Дороги товарищей

ВМЕСТО ПОДВИГА

Что такое любовь?

Года три назад Аркадий прочитал в какой-то книжке: «Если все люди на земле полюбят, мир преобразится и станет прекрасным». Юков не разделял в то время такую точку зрения. «Фантазия и чепуха!» — смело начертал он на полях, но книгу все-таки дочитал: кроме любви, в ней описывались интересные приключения.

Но приключения он скоро забыл, забыл и любовную историю, а изречение почему-то накрепко засело в голову. Оно не раз вспоминалось. Вспомнилось и сейчас.

Аркадий огляделся по сторонам и сказал вслух:

— Здорово!

Все вокруг было прекрасным: лица людей, дома, деревья, улица, вымощенная булыжником, небо, загроможденное ужасно белыми облаками.

«Вот это здорово! Вот это здорово!» — мысленно пел Аркадий и весело глядел на встречных. С любым из них он готов был перекинуться словечком, а заодно и удивить своей неожиданной вежливостью.

Да, мир был прекрасен, и Аркадий чувствовал себя счастливчиком, потому что жил несомненно в самом центре этого прекрасного мира, на одной из лучших в мире улиц, в расчудеснейшем домике, рядом с…

И вдруг…

Впрочем, нет, не вдруг. Целых два часа, два упоительнейших часа отделяли Аркадия от момента, когда он расстался с Соней, и до возвращения под крышу родного расчудеснейшего домика. Эти два часа Аркадий бродил по городской окраине, которая медленно расслабляла свои рабочие мускулы и остывала от солнечного жара перед отходом ко сну. Аркадий бродил, как философ, который может неожиданно остановиться и полчаса глядеть на обыкновенный лист сирени, улыбаясь при этом не имеющей отношения к смертным людям мудрейшей улыбкой. Иногда Аркадия укалывало что-то, и он делал бодрую пробежечку метров этак с триста, поражая встречных диковатым, но вполне жизнерадостным свистом…

Рабочая окраина, утомленная, распаренная, разгоряченная, остыла. И вместе с ней поостыл немного восторженный пыл Аркадия. И вот тогда-то и кольнуло Юкова это коварное «вдруг». Тогда Аркадий понял, что приближается тот миг, когда он придет домой и увидит не только мать, наидобрейшее в мире существо, но и отца с его угрюмым взглядом и отвратительными кулаками, не привыкшими лежать без дела. Сначала Аркадий решил, что в этот особенный вечер дома ему делать нечего. Но как ни обширна земля, а отыскать подходящее место для ночлега не так-то легко, и Аркадию после короткого раздумья стало ясно, что избежать встречи с отцом ему не удастся. Все же он остановился около своей лачуги в бессильной нерешительности, тоскливо поморщился, поковырял пяткой сандалии упругую, как резина, землю — оттягивая срок расплаты за свое сегодняшнее счастье.

Короткий, жалобный, беззащитный крик матери вывел Аркадия из состояния бессильной нерешительности. Аркадий вздрогнул, замер, со страхом ожидая нового крика. И крик повторился. Так кричит птица, когда на нее бросается хищное животное, — улетела бы, да перебито крыло. И Аркадию представились в этот миг и пораненная птица, прижавшаяся возле пня к земле, и дикое животное — рыжая зеленоглазая рысь, собравшая все тело в разящий комок. Вслед за этим он отчетливо увидел тяжелые, как рычаги, руки отца…

А в следующее мгновение Аркадий уже вскочил на крыльцо, горячим плечом распахнул дверь, сорвав при этом крючок, рванул вторую дверь на себя и очутился в комнате, которая называлась передней, — это и была, собственно, основная жилплощадь семьи Юковых.

Все, что произошло в комнате минуту назад, было видно, как на ладони.

Первым ударом отец, низкорослый, но плотный и широкогрудый грузчик, отбросил мать в угол, на сундук, вторым ударом в плечо, — мать зажала плечо левой рукой, — перевернул ее на бок и, очевидно, затем несколько раз ударил не метясь — во что попало. Сейчас он стоял над нею, подняв в левой руке вилку, и грозно спрашивал:

— Как картошку в семье жарят? Ты мне что, столовая? Убью!

Это было его любимое слово — «Убью!»

На столе дымилась сковородка с жареной картошкой, рядом стояла бутылка денатурата[21] и полулитровая мензурка. Отец пил по-разному, два деления для аппетита, четыре — для души, а все, что выше, — на свал.

— Стой! — крикнул, а вернее, выдохнул Аркадий, чувствуя, как все тело его наливается силой и яростью. Такого не бывало никогда в жизни.

— А-а! — проворчал отец, лениво оглянувшись. Он еще ничего не понимал. — Пришел… сейчас! — И обращаясь к жене, продолжал: — Я куда пришел, в собственный дом или в столовую?

— Стой! — громче и глуше повторил Аркадий.

Мозг отца, отуманенный денатуратом, еще не соображал, что происходит в доме, а мать поняла все сразу. Она приподнялась на сундуке и глядела на Аркадия почти с ужасом. Она уже не думала о себе. Ей страшно было за сына.

— Стой! — в третий раз сказал Аркадий. — Не смей! Я тебе говорю…

— Что-о такое? — недоверчиво усмехнулся отец, начиная немножко соображать.

У Аркадия еще было время для отступления, и в семье Юковых жизнь потянулась бы по-старому. Наверное, так и поступил бы Аркадий, если бы не прожил сегодняшнего дня. Но день с его удивительными открытиями стоял у Аркадия за спиной, как рать позади удалого богатыря, вышедшего биться один на один с поганым половцем. И Аркадий заговорил, показывая рукой на дверь:.

— Уходи! Хватит! Ты слышишь? Я пойду в милицию и заявлю, что ты избиваешь мамку! Точка! И — все, понял?

Мать кинулась сыну на грудь, непонятно — защищать ли его или уговаривать, но Аркадий, не давая себе остыть, отстранил ее за плечи. Движение это было так властно, что мать покорилась без слов, отошла трепеща. С девических лет и до старости она, маленькая, боязливая и безропотная, была покорна одной участи: работать, повиноваться, молчать. Серьезные дела в жизни вершили мужчины. Вот и теперь судьбу семьи Юковых решают мужчины — отец и сын, и ей остается только стоять в сторонке и слушать, исполняя привычную мучительную роль.

Дело близилось к развязке.

Отец, сообразивший наконец-то, что сын гонит его из дому — неслыханная наглость! — издал грозный гортанный звук и, желая пресечь бунт в самом его зародыше, пошел на Аркадия. Он еще не верил, не мог поверить — по глазам было видно, — что сын Аркашка, без особых претензий сносивший все толчки и зуботычины, осмелился сказать отцу этакие серьезные слова. Отцу было и смешно — опять-таки по глазам заметно — и обидно как человеку, которого отрывают по пустякам от привычных занятий. Впрочем, несколько хлестких пощечин и один не очень сильный удар должны были незамедлительно восстановить авторитет старшего в семье и вернуть отца к обычным его занятиям.

А Аркадий в это время уже отвел назад руку… Все было мгновенно решено: ударом ребра ладони по голове он свалит отца с ног, оглушенного вытащит на улицу и запрет дверь. А там будет видно… Ясно было одно: начинается какая-то новая жизнь. Сердце билось тревожно и радостно, порыв его — Аркадий верил — не мог обмануть. Что-то должно было случиться большое, необычайное!

Но ничего не случилось. Вернее, случилось совсем другое, такое, чего никто не ждал, как это и бывает часто в жизни.

Раздался повелительный стук в дверь. Он заставил Юковых вздрогнуть и повернуться в одну сторону. Вслед за стуком в комнату просунулась голова мужчины в милицейской фуражке, и строгий голос спросил:

— Разрешите?

На этот вопрос можно было не отвечать: все равно милиционеры — их было двое — уже вошли, и ответ хозяина их теперь мало интересовал.

«За мной?» — мелькнуло у Аркадия, хотя он и не чувствовал за собой грехов, могущих привлечь внимание милиции.

Он не знал, что отец в это время с большей уверенностью, чем сын, подумал: «За мной!»

— Так, — сказал старший милиционер. — Вы будете гражданин Афанасий Максимович Юков?

— Я, — хрипло отозвался отец. — А что?

— Работаете грузчиком в речном порту?

— Да. А что?

— Все в порядке. Одевайтесь. Пойдете с нами.

— Так это что?.. А где это самое… бумага? — враждебно спросил отец.

— Порядочек, гражданин, порядочек. Пожалуйста. — Милиционер развернул и показал отцу какую-то бумагу. — Так, Сидоров, давайте. А вы, мамаша, и ты, — милиционер критическим взглядом оценил Аркадия, — молодой человек, оставайтесь на месте и не беспокойтесь. Порядочек.

Начался обыск.

— А тебе повезло, отец! — пробормотал Аркадий, только сейчас почувствовав, с какой силой и яростью он обрушил бы на отца удар своей окаменевшей ладони.

Отец удивленно взглянул на Аркадия, вдруг сжался как-то, сразу постарел вроде бы и стал поспешно одеваться. А мать, — ну что с ней поделаешь! — кинулась к отцу, обвила его плечи руками и зарыдала:

— Да за что они тебя, кормилец наш? Кому нужно наше горюшко? А-а!..

Старший милиционер отвернулся, только сказал:

— Побыстрее, Сидоров.

— Да, как видно, нет ничего, — отозвался второй милиционер из чулана Аркадия.

— Ищите, ищите, — усмехнулся отец. — Не там ищете! — Он торопливо обнял жену, накинул на плечи брезентовую куртку и, зло взглянув на Аркадия, пошел к двери.

Мать вцепилась в него, задохнулась от плача.

— Жрать принесешь в КПЗ, — бросил он ей на ходу.

— За что? — угрюмо наклонился Аркадий к милиционеру, выходившему из чулана.

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Так. До свиданья! Спокойной ночи! — сказал старший милиционер и, приложив руку к козырьку фуражки, прибавил: — Порядочек!

Отца увели. Мать выскочила вслед за милиционерами и тихонько завыла на крыльце. Аркадий с минуту стоял не шевелясь. Он еще не мог прийти в себя.

«Арестовали отца!» — непривычно кольнула Аркадия стыдливая мысль.

Но вслед за этим Аркадий ощутил почти радостное облегчение.

«Ну и пусть арестовали! Хорошо сделали! Ну и пусть узнают все! По улице пьяным шататься не будет, валяться под заборами не будет, мамку бить не будет! Я и мамка — проживем!»

Аркадий выбежал на крыльцо, зашептал:

— Не плачь, мама! Что, нам хуже будет? Нам хуже без него не будет…

— Как жить-то буде-ем? — не слушая его, громко заплакала мать.

Аркадий ввел ее под руку в комнату, заперся, не без удовольствия играя роль хозяина, и сказал грубовато, как это и требовалось теперь, когда он остался в доме единственным мужчиной:

— Живы будем — не умрем!

Аркадий налил в мензурку денатурата, храбро хлебнул и, задохнувшись от сухого жара, стал яростно плеваться: по щекам у него текли слезы.

— Ну и гадость! И это — пьют! Выброси, мамка, все это… зелье на помойку.

А мать, умываясь слезами, твердила свое:

— Заботился не заботился, жалел не жалел, а копейку в дом приносил…

— Вот именно копейку! Двадцатку бросал тебе, как нищей, а остальные деньги куда девал? Сама же говорила: по пятьсот, случалось, зарабатывал! — морщась от денатурата и вспыхнувшего с новой силой презрения к отцу, крикнул Аркадий. — Не понимаю тебя, мамка, какая-то ты старорежимная, в самом деле. Два дня назад молила бога, чтобы отца забрали, а сейчас ноешь. Он тебя чуть ли не каждый день избивал, а тебе его жалко. Раба ты — вот кто, раба! Когда в школе про крепостное право изучали… И были такие, кто не хотел от своего помещика уходить, я не верил, думал, брешут для идейности, а теперь верю: могли быть при крепостном праве, если при социализме и то такие есть! Стыдно, мамка!