорошее, и рассказывали, что это добродушный, веселый, умный зверь. Встречаясь в лесу, он сворачивает в сторону и только раненый может подняться на человека; в зоопарках нет животного забавнее его. А пассажиры постарше вспоминали, как прежде по дорогам бродили цыгане с медведем и как под бубен зверь танцевал, кланялся и с шапкой обходил толпу.

В ресторане за одним из столиков, где тоже говорили о медведях, сидел летчик, ехавший в отпуск с Сахалина. Ему рассказали про медвежонка, и он вдруг заторопился, подозвал официантку, расплатился, не окончив завтрака, и вышел.

Миновав несколько вагонов, он постучался к радисту. Радист возился с приемником, а медвежонок сидел над дверью на вещевой полке и грустно смотрел вниз.

Летчик снял медвежонка, сел с ним на скамейку.

— О, вот ты какой! — пробормотал он. — Ты — бурый…

Он сильно, так, что медвежонок каждый раз приседал на задние лапы, стал его гладить.

— О-о, — приговаривал он, — бурый! Молодей! Славный зверь! Славный ты зверь!

Потом спросил у радиста:

— Зачем вы его купили?

Радист ответил:

— Племяш у меня, пускай балуется.

— Сколько племяннику?

— Четыре года

Летчик сказал решительно:

— Знаете что? Я к зиме буду возвращаться на Сахалин. Пускай он побудет у вас, а тогда уступите его мне.

— А вам зачем? — спросил радист.

И летчик рассказал удивительные вещи. Оказывается, на Сахалине кое-кто держит ручного медведя. С ним будто бы ходят на охоту. Медведь бросается на живую добычу только обороняясь или когда изголодается, чаще всего весной. Крупные хищники избегают его, потому что он сильный, и, если взять медведя с собой на охоту, под его защиту, говорил летчик, нередко выходят навстречу олени и дикие козы. У летчика недавно убежала медведица Машка, а достать медвежонка в тайге не так-то просто.

— Порода отличная, бурый, — продолжал летчик, поглаживая, похлопывая медвежонка. — Бурые медведи у нас самые крупные. Зверь будет дай бог! Вам он тогда ни к чему, а мне нужен. Ну как? Решено?

— Пожалуй, — сказал радист.

— Нет, давайте договоримся наверняка.

Радист улыбнулся:

— Ну хорошо, наверняка.

В ту же минуту, с грохотом отодвинутая уверенной, хозяйской рукой, открылась дверь, и в купе вошел начальник поезда — молодой мужчина с круглым розовым лицом, с фуражкой, сбитой на затылок. Лицо у него было женственным, но непреклонным, а сдвинутая фуражка напоминала о том, что начальник сильно занят и долго разговаривать ему некогда.

— Ага, значит, верно, — сказал начальник, едва посмотрев на медвежонка и уставясь в упор на радиста, — значит, правильно мне доложили: вы купили медведя. Как же вы его повезете?

— В каком смысле? — растерянно спросил радист.

— Провоз диких зверей — что? Воспрещен!

Радист не ответил. Его доброе, в веснушках, с застенчивыми белобрысыми ресницами, лицо выглядело смущенным.

— Позвольте, товарищ начальник, — вмешался летчик, — медведь уже мой. Спрашивайте с меня.

— Зверь в радиоузле, и я буду спрашивать с радиста.

— Зачем же такие формальности? — как можно мягче сказал летчик. — Я немедленно забираю его.

— А с вас я тем более спрошу, гражданин пассажир.

— Но если другие не станут возражать?..

— Здесь кто начальник? Я или вы? Я имею право вышвырнуть зверя в любую минуту и вышвырну, попробуйте только взять его в купе.

— Вот вы как, — подступая вплотную к начальнику, сказал летчик и побледнел.

— Именно так, — бесстрашно, в лицо ему сказал начальник, — что поделаешь! Мы — формалисты.

Начальник поезда сделал шажок в сторону и, обойдя летчика, вышел.

— Чтоб я зверя больше не видел, понятно вам? — кинул он радисту из коридора, и дверь захлопнулась.

Летчик опустился на скамейку. Медвежонок ткнулся ему в руки, он молча потрепал его за ухо, подставил ладонь; тот, чавкая, стал ее лизать. Радист, с пылающими щеками, пригнувшись к приемнику, крутил рычаги, смотрел на стрелку шкалы и тоже молчал.

— Чего вы боитесь? — спросил летчик.

— С ним лучше не связываться, — ответил радист.

Опять оба помолчали.

— Как же провезти медведя? — спросил летчик.

— Не знаю… Хорошо бы в багажном.

— Так я куплю билет.

— Вся и беда, что эти билеты не везде продаются. И клетка, кажется, нужна,

— Ах ты… — пробормотал летчик и поморщился.

Между тем поезд летел по краю пади. Вровень с окнами проносились ели — особые, северные ели, костистые, рослые, с крепкими, отделенными одна от другой ветвями. Ели шагали вниз, кое-где между ними просвечивала земля, желтая от осеннего листа, потом земля уходила вглубь, и уже ничего нельзя было различить. У, как темно, как жутко, какой туман клубится там, на дне! Вы только взгляните — вас невольно продерет мороз, сердце замрет, и мрачная красота этой картины надолго западет вам в душу…

Но летчик, всю неделю не отходивший от окон, ничего больше не хотел видеть. Он лежал в купе, курил и держал перед собой какую-то книгу.

Скоро весь поезд узнал, что произошло в четвертом вагоне. История казалась забавной, обсуждая ее, улыбались, но уже не радовались тому, что здесь находится медвежонок. Прежде радист ходил по вагонам, гостеприимно спрашивал, какие поставить пластинки, и к нему в радиоузел охотно забегали посидеть, послушать музыку. Сегодня же он показался только затем, чтобы проверить радиоточку, и вид у него был такой озабоченный, что его ни о чем не спрашивали. К тому же он спешил, — стоило ему отлучиться, как медвежонок, если не спал, принимался скулить: он не переносил одиночества. Скулеж поднимался до воя, и было страшно, что услышит начальник поезда.

Наконец увидели, как на одной стоянке начальник подошел к окну радиоузла. Проводница хотела броситься за радистом, но опоздала.

— Где радист? — крикнул ей начальник, — Найти его!

Испуганная проводница побежала, а он добавил ей вслед:

— Быстро! Одна нога здесь, другая — там!

Подошло несколько пассажиров. В верхнюю, не задвинутую часть окна можно было разглядеть, как медвежонок топтался на краю вещевой полки, прилаживаясь и не решаясь спрыгнуть, и ныл не переставая. Начальник стоял с каменным лицом и ждал. Появился запыхавшийся радист.

— Для вас что, — сказал ему начальник, — мой приказ не закон? Чтобы до следующей станции зверя не было! Иначе учтите: приедем, подам рапорт!

— О чем рапорт-то? — угрюмо спросил радист.

— Там узнаете о чем. Покупаете, перепродаете, махинациями занимаетесь… Я что? Первый год работаю?

Начальник повернулся уходить — и встретился взглядом с летчиком, стоявшим тут же. Тем, кто уловил, как два человека посмотрели друг на друга, стало не по себе. А десять минут спустя не было в поезде никого, кто бы еще находил эту историю забавной.

Перегон до станции Балезино невелик, всего минут на сорок, и в поезде волновались. Одним хотелось, чтобы медвежонок остался, другие твердили, что медвежонка в Балезино нужно снять: наплетет начальник на радиста, поди потом доказывай… А многие сердито спорили, утверждая, что это трусость, таким, как начальник, потакать нельзя, в случае чего можно написать в жалобную книгу, собрать подписи со всего поезда.

И уже никому не было дела до того, что творилось за окнами. Люди не заметили, как вспыхнули посреди черных елей пурпурные гроздья рябины, и никому не пришло в голову, что хорошо бы поезду остановиться, хорошо бы выпрыгнуть, отломить такую кисть и, замирая от страха, бежать обратно к лязгающим, дрогнувшим вагонам… Если и высовывались из окон, то лишь затем, чтобы узнать, не виднеется ли Балезино.

Наконец лес отступил от насыпи; самая насыпь сровнялась с землей, колеса застучали на стрелках. Вот и платформа. Вот и мальчишки, продающие в кулечках, свернутых из тетрадей, бруснику и рябину, женщины с горячей картошкой, вареными курами, молоком; вот старик с корзиной помидоров. Он в телогрейке и в меховой, не по сезону, ушанке.