Камрань, или Последний "Фокстрот"

Строго глянул на вахту и скомандовал долгожданное:

– Разойдись!

Глава 8 О том, как на службе можно сгореть, не оставив после себя даже горстки пепла

В центральном посту всё те же действующие лица: рулевой – за штурвалом, боцман – на рулях глубины, штурман – над белой скатертью карты и, возвышаясь над всеми на вертящемся, до предела выкрученном табурете – старпом. Тут же где-то должен находиться и старшина команды трюмных, старший мичман Затычкин Арнольд Кузьмич, но его почему-то не видно, наверное, отлучился в трюм проверить работу капризной «Маруськи».

Передав на словах необходимую информацию: глубину, курс, скорость и прочее вместе с сине-белой нарукавной повязкой, сменившийся с вахты помощник тут же скрылся за блином переборочной двери, направляясь в кают-компанию – пить с воблой и сгущенкой вечерний чай.

Склонившись над обшарпанной конторкой, старпом из последних сил борется с подступающими приступами сонливости, клюёт носом, хищно зевает и мусолит в руках вахтенный журнал. Его раздирают непримиримые противоречия – и спать хочется, и Родину жалко. С задумчивым видом он переворачивает страницы, листая журнал то с начала, то с конца, то открывая посередине. Иногда он подносит журнал к самому лицу, нюхает и даже пробует на вкус, отрывая от уголков маленькие кусочки. Эти странные манипуляции забавляют уже не только меня. Штурман, выходя время от времени из своего закутка потянуться и размять конечности, с беспокойством поглядывает на старпома и хитро мне подмигивает. По всему видно, что в мозгах его зреет коварный план очередного розыгрыша.

Лицо старпома серьезно и хмуро, по всему видно, что не в духе. Да и есть с чего – месяц назад он пообещал жениться Аллочке, очередной кандидатке на себя, докторше-стоматологу, у которой имел неосторожность полечить зубы. Дело зашло так далеко, что срочно требовалось принимать решение, но в пятый раз жениться Горынычу не очень хотелось. Мысли, порой низкие, недостойные высокого звания офицера, крутились в голове. Старпом помнил, что предыдущие четыре брака оказались весьма разрушительными в плане не только душевных потрясений, но и кармана. Таким образом, уже ушли на благотворительность машина, квартира и тысяч пять денег, скопленных на сберкнижке. С гусарской широтой он щедро одаривал каждую бывшую, уходя к новой нищим, но благородным, и сейчас прикидывал, что может в случае чего оставить Аллочке. Оставлять было нечего. В том, что она будет не последняя, старпом нисколько не сомневался, но остановиться уже не мог. Будучи несколько старомодным, он считал себя обязанным жениться после того, как дама доверила ему самое дорогое. Таково было воспитание!

Прошедшая ночь так и не принесла Горынычу успокоения. Весь её остаток после смены с командирской вахты он, мучимый тяжелыми мыслями, проворочался на жестком топчане. Под утро чуткий сон его был нарушен каким-то шевелением возле лица и легким прикосновением к носу. Открыв глаза, старпом увидел подростка-крысёныша, явно заблудившегося и беспомощно тыкающегося розовым рыльцем куда попало. Не зная, что у милого животного на уме, старпом благоразумно решил не делать резких движений и просто дунул во всю мощь своих богатырских легких. Крысёнок-акселерат испуганно пискнул и, увлекаемый могучим потоком, слетел со скользкого дерматина, мягко шлёпнувшись на палубу. Старпом перевернулся на другой бок и наконец-то нормально заснул.

К сожалению, спать Горынычу пришлось недолго. Скоро в его сон беспардонно ворвалось утро. Сначала в коридоре за фанерной переборкой раздались резкие голоса, послышались торопливые шаги, кто-то засмеялся, кто-то что-то спросил, кто-то что-то ответил. Заелозили, застучали раздвижные двери рубок и кают, звякнула дверь умывальника и, звонко колотясь, разбиваясь о железо мойки, зашумела тугая струя воды. Из каюты замполита по соседству донесся скрип пружин, покряхтывание и звук разрываемой на части газеты – зам, видимо, готовился произвести политинформацию, а заодно и утренний туалет.

В кают-компании кто-то раздражённо отчитывал вестового за то, что врубил над столом операционные софиты и мешал людям спать. Тот оправдывался, говоря, что пора накрывать на стол, и прося освободить рабочее место.

Убедившись окончательно, что поспать больше не удастся, старпом мысленно матюкается и разлепляет воспалённые глаза. Невыспавшийся, злой, с тяжелой, словно дробью наполненной, головой, Горыныч встаёт со скрипучего дивана и нетвёрдыми шагами следует в направлении умывальной. Там, в тесном загончике, он долго и шумно моется и старательно бреется. После чего, приведя себя в относительный порядок, бредёт в кают-компанию на завтрак.

Скромный завтрак Горыныча состоял из трёх стаканов ячменного кофе и буханки белого хлеба, разрезанной вдоль на две половинки. Каждая из этих половинок была покрыта слоем сливочного масла в палец толщиной и щедро полита сгущёнкой. Заморив таким образом червячка и получив у командира необходимые распоряжения на предстоящий трудовой день, старпом отправился в свою рабочую прогулку по кораблю.

В продолжение всего последующего бесконечного дня Горыныч был занят обычными своими старпомовскими делами: подбивал документацию, драл за различные провинности попавших под раздачу моряков, проверял несение ими вахт, производство приборок, проводил тренировки, учения и попеременно с командиром нёс в центральном посту командирскую вахту. К вечеру (хотя какой на подводной лодке может быть день или вечер?) эта ежедневная, присущая его собачьей должности, суета Горыныча несколько утомила. И вот, опять сменив командира, он пристроился на табурете за конторкой и наконец-то позволил себе немного расслабиться.

По-домашнему привычно – тонко, на одной ноте – гудит в трюме электрический агрегат-преобразователь. Из разных концов отсека в унисон ему вторят другие механизмы. Этот фоновый аккорд создаёт в центральном посту обстановку неповторимого уюта, спокойствия и умиротворённости. Поют приборы – значит, всё нормально, корабль живет и дышит, всё у него исправно и всё работает. По кабель-трассам, протянутым вдоль бортов из носа в корму, по паутине проводов, опутывающих всю подводную лодку, разбегается живительный электрический ток. Доходя до каждого закоулка, он даёт людям свет, тепло и уют, а бездушным механизмам – необходимую энергию жизни. Воздух высокого давления, до предела сжатый и плотно втиснутый в стальные кожухи высокопрочных баллонов, ждет своего часа, чтобы в нужный момент, вырвавшись на свободу, промчаться по магистральным трубопроводам и выдавить из балластных цистерн тонны забортной воды. Кровеносная система корабля – насосы и трубопроводы гидравлики – также готова к немедленному действию. Достаточно лёгкого движения манипулятора в центральном посту, чтобы давление гидравлической жидкости передалось на рули глубины, и многотонная железная громадина стала изменять своё прямолинейное направление, принялась всплывать или погружаться. Всё на подводном корабле подчинено единой цели и готово к немедленному действию. И именно потому день и ночь без перерыва гудят-поют по отсекам различные приборы и механизмы. И это хорошо, что они гудят, значит, можно ни о чём не беспокоиться. Но как же становится неуютно и тревожно, когда они замолкают неожиданно! Такая тишина бывает просто оглушительной, режет слух пронзительнее самой громкой милицейской сирены. Словно от выстрела пушки, просыпаешься среди ночи и начинаешь лихорадочно соображать – что же произошло, куда надо срочно бежать и что делать?

Но хватит лирики, сейчас в центральном посту спокойно и сумрачно. Привычное монотонное жужжание мягко разливается по отсеку, и в душе возникает ощущение мира, безмятежности и уюта. Устроившись на своём месте у переговорной коробки общекорабельной трансляции, я начинаю принимать доклады из отсеков. Прослушав заученные, однообразные сообщения о приёме вахты, о значениях глубины, процентного содержания кислорода, водорода и СО2, плотности электролита аккумуляторной батареи и об осмотре отсеков, щёлкнув при этом пару десятков раз тумблером «Каштана» и столько же раз повторив вездесущее «есть», я докладываю старпому, что в права вахтенного офицера вступил окончательно. После этого, поудобнее устроившись на табурете, я начинаю усиленно бдеть.

Через пять минут просто так сидеть и бдеть становится скучно. Я понимаю, что неплохо было бы пообщаться и поговорить с товарищами по несчастью о чём-нибудь содержательном.

– Жарко! – не придумав ничего лучше, начинаю я для затравки разговора.

– А на поверхности, поди, было бы ещё жарче! – откликнулся на моё многообещающее начало боцман.

– А завтра днём, когда всплывём – ещё жарче будет! – присоединился к разговору старший матрос Багров, рулевой нашей смены.

– А вот если бы не на пятидесяти, а на ста метрах ходили – не так жарко было бы! – продолжаю я из последних сил эксплуатировать тему жары, нащупывая, куда бы технично перевести готовый зайти в тупик разговор.

– Правильно я говорю, Сергей Горын… Гариевич? – обращаюсь я к старшему помощнику.

Красные от недосыпания глаза старпома непонимающе глядят на меня.

– Правильно я говорю, Сергей Гариевич, что на ста метрах вода гораздо холодней?

– Ну, да… холодней… – рассеянно отвечает старпом и, скользнув усталым взглядом по обращенным к нему лицам, вновь принимается листать вахтенный журнал, но на этот раз перевернув его вверх ногами.

Из дверного проёма штурманской рубки показывается взлохмаченная голова Борисыча. Весело посмотрев на нас с боцманом, озабоченно на старпома и недоумённо – на вахтенный журнал в его руках, штурман решает принять участие в только что начатом и уже готовом умереть разговоре.

– А вот был у нас случай на «восьмёрке»… Это когда я ещё на Камчатке служил... Помощник у нас был, фамилия у него звучная такая была – Уставной. Не встречали такого, Сергей Гариевич? Павел Петрович – так, кажется, его звали...

Старпом делает неопределённое движение головой и угрюмо, но с некоторым интересом глядит на штурмана.

– Нет? Жалко! – лучезарно улыбаясь, продолжает тот. – Замечательная личность! На службе, можно сказать, сгорел человек, даже пепла не осталось! А человек, должен вам сказать, был неординарный, но при этом, как бы получше выразиться… типичный антипример. Очень он фамилией своей гордился и во всем старался ей соответствовать. Он в училище отличником был. Коллега, кстати, наш – тоже из штурманов, в

Питере… Фрунзе заканчивал. В дипломе одни пятерки, по физподготовке только трояк, кроссы бегать не умел, дыхалки не хватало. Ну и красный диплом, понятное дело, из-за этого ему зарубили. Но очень умный был и до безобразия старательный. Прибыл на лодку, даже не догуляв первого лейтенантского отпуска. Так ему карьеру делать хотелось!

Жена, видя такое рвение к службе, вовремя подала на развод и уехала назад, в Питер. А ему, похоже, только этого и надо было! До того усердно стал служить, что за полгода сдал все возможные зачёты, вплоть до самоуправства кораблём – хоть сейчас командиром назначай. Командиром, понятно, не назначили, молодой ещё, но через год, будучи ещё лейтенантом, стал помощником командира! И начал всех доставать, равнять и строить! И не только матросов, но и офицеров, даже старых и заслуженных. Механик наш, майор облупленный, десять лет на Камчатке, всё на лодках и в морях безвылазно, и тот взмолился, чтобы убрали от него подальше этого карьериста недоношенного или самого его перевели в другой экипаж. А бойцов лейтенант Уставной задрочил так, что у всех у них образовался нервный тик, трястись стали, как паралитики, при одном упоминании о помощнике... Даже покушение как-то пытались устроить – дверь в общаге и всю лестницу перед ней солидолом вымазали в надежде, что Уставной поскользнётся и если повезет, то убьётся насмерть.