ПВТ. Тамам Шуд

— Ну так как? Помоги мне уйти, и все — твое.

Глыба молчал, с хрипами вдыхая и выдыхая. Скомкал пальцами одеяло. Твою-то мать, подумал тоскливо.

С пациентами было не густо, док наведывался почти каждый день. В другие смены за дверью торчали его ребята — одинаково одетые молчальники.

— Как думаешь линять?

— Скажу, если ты принимаешь мое предложение.

Глыба закряхтел.

— Ладно, Лут с тобой, щенок. Говори, что делать.

***

Спица, надо признаться, расслабил булки. Раньше злее был, осторожнее. Но народ в последнюю пору к нему попадал с пустяковыми делами — самострел там, бытовуха по синей лавочке, дуэли. Первый с его дробным начислением даже несколько встряхнул, разогнал сонную одурь.

Поэтому, когда сдернули посреди ночи звонком, Спица подорвался бодро, как старый гвардеец. Дежурил он один, звонок шел из комнаты выпускников, где валялись Глыба и белек.

Глыба по-дурному хрипел на койке. Первый сидел на своей кушетке, таращился что твоя сова.

Спица выругался и склонился над Глыбой, пытаясь сходу определить, кончается тюфяк или еще может покатать.

А когда открыл глаза, узрел ножки койки, полоску света из-под приоткрытой двери. Тянуло воздухом с улицы. Спица поднялся, стараясь особо не двигать шеей. Затылок ныл, но приложили его грамотно — даже без крови.

Можно сказать, с врачебным тактом приласкали.

Белый исчез. Испарился, точно льдинка под солнечной линзой, и Глыба.

На кой, вопрошал себя Спица в первые мгновения. На кой ляд юнцу тащить с собой эту невостребованную груду сала с прогнившими легкими? Глыбе оставалось жить с щепоть песка, но за пачку сигарет он готов был запродать в бордель родную матушку.

А когда понял, выругался и налил себе полную стопку. Выпил стоя.

За Глыбин помин.

Несчастный толстяк, брошенный на проплаченное доживание в клинике, знал Нила. И точно знал места его гнездования.

***

Лин отступил, легко перебросил из ладони в ладонь пачку.

Глыба цыкнул, опять не сумев ухватить верткого белого. Оловянный измучил его, раздразнил близким дурманом, и человек даже не помышлял о побеге. Шел за ним, как привязанный. Так просто.

Лина воротило от самого себя. Мерзость колыхалась застойной водой аквариума, где давным-давно сдохли рыбки и улитки. У Лина был аквариум в Башне. Он ухаживал за его обитателями: менял воду, чистил стекло. Маленький замкнутый мир, обреченный на вечное существование в пределах периметра. Все было хорошо до тех пор, пока Гаер в пылу спора случайно не задел сосуд локтем. После встрепал Лину волосы и пообещал задарить щенка.

Щенки не бьются, но все равно умирают без воды.

Да, Мастер учил его разбираться в людях и разбирать людей по составам-суставам, но каждый раз становилось тоскливо и мерзко.

Не привыкал, совершенно.

Глыба устал. Остановился, взмокший, густо осыпанный блестящей пудрой дождя, надрывно раскашлялся, брызгая кровавой слюной. Лин замер, еще раз подкинул и поймал пачку. Смачно хлопнул ладонью о белый бок. На звук Глыба дернулся, вскинул голодные глаза.

Условный рефлекс. Собака Павлова, говорили Ивановы.

Почему люди так любили эти качели, жизнь-смерть, жизнь-смерть? Стоит ли вас защищать, подумал Лин невпопад. Стоите ли вы крови моих братьев?

— Где он, — повторил Оловянный.

Глыба сплюнул. Слюна повисла на щетине. Первый видел, как меняется его лицо — сомнения и здравый смысл таяли вешним снегом, обнажая костяк решимости.

— У Крокодила подружка на Хоме Гаптики. — Прохрипел, утираясь мокрой ладонью. — Его якорная стоянка. Вместе слам тырбанят… Если что, ищи его там. А теперь дай уже закурить, малец.

— Это смерть твоя, — без улыбки предупредил юноша, протягивая пачку.

Глыба лишь отмахнулся. Он знал это прекрасно.

Лин смотрел, как нетерпеливо человек убивает себя. Жадно затягивался, прикуривал одну от другой, мычал и стонал от наслаждения.

Когда сигарет осталось меньше половины, Глыба опять зашелся в кашле. Кровь пошла горлом, хлынула, точно из сорванного крана. Лин убрал руки в карманы, отошел подальше, огляделся. Никого не было рядом в это мутное предрассветье.

Лин закинул голову.

Дождь целовал его в глаза. Смывал черную краску.

Когда Оловянный вернулся к человеку, тот уже перестал дышать. Умер счастливым, ушел свободным — собакой под забором. Так лучше, наверное, лучше, подумал Лин смятенно. У свободы тысяча лиц, и далеко не все они прекрасны.

Лин подобрал «Черную Вдову», вытряхнул на ладонь сигарету. Щелкнул зажигалкой. Затянулся, раскашлялся, но мужественно вытянул почти половину.

С сожалением выбросил бычок. Ничего он не понимал. Гаер говорил, что нет ничего лучше плотского соития, Волоха твердил, что самое прекрасное — Лут, а вот Глыба жизнь отдал за пачку сигарет.

Вдохнул. Выдохнул. Как бы то ни было, дурман приглушил боль.