Малый апокриф (сборник)

Вдруг отшвырнул, сказал с неожиданной издевкой:

— Бедный студентик с топором под мышкой. Ведь нелепость! Вымысел. И неоправданный вымысел.

— Кгм… — дипломатично уклонился я.

— Или Антон Григорьевич занимается? — Вздохнул. — Что еще можно ожидать от человека, которому нравится это. Вам еще повезло — вполне реальная внешность. А у меня? — он выразительно обвел то место, где должно находиться лицо.

Я засмущался.

— Ну-ну, — сказал Иван Алексеевич. — Только не говорите, что вы не замечаете. Чрезвычайно неудобно жить — вот так. А все спешка, суета, непонимание детали. Между тем, деталь в прозе имеет громадное значение — она материализует, можете передать. Я почему знаю: у меня были сходные результаты. Еще в молодости. Тоже увлекался — дескать, новый Пигмалион, наделал массу глупостей. — Он махнул рукой. — Но я никогда не тревожил живых, есть же какой-то предел, моральные категории…

Порылся в ворохе бумаг — удивился, выдернул.

— Амата нобис квантум амабитур нулла. Это здесь откуда?

— Бяше? — предположил я.

— Это латынь, — строго поправил Иван Алексеевич. — Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет. Странное соседство, вы не находите? Запутался Антон Григорьевич.

Это было единственное, с чем я искренне согласился.

— А посмотрите дальше! «И везде невообразимая тишина — только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, — оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно».

Осторожно положил страницу и сказал еле слышно, дрогнувшим голосом:

— Сороковой год. Двадцать седьмое сентября.

Потом, будто ему все надоело, достал из внутреннего кармана часы на цепочке — я впервые видел такие, — с мелодичным звоном поднял крышку.

— Однако. Я полагаю, у господина Осокина особые причины?

Обратил ко мне туманное, в плывущих тенях лицо.

Я развел руками.

— Да. Вероятно, причины. — Он учтиво поклонился. — Был весьма рад.

— Взаимно.

Иван Алексеевич открыл дверь и уже на пороге задумчиво произнес:

— А ведь так продолжаться не может. Вы об этом подумали?

— Зело, — ответил я.

Не пропадать же хорошему слову.