Всё, что сердцу - Мила

Елена Зайцева

(1 голос)

0 0

Аннотация: – Выключаю, выключаю, выключаю, – сказала Мила, чтобы уж точно запомнить. Не хотелось дёргаться ещё и из-за утюга, день и так обещал быть красочным – предстояло везти бабушку в банк. – Поедем за доверенностью! Помнишь? Сегодня!

330

Читать книгу "Всё, что сердцу - Мила"

1 2 3 4 5 6

– Хорошо, я не буду. В нашем дворе.

– А в чьём?!

Мила боялась, что будут «приключения». Приключением могло стать всё что угодно, маму не понимали даже голуби. «Гули-гули», – приглашала она, подкидывая семечки куда-то вверх, и гули-гули в ужасе разлетались. Разлетались обычно и люди. Но люди всё-таки не голуби, кто-то нет-нет да и подлетал.

Мама была симпатичной – симпатичностью клоуна. Одевалась она как-то слоями, что делало её только худее (хуже! – покатывалась мама, когда Мила пыталась донести до неё этот парадокс), блестючки, зачастую недешёвые, блестели с неё как с ёлки. Но кто-то да умудрялся принять это за таинственное сияние. Последнего поклонника мама приобрела вместе с чебуреками – он ими торговал, его звали Гоги.

– Молодой человечек, я замужем, замужем! Вон какое у меня дитятко взрослое, гуд бай, гуд лак!

Мила стояла в прихожей и в панике соображала, не пора ли вызвать милицию – джигит, благоухающий жаренным, рвался в квартиру. Аргумент был такой – «Нэт!».

Гоги оказался безобидным. Ещё какое-то время дежурил в подъезде. Несколько раз угощал Милу чебуреками. Всё повторял «она нэ шла, она лытэла!». И это было легко себе представить – мамин аппетит имел все свойства вдохновения, и вдохновляли её отнюдь не монолитные каши, которые она варила вёдрами (Мила, по мере сил, исправляла всё это соусами, а бабушка – шматами колбасы)...

Как-то, дожёвывая чебурек, Мила сказала:

– Мам, вот он же хороший...

– Пирожок? – кривлялась мама.

– Нет, ну хватит! Гоги.

– Ещё бы! Да.

– Так что же делать?

– Да ничего. Стул вот этот – хороший? Хороший. И окно. И за окном. Да всё хорошее. Но представь, что оно тебе в любви начнёт объясняться...

– Мама!.. Ты злая.

– Ну-у, детка... Не я тут злая. Я – это я, Гоги – это Гоги, окно – это окно. Всё... отдельно. Не я это придумала. Не я автор. Покричи: ав-то-ра! Он выйдет, а ты ему – претензии...

– Кто выйдет? Как...

– Да так. Никак. Никто уже не выйдет. ШУТКА!

11. Никто не выйдет

Мама вернулась слишком быстро – и какая-то странная. Раскрасневшаяся и... заплаканная?

Мила выглянула, но решила сначала дочитать. Она почему-то не подумала, что может не успеть, что мама может снова уйти, что она так и сделает, уйдёт, что... ничего такого Мила не подумала. Просто хотела дочитать. Раз уж начала. Это чтение и так запоздало. Она, честно-то говоря, вообще сомневалась, пойдёт ли читать сегодня. Сомневалась вчера, позавчера – сомневалась и читала. Всю неделю после «той комиссии». Но сегодня упала последняя капля – эта мерзопакостная статья, – и Мила... засомневалась сильнее.

Когда мама ушла, Мила встала, чтобы убрать за бабушкой на кухне.

Бабушке, разумеется, её экземпляр не читали. И – разумеется, читали. По телефону. Это было ясно по красноречиво закрытой двери, по тому, как бабушка затихла, как неслышно выплывала она на кухню...

И тут оказалось, что бабушка помыла свою тарелку – да, тарелка стояла и мирно сохла! Колбасных ошмётков на столе почти нет, хлеб отрезан – и даже аккуратно, – все огрызки и фантики (Мила глазам не верила) – под раковиной, в помойке, – в общем, видно было, что бабушка старалась! Приняв это за сдержанное, но всё-таки раскаяние, Мила, неожиданно для себя, решила выяснить это, дожать.

– Почитаю, – сказала она, заходя к бабуле, имея в виду всё-таки. Всё-таки почитаю. Та промолчала (всё-таки читай)... – Бабушка... тебе когда-нибудь бывает стыдно?

– Чего это мне будет стыдно? В жару все так ходят, – ответила бабушка и потрогала панталоны.

Мама не пришла ни через час, ни через два, ни через четыре. Понервничав как следует дома, Мила спустилась во двор.

Дело шло к вечеру. Кругленькая Игнатьева, не торопясь, снимала бельё с плавно качающихся верёвок. На круглой бетонке (углы её давно обломались) затихли местные пьяницы. Под подъездом осели шарообразные старушки. Посреди двора стоял мотоцикл, и он был тоже какой-то округлый. Всё было очень связно: медленно и плавно. Кругло. Мила представила – в каком-нибудь из таких же дворов – свою неплавную маму, – и ей стало не по себе. Т.е. совсем уже не по себе, окончательно.

– Да вот она! – заорали над ухом.

Мила оглянулась – за ней, совсем впритык, стояла Зоя и победно, как дичь, показывала её старушкам.

Зоя была выпимши. На этой почве она даже пыталась подружиться с мамой – в одно прекрасное утро зашла «с пол-литрой», «поправиться».

– Ну... не сегодня. Сегодня... не «поправляюсь», – загадочно сказала мама.

– Почему??

– Солдат сказал.

– Какой ещё... солдат?

– Серебряный.

Зоя попятилась, пряча бутылку. Попыток больше не было, но осталось какая-то виноватая улыбка – как будто Зоя промахнулась и сожалеет... А мама говорила о монете. Иногда по утрам она подбрасывала юбилейный рубль с берлинским солдатом-освободителем. Решка – да, солдат – нет. Вот и вся загадка...

Зоя была не злая, а просто, как мама говорила, – клуша. Услышала про тараканов – сказала про тараканов, увидела Милу – орёт «вот она!»... Старушки заинтересовались.

– И как её только земля носит, мамку-то твою, – сказала одна. Она жила где-то неподалёку, кажется, через дом, но неся в мир слово божье (Иеговье), позволяла себе присесть у любого дома, у любого подъезда. Для всех прочих, заданиями свыше не обременённых, это было, конечно, мовэтоном. – Егоровы ей так и сказали: допилась, курва, что в газетах пишут, как только земля носит.

– Да вы... как вас там... – запнулась Мила.

– Вот оно, воспитание. «Как вас там»!

– Что за шум, а драки нету, – улыбнулась Лариса, Милина соседка из квартиры напротив. Шума она не любила, но надо же было как-то пройти. Подтянутая, в светлом костюмчике, – возвращалась откуда-то...

Лариса переехала сюда недавно – года четыре назад. Она тоже пыталась дружить с мамой.

Мама сидела тогда под домом, ещё только собираясь чем-нибудь затовариться, а «новенькая», Лариса, вышла погулять с собакой и Ремарком. Ремарк упал прямо маме под ноги, мама подняла его и принялась так рьяно чистить, что Лариса растаяла.

– Вы, я так понимаю, здесь живёте? А мы вот... приехали. Неофиты, так сказать!

– Какая прелесть! Сапрофиты, – передразнила мама.

– Нет, не сапрофиты... – хихикнула Лариса.

– Паразиты?

И всё-таки Лара испугалась не сразу. Она оказалась продвинутой, начитанной, с чувством юмора – и вообще, «с чуйствами». И ещё у Лары была пятилетняя (сейчас ей девять) дочь.

– Ребёнку надо гулять. Завтра погуляю с Ксеней, – пообещала Лариса. – Пойдёте с нами?

И действительно захватила с собой Ксеню. «Лучше бы она мозги захватила!» – сокрушалась мама...

– ...Это рассказ о художнице, Зюскинд, знаете ли, любит такие вещи... Ксеня, почему ты бегаешь?

– Мама, дуйчик!

– Это одуванчик. Повтори: о-ду-ван-чик! Ксеня, почему ты рвёшь цветы?

– Это дуйчик!

– Ксеня, почему ты споришь?!

– Ксеня, почему ты дышишь?! Вдруг Зюськин такие вещи не любит? – не выдержала мама... С тех пор, подчёркнуто вежливо здороваясь, Лара сразу отворачивалась. Причём, и от Милы тоже. Отвернулась бы она и сейчас, будь это просто Мила, а не такой вот... подподъездный клубок. Этот клубок, этот «что за шум» нельзя было просто обойти, он требовал внимания, участия...

– Ни шума, ни драки, моя хорошая, – принялась рассказывать старушка. – Довели бабку, что она из хаты не выходит, лежит... как голодная собака. Егоровы говорят...

Мила, не дослушав, что говорят Егоровы, кинулась в подъезд. У неё защипало в глазах и выступили слёзы, а в такие моменты её лицо дополнительно краснело...