Корабль-греза

Лучше бы прямо сейчас. Пока опять не забыл.

Этот свет сегодня!

Что я так долго мог не думать о госпоже Зайферт.

Она была острой на язык, пышущей здоровьем женщиной, иногда производящей довольно двусмысленное впечатление. В ширину почти такая же, как в полный рост, но роста маленького. При этом удивительно подвижная. — Что еще я могу о ней вспомнить? Моя бабушка назвала бы ее распутницей.

Ее щеки всегда пылали. Палубу юта она покидала практически только когда отправлялась спать. Даже когда было холодно, сидела там до поздней ночи.

Она курила.

Мы все ее любили. С каких пор ее здесь нет, я уже не помню.

Что было прежде и что еще придет, внутри Сознания погружается на дно. Но все погружается очень медленно. Мы присматриваемся к ним, к этим вещам, и думаем, как хорошо они держатся на плаву. Для этого есть специальное слово — когда что-то герметизируют, защищая от моря. «Конопатить». Мы думаем, что законопатили себя. Я тоже так думал. Пока не решил остаться здесь насовсем.

Мсье Байун ли рассказал мне, что нас сто сорок четыре? Должны же они дать распознать себя, если все они не покидают борт судна!

Что к ним, к нам, относится и госпожа Зайферт, я понял лишь задним числом. Когда ее уже не было. Если бы она покинула корабль, спустившись по трапу, я бы это заметил. Среди прочего и поэтому я всегда за всем наблюдаю. За каждым отправлением на береговую экскурсию — тоже.

Если гавань слишком мелкая для нашего корабля-грезы, пассажиры рассаживаются по тендерным шлюпкам [3]. То же самое — если гавани нет вообще, а только мол. Как было недавно в Мосселбае [4] или как бывает на очень маленьких островах. Когда мы стояли на рейде перед Сан-Феликсом? [5] Это другая сторона мира. Почти все, что в нем есть, я уже повидал. Но сам я больше никогда не покидаю корабль.

32°30' ю. ш. / 7°30' в. д.

Вот так сюрприз. Только что кто-то подсел ко мне, взял мою руку и притворился, будто знаком со мной. Море сегодня совершенно гладкое, хотя небо затянуто облаками. Но вода светится. Несмотря на порывистый ветер и хотя нас сильно качает. Однако нет ни единого пенного гребня, который вспыхивал бы на волнах.

Я забыл солнечные очки в каюте. Думаю, обойдусь обычными.

Но она ведь моя жена, заявила эта персона.

Что мне оставалось? Я не хотел показаться грубияном. Только поэтому не отдернул руку. Но основой для разговора что-то подобное, конечно, стать не может. Поэтому я не прореагировал даже тогда, когда мой визитер расплакался. Что, конечно же, означает: он не обладает Сознанием. Уже хотя бы поэтому мы не смогли объясниться друг с другом. Охотнее всего я бы сказал этой женщине, чтобы она, пожалуйста, успокоилась. Прислушайтесь к ветру, хотел бы я ей сказать. И еще — что это выглядит странно: так много ветра и совсем никаких волн. Так много говорения и совсем никакого Сознания.

Что из-за этого кто-то плачет, как раз нетрудно понять.

А вот с мсье Байуном, напротив, у меня всегда было ощущение, что я давно его знаю. Как когда встречаешь кого-то спустя десятилетия. Как когда узнаешь кого-то из времен своей юности. Но последнее, разумеется, невозможно — уже хотя бы потому, что он родом из Марокко. Да и на борт нашего судна он поднялся только в Танжере. У нас там было превосходное причальное место. Подняв глаза, я мог видеть Касбу [6], а мог и наблюдать за пассажирами внизу. Как они возвращаются из города. Тогда-то мсье Байун и взглянул на меня, снизу вверх.

Новый пассажир, только и подумал я. Но он все не отводил взгляда.

Я почувствовал потребность пойти ему навстречу. Но боялся, что навоображал себе лишнего. Поэтому первым заговорил он. Всего два слова: Vous aussi (1). Это могло бы быть вопросом. Но было утверждением. Я попытался вспомнить свой французский. Я всегда вспоминаю его сразу, но только в той мере, что все понимаю. А вот говорить для меня большая проблема. Ты понимаешь, но не можешь ответить — во всяком случае, быстро. Тем более, что я знал: ответ будет непростым. Все же я попытался, но оборвал фразу на середине. Я все еще точно помню, как я ответил ему — попросту по-немецки.

На палубе толпились люди. Когда мы покидаем очередную гавань, на палубе юта всегда устраивается празднество. Goodby-Party (2), так они это называют. Задействованным оказывается весь персонал службы развлечений. Они танцуют и поют, в честь все уменьшающегося города и ради пассажиров. А те, в свою очередь, тоже танцуют и всячески выкаблучиваются, поскольку хотят быть причастными к веселью. Отбивают такт, хлопая в ладоши. Однако не серебряные барышни, а кельнерши и кельнеры, в ливреях, ходят между ними с подносами.

По большей части они родом из Восточной Европы, часто — из Украины или Молдовы, где люди соглашаются на маленькую зарплату и тем не менее благодарны, что получили работу. Как бы там ни было, из всех усилителей грозили и громыхали неувядающие шлягеры и танцевальная музыка — пока мы двигались назад по проливу. Тогда курс наш лежал к Египту, если я правильно помню.

Я боялся, что я один такой, сказал я. Как будет «бояться» по-французски? Avoir peur, сказал он. Это я точно помню. Vous aviez peur que vous soyez seul (3). Но вы такой отнюдь не один. И все же последний шаг мы делаем друг без друга. Мы переступаем через этот порог каждое само по себе. Меня сразу же поразило это «каждое». Но объяснялось оно, конечно, его плохим немецким [7]. Однако, продолжал он, нас объединяет то, что мы это знаем и этого хотим. Это он тоже произнес по-немецки. Ситуация сложилась довольно странная. Он сказал и еще кое-что. Тем более что вы, сказал он, как и я, — человек раннего лета.

С этого началась наша дружба.

Вправе ли я называть так то, что было между нами?

Погрузиться в структуры волн. И — что у меня есть ногти. Что мсье Байун был бербером, это он рассказал позднее, не при первом нашем разговоре, — но употребил слово амазиг (4). И еще: что море — как пустыня, куда его отец ускакал на коне, один, чтобы разыскать там Всемилостивейшего. Поскольку час его к тому времени уже пробил, он оттуда не вернулся.

Не помню, рассказывал ли это мсье Байун по-немецки или опять по-французски. Или на каком-то еще наречии, которое понимаем только мы двое и те другие, которых сто сорок два. Если мой друг не ошибся, в Ницце на борт должен был подняться новый пассажир. Чтобы число оставалось неизменным. Когда один из нас уходит, всегда прибавляется новый сознающий.

Для большинства установка Сознания вообще происходит только на корабле. Со мной это произошло в Барселоне, во время первого путешествия. Ницца. С Ниццы круиз и начался. Именно с нее.

Я должен подумать.

Какой у нас был маршрут?

Из Ниццы — в Кальви [8], оттуда — в Ольбию [9] и дальше до Неаполя. Может такое быть? Из Неаполя, однако, — к Стромболи [10]. Высадиться оказалось невозможно, слишком сильный сирокко. Волны взмывали так высоко, что внешние двери заперли. Но я бы все равно не смог выйти. Мне было настолько плохо, что я едва мог пошевелиться. Я тогда впервые пережил приступ морской болезни, но потом такого больше не случалось. И прежде тоже нет, когда этот — как бишь его? — приглашал меня покататься на яхте. Парусный спорт я всегда любил. Но сам права на вождение яхты не выправил. Был слишком занят полупроводниками. На мечтания времени не хватало.

Потом мы двинулись дальше, в Палермо, и наискось через Средиземное море — до Барселоны. Палермо я еще успел посмотреть. Правда, я хотел и по Барселоне прогуляться, даже и приготовился. На шлюпочной палубе стоял, только чтобы не давиться в очередях. Между прогулочной и Атлантической палубами трапы были сплошь забиты людьми.

Тогда-то я все понял и остался на судне. И впервые задался вопросом, один ли я здесь такой. Когда мы снова отчаливали, чтобы идти дальше к Ивисе [11].

Я и в Валенсии оставался на борту, и в Танжере, сиявшем полным вторничным блеском. Где на корабль поднялся мсье Байун, который, однако, уже обладал Сознанием. Почему у меня и возникает порой ощущение, что он был послан сюда исключительно ради меня. Хотя он, как мне помнится, был не один.

Сопровождавшая его дама привлекла мое внимание широкополой шляпой и ярко-красными кудрявыми волосами. Такой я представлял себе женщину кельтских кровей. Могучая, как валькирия. Я сперва подумал, что она поет в опере трагедийные партии. — Я и теперь иногда ее вижу. Как она шагает вдоль леерного ограждения, неизменно в этой шляпе, неизменно сопровождаемая кем-то. Часто слышно, как она смеется. Но ее лица я не могу разглядеть из-за вуали. Которую она опускает всякий раз, когда выходит из «Заокеанского клуба».

Тогда, с мсье Байуном, она охотно прогуливалась по утрам. Что выглядело немного комично: грациозный мужчина и громадная женщина. От меня она держалась на отдалении, даже и после Ниццы. Сам же мсье Байун о ней никогда со мной не говорил. У меня сложилось впечатление, что он хочет сохранить ее для себя одного. Я относился к этому с уважением. Ведь Сознанием я обладал прежде, чем появился он.

Откуда он знал все то, что связано со ста сорока четырьмя? «Воробьи», странно [12]. Китайское домино мсье Байуна. Но называть так маджонг неправильно. С домино эта игра не имеет ничего общего. Хотя и в ней фишки называются «кирпичиками». Взгляните, сказал мсье Байун, приподнимая одну из пластиночек. Она из настоящей китовой кости. А бывает, сказал он, что такие штуки делают и из человеческих костей.

Что станется с нашими ногтями? — спросил тогда я себя.

Нелегко по-настоящему постичь тело, хотя бы и свое собственное. Это даже намного труднее, чем понять душу. В каком тесном родстве она с ним находится, мы замечаем только тогда, когда оно на грани изнеможения. Как пришиты к нему наши глаза. Как крепко пристегнута душа к каждому мускулу.

У меня слабое место — нога; и немножко, из-за сердца, плечо. У других — глаза, или зубы, или всё вместе. Так в море образуются бледные пятна. Но эти пятна бледнеют все больше. Пока не превращаются в дыры. Через которые Сознание смотрит на море и наблюдает за собственным разжижением. Один крепкий участок за другим разжижается и вытекает из нас. Мы слышим все хуже, наше обоняние хиреет. Только ногти, как говорят, еще долго продолжают расти.

Конечно, никто не хочет выставлять себя на посмешище. Иногда, я думаю, это вопрос деликатности. В отличие от других пассажиров мы ничего не знаем о своем прибытии — ни о времени, ни о месте. И не хотели бы оскорбить чью-то стыдливость. Уже одно то, что я написал слово «прибытие», есть выражение такого рода стыдливости. И нашего страха. Потому что это неправда, будто время «течет». Оно-то как раз стоит на месте, а корабль движется сквозь него, насквозь.

Мы очень много смеялись, мсье Байун и я, потому что никто другой этого не замечал. Потому-то мы и смогли распознать друг друга. Так ведь не получается, чтобы человек не ужаснулся, когда Сознание устанавливается впервые. Когда тебе внезапно со всей ясностью открывается, что именно с тобой происходит.

Припоминаю, что меня тогда охватила мрачнейшая меланхолия. Она продержалась от Барселоны до Танжера. Прежде я был жизнерадостным человеком. Хотя бы по профессиональным соображениям для самокопания у меня вообще не было времени. А значит, и соответствующего пространства. Заниматься полупроводниками я начал еще с молодых лет. Они десятилетиями кормили меня. Пока не появились те самые китайцы и мне не пришлось продать фирму. Попросту, потому что они… — для этого есть специальное слово. Для Германии я тогда уже наладил структуры сбыта. Конечно, и фирма «Сименс» хотела заключить договор. «Сименс» ли? Но именно в тот момент, из-за Гизелы, Петра затеяла бракоразводный процесс. Из-за нее — среди прочего.