Бестиарий

– Здравствуйте, Вячеслав Макарыч, – здороваюсь я с бывшим депутатом Государственной думы Вячеславом Макаровичем Марычевым.

– Здравствуй, здравствуй, а где Андрей? – говорит он, в уголках рта белая засохшая пена, безумный взгляд сквозь затемненные очки.

Это он, прославившийся своими эпатажными выходками в Думе. То в малиновом пиджаке придет с толстой цепью желтого металла на шее, то с накладными сиськами поверх костюма, а то и в противогазе. «Воняет тут у вас», – говорил. После окончания срока полномочий баллотировался куда только можно, но никуда не прошел. Так и стал уличным политиком, собрав вокруг себя верную команду соратников.

Вот Головкин, которого Марычев периодически одевает Сталиным: шинель, яловые сапоги, фуражка. Усы седоватые, рука за спину и трубка в зубах. Так и выступает на митингах, с акцентом. Всем нравится. Бабушки в ладоши хлопают.

– Ста-лин! Ста-лин! – кричат, прослезившись.

Две немолодые фаворитки Марычева рядом. Мы их называем Белка и Стрелка. У одной фамилия Лядова. Советские лица у этих теток. Могут за своего вождя и матом обложить трехэтажным, а могут и врукопашную схватиться, с ногтями в рожу. Вячеслав Макарыч с ними суров. Они ворчат, но прощают – вождь.

– Попозже подойдет, – отвечаю я.

– Ну-ну, – кивает он и оборачивается к своей банде, орет, изо рта слюна. – Лядова, блять, где транспарант?!

– Щас поднесут, Вячеслав Макарыч! – говорит она и, отвернувшись, добавляет тихо: – Че орешь-то, бешеный!

Лядова похожа на состарившуюся Любовь Орлову. Очень состарившуюся. А в молодости она, наверное, и на открытку попасть могла бы.

– Сергей! – окликает меня коренастый человек в камуфляже в залихватски заломленном черном берете.

Лицо круглое и доброе, роста небольшого, на берете красный треугольник с желтым серпом и молотом. Жмет руку.

– Здравствуйте, Александр Сергеевич! – улыбаюсь я.

Ладонь у него как тиски, серьезная лапа. Он бывший советский мент. Подполковник. РКРП. Видел я, как-то зайдя к ним в штаб, как он двадцать пять раз левой рукой, не приседая, гирю в тридцать один килограмм от плеча толкнул. А ведь виски уже седые. Да вся их старая гвардия как на подбор, бывшие те, бывшие эти, и все как один антисемиты. У КПРФ почему-то таких нет.

– Где Андрей? – спрашивает, а сам все время улыбается.

– Попозже подойдет.

– Ну ладно. Ну так как, может, сегодня с нами пойдете? – спрашивает.

– Не, мы сегодня своей колонной пойдем, – важно отвечаю я.

Он кивает и вздыхает, они хотели бы видеть нас под собой. У них есть комсомол, но рожи не дай боже: прыщавые, с телячьими глазами. Мокрицы, называет их брат. «Своей колонной. А где хоть еще один партиец?» – думаю я, нервно шатаясь по толпе, вспомнив с дрожью, что и флаги, и древки мы забыли у Сорокина, который, когда мы уходили, выдувал пузыри храпом мордой в стол. У меня была только наша маленькая боевая растяжка за пазухой. Повязка моя была у брата. Где он, черт подери?! Прошел мимо группы поющих ветеранов. В середине горбатая старушка с аккордеоном в поеденной молью шляпке и бежевом пиджаке. Серая юбка и большой красный бант на высохшей груди. Она ходит на все митинги и всегда с аккордеоном. Играет она великолепно, всегда молчит и улыбается. Ростом с третьеклассника.

Вместо партийцев натыкаюсь на Митю Дайнеко. Он тоже всегда молчит, только пучит красные глаза с черными мешками мудрости под ними. Губы его плотно сжаты, он не смотрит на людей, взгляд его всегда чуть выше. На митинги и пикеты он приносит кипу исписанных коричневым фломастером листков А4. Это его агитматериалы. Содержание прокламаций всегда разное, но смысл один: «Я, Дайнеко Дмитрий, прислан к вам на Землю далеким инопланетным разумом, чтобы рассказать вам…» То, что он должен рассказать, каждый раз меняется. Иногда один текст на нескольких листах, поэтому кому-то достается начало, кому-то середина, а кому-то конец. «А если не одумаетесь, – пишет Митя, – то всех ждет страшный конец». Из-под вязаной шапки, натянутой до бровей, у Мити торчит фольга.

И вот когда уже толпа организуется в колонны, я наконец-то натыкаюсь на двух партийцев. Один из них был с нами у рок-магазина, второй – потерялся по дороге туда.

– Сид, брата твоего забрали, с ним неформалов человек пять, мы за угол спрятались, остальные где-то здесь бродят. Что делать-то будем? – быстро-быстро протараторил товарищ.

Я открыл рот, не зная, что сказать. Черт его знает, что нам делать! За меня ответил тот, который потерялся. С ним была незнакомая малолетняя девка. Судя по ошарашенному лицу, в такой толпе она была первый раз. Потерявшийся был пьян, то есть пьянее нас. Он улыбался во весь рот и радостно тряс головой.

– Че, че! Щас вон между коммуняк встрянем, колонну соберем и потопаем! Ха! – радовался он.

– Какую колонну? Нас три человека, – попытался я вернуть его на землю.

– Во-первых, четыре, – он поцеловал свою девку в щеку, – во-вторых, кто-нибудь еще точно подойдет, а в-третьих, у меня есть вот что!

Он раскрыл пакет, который держал в руках, там лежала чуть початая бутылка водки. Вот это было уже хорошо! Я даже по привычке обрадовался, что нас мало. Выпили прямо в толпе. В толпе пить приятно. Все вокруг заняты чем-то своим, праздничным. Менты недалеко, а ты стоишь и водку хлещешь из горла. Приятное чувство. Чувство свободы, что ли. Прикончив бутылку на троих, мы обрели уверенность. Толпа, люди стали выстраиваться в густые колонны. Нам еще несколько раз предложили влиться в чью-нибудь массовку, но мы были непреклонны! Мы вовсю уже кричали наши лозунги и поздравляли подвернувшихся ветеранов. На лозунги, как на призывный клич, к нам слетелось еще человек семь. Массы двинулись! Наши рты до ушей. Тысячи людей, и мы вместе с ними в одном строю! И даже менты не менты, а сотрудники правоохранительных органов охраняют нас, веселых, пьяных, счастливых. Вклинились мы за РКРП. Выдержали дистанцию метров в двадцать, пошли. Развернули нашу маленькую боевую растяжку. У кого-то нашлось несколько нарукавных повязок. По краям, на тротуарах, стояли толпы улыбающихся людей. Мы махали им, они махали нам в ответ. Сейчас я явно ощутил и почувствовал этот общенародный праздник. И я действительно за народ и вместе с народом. Мы шли не спеша, наслаждаясь действием. А нас никто и не торопил. Впереди идущие ушли уже метров на сто вперед, задние отставали. Невский наш, мы посередине. Что мы только не орали: «А ну давай гранату, я отодвину НАТО!», «Наши МиГи сядут в Риге», «Янки, гоу хоум!», «Слава русскому оружию!», «Хочешь 41-й, получишь 45-й!», «Слава ветеранам!».

У Гостиного Двора нас догнал мой брат. У него было разбито лицо, а в руках он держал пиво. Он был бодр и заставил нас маршировать. В таком приподнятом настроении мы дошли до Дворцовой площади. Ах, какая акустика в Арке Главного штаба!

– Ре-во-лю-ция! – грохнули мы в свои десять с копейками глоток, а получилось как в двести.

Вот и вставило тогда в семнадцатом матросов это эхо, а потом и всей России аукнулось! На Дворцовой начинался праздничный концерт. Колонны смешались в толпу.

– Ну ладно, не хрен нам тут делать, – констатировал брат. – Концерт нам не нужен! Деньги есть у кого-нибудь?

Часа через два я тащил брата к метро. Он ругался матом с закрытыми глазами и все время пытался попасть мне по лицу пьяным кулаком. У входа в метро я прислонил его к стене и стал ощупывать карманы. Где-то у него должны были быть два жетона, купленные еще с утра. Брат сползал вниз по стенке. Что-то сильно, до звездочек в глазах, ударило мне в голову, в затылок. Одновременно кто-то с хрустом заломил мне назад и вверх руку. Раскидав звездочки глазами, я увидел форменные брюки.

– Ты че, урод, совсем обнаглел?! Средь бела дня синих тут щипать?!

Мне еще раз дали в голову, теперь в ухо.

– Брат это мой, жетоны я искал, у него были! – хрипел я.

– Заткнись! Бля, да тоже бухой!

– Грузим!

Их было двое, но я, заломанный мордой вниз, видел только их ботинки и красные полосы на сером.

– А с телом что? – спросил один другого.

Брат к этому времени сполз на асфальт и похрапывал.

– Тоже грузим, нахуй он здесь, праздник все-таки.

Где-то играла бравая военная музыка. Кажется, Утесов. А мне семнадцать лет.