Mom's choice

O Children

O children

Forgive us now for what we've done.

It started out as a bit of fun.

Here, take these before we run away

The keys to the gulag.

Меня раздражают старые отцовские ходики на стене. До дрожи раздражают. Именно сейчас, когда они в мрачной тишине нашей гостиной так громко тикают, отмеряя каждую секунду, словно злобный и бездушный конвейер. Я не замечаю, как мои волосы становятся огненно-красными, но это видит Ремус. Он всё видит и всё замечает, а потому подходит ко мне, садится рядом на скрипучий диван и просто берёт мою ладонь в свою. Руки у него всегда горячие, шершавые и грубые. Но мне плевать, потому что они — это единственное спасение сейчас. Ходики звонко бьют, вот только я сбилась со счёта. В окно надоедливо и глупо бьётся мотыль — бестолковый до безумия. А всё же мне бы очень хотелось стать глупой букашкой без обязательств и ответственности. Без тяжёлого груза выбора на сердце.

В конце коридора послышались тихие шаги — мать наконец убаюкала Тедди. Он всё хныкал, звал меня, а я не шла — не хочу его видеть, потому что передумаю. Возьму его на руки, почувствую запах его волос, пухлую щеку, прижатую к моей груди и тогда… тогда я останусь с ним, а это делать я себе запретила. Не по мне отсиживаться дома, когда другие сражаются. Ремус был на меня зол из-за этого, и не он один. Мать с отцом осуждали, уговаривали остаться у них на время войны, пытались уверить, что Ремус справится, потому что он смог бы. Не согласна! Но голос мамы нарушает тягучую и мерзкую тишину, из-за которой гул сердца тлетворно душит огромным комком в горле.

— Он спит. Долго маялся — всё чувствует и понимает, — она вздыхает и опускается в кресло. Смотрит на меня исподлобья — сердится, я знаю. Она сейчас слишком Блэк.

— Нам больше ждать нельзя. Кингсли дал полчаса, — отвечаю грубо, как обычно, но всё же для храбрости чуть ближе подвигаюсь к Ремусу и с силой сжимаю колени.

— Оста… — шепотом начинает она и вновь смотрит на меня в упор, но я не дам ей договорить.

Не будь я Дорой Тонкс, я бы осталась у кроватки сына, чтобы рыдать и бояться каждой наступающей секунды, молясь всем известным богам, чтобы муж вернулся целым и невредимым. Но я Тонкс. И я теперь мама. А потому пойду сражаться вместе с ним, вместе со всеми. И даже если мы не вернёмся, сын не останется один. Он поймёт, когда вырастет.

* * *

Моя палочка, наверное, забыла, как творить боевые заклинания. Она наизусть знает каждое мановение, чтобы заштопать прорехи на мантии, чтобы сварить овсянку и запечь булочки с изюмом. На переднике не осталось свободного от цветастых заплаток места, а руки украшены до смешного причудливыми мозолями. Но я напомню своей палочке, что значит сражаться. Сегодня напомню, прямо сейчас. Мои мальчики, моя Джинни — я никому никогда не позволю их даже пальцем тронуть! Они мои, мои дети! Они — моя жизнь, моя радость, моё желание существовать каждую секунду. Я сержусь? Сержусь! Я в бешенстве! Моя бы воля — я бы заперла их всех в Норе и не отпустила никуда! Взрослые? Взрослые, но они дети, мои «навсегда дети». И каждая рыжая макушка, даже если я уже не могу увидеть её в силу своего роста, каждая из них — моя. Они — огни, которые никогда не угаснут. И нет уже сил унимать бешеное сердце, которое никогда в жизни так не билось. Я не боюсь за них, но без конца думаю о каждом. Выбор? Разве он существует для меня? У меня есть только семеро рыжих макушек, которые мелькают то и дело, за которые я буду лить кровь врага на свой латаный передник. Мать становится жестокой, когда её жизни угрожает опасность, потому что её дети и есть вся её жизнь.

А когда всё кончится, мы с вами выдохнем. Расцелую Джинни, рыдая у неё на хрупком плечике. Брошусь в объятия непутёвого Перси, а потом пожурю Чарли и Билла за беспечность и отвагу. И крепко-крепко прижму к себе Рональда. Я отругаю Фреда и Джорджа за их бесконечную несерьёзность, хотя они и повзрослели уже давно. Фреду выпишу фирменный подзатыльник, а смеющемуся над ним Джорджу — его любимую оплеуху. Я никогда их не путала, вот глупости какие! Они две половинки одного целого. А семеро макушек — мои апельсиновые дольки, самые вкусные и самые яркие. Такие же рыжие, как солнце над Норой. И я верю, что у нашего солнца никогда не станет лучиком меньше.

* * *

Теперь я знаю, что значит ненавидеть себя.

В лесу, на этой мшелой и пахнущей гнилью поляне, тяжело дышать. И не потому, что воздух здесь мерзкий и спёртый, нет. Просто он пропитан гневом и злостью, настолько сильной, что даже Бэлле как-то не по себе.

Он же стоит молча, отвернувшись от всех, но стоит одному из нас вздохнуть чуть глубже обычного, как Он делает едва уловимый поворот своей уродливой головой в сторону того, кто это сделал. Но мне нет дела до того, что должно произойти через несколько минут, потому что все мои мысли сейчас слиплись в один тягучий и тяжелый ком, норовящий разорвать меня изнутри.

Драко. Сын.

Люциус стоит рядом, но его кисло-горькая, да, именно такая, трусость не позволяет ему даже коснуться меня. Вдруг Он заметит, и Ему это не понравится? А мне уже нет до этого дела. Никогда не думала, что буду молиться, никогда не верила, что буду верить. Но сейчас я заклинаю всех и вся, только бы помочь сыну. Поскорей бы явился Поттер, чтобы покончить с этим навсегда.

И он пришёл. Я ожидала увидеть испуганного мальчишку, а пришёл мужчина, отчего вдруг захотелось сделать пару шагов назад. Мне стало жаль на одно мгновение, что его мать не видит того, кем он вырос и каким стал. Я бы, должно быть, кричала от гордости, будь на его месте Драко. Драко. Мой сыночек, ты только потерпи. Теперь я, а не отец, буду бороться за тебя и за нас. Малфои опустили руки, но мы с тобой Блэки. И мы не сдадимся. Я не сдамся ради тебя, сынок.

— Он мёртв? Пойдите и проверьте! — Он шипит, а я срываюсь с места, не замечая полного страха и отчаяния взгляда Люциуса.

Мальчишка лежит на земле. Не шевелится. А я уверена, что он жив. Он не так слаб и беззащитен, каким казался. Он шёл на смерть, как на победу. И, кажется, он победил.

Едва касаюсь его рукой, заслоняя собой его лицо. Я никогда не шептала так тихо:

— Драко жив? Он в замке?

Мгновение тянется нестерпимо долго, почти разрывая сердце изнутри. Я вижу чуть заметный кивок головы.

— Мёртв, — произношу торжественно громко, едва скрывая слёзы.

А теперь мне уже не страшно. Теперь я могу хоть броситься на Него с кулаками и вцепиться, желая разорвать на куски. Я больше не Нарцисса Малфой. Я мама. А мама — это навсегда.