Олений узор

Иван Павлович открыл дверь, просунул кукан с рыбой, который нес перед собой, и не успел еще переступить порог, как рыба очутилась на кухонном столе, а Фекла Тихоновна уже чистила и потрошила ее. Еще несколько мгновений — рыба присолена, сложена в миску, и к приходу пастухов будет готова лучшая из всех закуска.

Одна Наташа тихонько сидит у окна, ничего не делая. Она ждет. Просто ждет. И никому не придет в голову попросить ее помочь в приготовлениях или уборке. Отрешенно смотрит она в окно. Она — сам праздник, к которому все еще только готовятся. Для нее он наступил. Она переоделась во что-то малиновое, зоревое, накинула на голову желтую шелковую шаль, и от этого низкая изба осветилась изнутри, точно жар-птицу внесли.

На руках у Наташи малыш, рядом стоит второй. Они тоже застыли — не пикнут, не шевельнутся. Ждут.

И вот Наташа поднялась, взяла старшего сына за ручонку, пошла к двери.

Тогда Фекла Тихоновна сказала: «Приехали!» Карусель закрутилась вдвое быстрей, хотя казалось, быстрей некуда. Дочери, сыновья и невестка заметались по избе, как олени, бегущие от овода.

Едва Наташа прикрыла за собой дверь, все было готово к приему гостей и все высыпали из избы вслед за Наташей.

Никого не удивило, как это Наташа угадала, что приехали. Ведь из окна не видно ни реки, через которую переплавлялись оленеводы, ни калитки, ни двора. Она была словно птица, чувствующая приближение радости. Почуяла и взметнулась навстречу. И никто не спросил, как она узнала, что радость рядом.

Наташа первая вышла к тропке. Там, внизу, уже поднимались по обрыву оленеводы.

Впереди Данила, за ним еще двое хантов и русский фельдшер. Данила, как увидел Наташу, на мгновение задержал шаг. Со стороны не заметить, и сам он никому бы не показал своего волнения. Но так уж вышло, что ноги словно бы оробели, а потом зашагали еще быстрей.

И Наташа не подала виду, что от радости потемнело в глазах и малыш на руках показался вдруг нестерпимо тяжелым. Захотелось опустить его на траву и побежать навстречу мужу. Но она не шевельнулась. Только глаз не отрывала от Данилы, рассматривала его, узнавала каждую ниточку в одежде, каждую пуговку на выгоревшей гимнастерке.

Голова Данилы повязана бледно-зеленым с красной каймой платком, который прикрывает лоб, а концы плотно замотаны вокруг шеи — ни один комар не заберется. В платке, как в оправе, спокойное, четко прочерченное лицо с хваткими глазами. Не слишком раздвинутые скулы и узкий подбородок придают лицу Данилы что-то стремительное.

Широкий пояс перетягивает гимнастерку. По старинному обычаю, он сплошь покрыт узорчатыми латунными бляшками и ремешками, на которых болтаются медвежьи клыки (по одному клыку от каждого убитого медведя). Слева приторочен нож в деревянных ножнах, обшитых кожей. Такие ножи бывают только здесь, в тундре. Он узкий, как шило, и острый, как бритва. В особом кармашке хранится брусочек из черного уральского камня — точить нож. Есть на поясе связка кожаных веревочек и ремешков — на ходу починить оленью упряжь, стянуть нарты. Все есть на поясе.

На ногах у Данилы летние то́боры — длинные, выше колен, то ли кожаные чулки, то ли сапожки. Они из белой замши, а спереди вшита полоса красной кожи, пропущенная до носка. На ступнях поверх сапожек надеты своеобразные тапочки, скроенные из одного куска кожи и стянутые ремешком. Тоборы плотно облегают ногу, придавая походке легкость и упругость.

Наташа сама выделывала для них кожу, сучила нитки из сухожилий старого хора [5] и долго, стежок за стежком, шила при свете костра. К весне тоборы были готовы, и Данила носит их не снимая — так они понравились ему. Ходит в них по болотам, через речки, в дождь, и они не промокают. Не промокают, потому что пропитаны жиром рыбы (и Наташа знает, где и в какое время эту рыбу ловить), потому что сшиты жилкой, которая плотно соединяет кожу лучше любых ниток. И еще они не промокают потому, что Наташа хочет, чтобы Даниле всегда было хорошо.

Вслед за Данилой идет Зосима. Но их и сравнивать нельзя.

Зосима мал ростом, щупл и давно не молод. Черный платок испачкан глиной, кургузый пиджачишко продрался на локтях, резиновые сапоги загребают землю, на губах блаженная улыбка. Он смотрит на Наташу из-за спины Данилы, машет рукой и кричит что-то приветливое, радостное.

Потом плосколицый сонный Кузя в вельветовой рубахе, залепленной куропаточьим пухом.

Ветфельдшер Василий Матвеевич одет в черный гусь — суконный балахон с капюшоном, из которого выглядывают лишь нос да глаза. Гусь перетянут веревкой и подобран у пояса, чтоб не путался в ногах. Поэтому ноги в резиновых сапогах болтаются под гусем, как язык под колоколом.

Позади всех Константин Кузьмич: привязывал лодку и поотстал — бежит, ветер отбрасывает назад наушники его шапки.

Вот они поднялись по тропке, и на луговине перед домом зашумел целый базар — столько людей собралось. Все заговорили разом на трех языках. Ничего не разобрать. Понятно только, что все рады встрече и всем весело.

Константин Кузьмич ловко протискивается к каждому, вьется, как хариус между камнями, смеется, шутит, справляется о здоровье родни, о делах в стаде, без умолку говорит по-коми, по-хантыйски и по-русски. А если очень уж ему понравится чья-то шутка или слово, переводит для всех на русский и какой-нибудь из местных языков.

Студент Петя фотографирует всех вместе и порознь. То на скамеечку у калитки взберется, то под обрыв спустится. А после на навес забрался, где сохнут сети, — оттуда снять. Все показывали на него руками, смеялись, но едва он собирался щелкнуть затвором — замирали как каменные.

Лишь двое никак не участвовали в этом празднике — Наташа и Данила. Они отошли в сторонку, встали у обрыва и молча смотрят друг на друга. Данила смотрит смущенно и обрадованно, но не хочет показать своей смущенности и обрадованности. От этого лицо его напряженно, и Данилу еще больше бросает в робость, он совсем деревенеет.

Наташа смотрит спокойно и ясно, глаз не отрывает. Но и она ни одним движением не выдает своих чувств. Ни за руки не возьмутся, ни обнимутся, ни слова не скажут. Просто стоят и смотрят.

Но и не касаясь, они слиты радостью, соединены в одно — их уже нельзя разделить: слились их яркие платки и одежда, сомкнулось над ними глубокое небо, легла под ноги студеная река. И если посмотреть на них со стороны, увидишь один цельный рисунок, сделанный чистыми и звонкими красками.

Про них все забыли в толчее. Один Зосима посматривает иногда в их сторону и сразу переводит взгляд на личико меньшого сына Данилы и Наташи, которого держит на руках. Поправляет платочек на его голове, заскорузлым пальцем ласково дотрагивается до носика, приближает губы к его щечке и что-то говорит потихоньку. В руках у мальчишки золотится спелая морошка — подарок Зосимы, привезенный из тундры. И старший тут же — одной ручонкой обнял сапог Зосимы, другой цепляется за полу пиджака, просит тоже взять на руки. Зосима поднимает и его, потряхивает, неловко пробирается между собравшимися и покрикивает словно бы на оленей, будто едет на нартах.

— Ой, ой, гля́дитеэ, Зосима подкинутых нашел! Ну, Зосима, те́перь же́нись, хозяйку бе́ри! — смеется Константин Кузьмич и повторяет свою шутку по-хантыйски.

Все с добродушной улыбкой смотрят на Данилу и Наташу, но те не шевельнутся, бровью не поведут. Точно запаянные в кусок синего стекла, они не слышали шутки.

Константин Кузьмич кружил среди оленеводов, пока в дверях из-за полога не показалась Фекла Тихоновна, которая подала знак, и хозяин пригласил всех в дом. Но гости пошли не сразу. Некоторое время они еще продолжали беседу, как бы не расслышав приглашения. Тогда Константин Кузьмич взял под руку Рогова и потянул в дом. За ними, как за старшими, потянулись и остальные.

— За вожа́ком все стадо и́дет!

Беседа продолжалась на ходу. Приглашение к столу придало ей еще больше огня. Деловые разговоры о комаре и оводе, об упитанности оленей, о болезнях и лечении все чаще перемежались рассказами об охоте и потешными историями.

Изба наполнилась людьми — негде повернуться. За маленький стол в углу, заставленный тарелками и бутылками, казалось, не могли сесть и четверо. Но уселись двенадцать человек: вдоль стен на лавках, а с другой стороны положили две доски на табуретки.

Иван Павлович подцепил самый сочный кусок хариуса, причмокнув, откусил и смаковал с полузакрытыми глазами. Давно не пробовал он свеженины и теперь отводил душу. Нежная рыба таяла на языке, и рот наполнялся речным ароматом. Рогов чувствовал запах цветущей тундры, свежесть ветра, вкус воды, текущей со снеговых вершин.

Петя взял рыбу с опаской. Шутка ли, только что сам видел, как хариусы трепыхались на кукане, и вот их, чуть присоленных, подают к столу. Сначала потихоньку лизнул. Ничего страшного. Откусил, пожевал. Вроде бы похоже на малосольную селедку. Он еще не понимал всей грубости своих сравнений.

Получилось так, что Данила оказался в углу, на противоположном от Наташи конце стола. С ней рядом уселся Зосима, от которого не отходил ее старший сын. Зосима незаметно пожевал чего-то и все время занимался с мальчишкой. Потихоньку ворковал на своем языке — может, сказку рассказывал, может, про дедушку говорил. Мальчик прильнул к нему, обхватил его колено и смотрел не отрываясь в лицо.

А Данила и Наташа глядели на сына. Друг на друга за столом они совсем не смотрели — только на сына. И молчали.

Константин Кузьмич сказал что-то по-коми Фекле Тихоновне, та засмеялась потихоньку и ушла в кухню. Потом то же самое сказал по-хантыйски и перевел для русских:

— Мальчик о́тцов перепутал. Зосиму за о́тца принял. Ой, ой, Наташа, получишь от мужа горячих!

Все смеялись. И Наташа смеялась. И Зосима.

Данила едва улыбнулся. В своей задумчивости он, вероятно, не разобрал смысла шутки. Он сидел прямой, не привыкший к избе. Он был словно кусок простора, затиснутого в четыре стены, — и сам не мог уместиться, и стены не могли его удержать. Другие пастухи, как сели за стол, сразу стали домашними, привычными. Один Данила не приспособился к дому и сидел, чужой всей этой домашней обстановке. Он сбросил платок на плечи и завязал большим узлом на груди. Красная кайма тревожным огнем горела на почерневших бревнах стены. Четкое лицо неподвижно и резко прочерчено в густой полутьме, наполнявшей угол.

Разговор неизменно возвращался к оленям, к стадам. Стоило одному слово сказать, как заговорили все.

— Тяжелое лето, — со вздохом сказал Василий Матвеевич, — жара, безветрие… А уж комара и овода — не приведи бог. Олени совсем отощали — по нескольку суток бегают, спасаются от укусов. И днем и ночью покоя нет… Хоть бы холодный ветер подул. Здесь у реки есть, а в тундре совсем тихо вот уж две недели.

Отвлекшиеся было от обычных мыслей и развеселившиеся пастухи согласно закачали головами, приуныли.

— Да, сей год кома́ра много, уток мало, — прервал молчание Константин Кузьмич. — Чего не надо, всегда много. Недавно гуся виде́эл. Хотел стрелять, а его оро́л взял. Унес к себе. Я и не думал, откуда орол? Такой орол — маленько оленя потяне́эт. Зачем тут орол? Не нужон. Гусь нужон. Утка нужон. А тебе, пожалуста, — орол! Зимой петли ставил на куропатку. Пошел глянуть — попали совы. Двадцать сово́в. Зачем столько совов? Не нада. А куропатка и́дет мало. В день тридцать — сорок. Было раньше сто сорок. Два ме́шка, несешь, несешь — ой, ой, сколько птиц, тяжело…