Тропинка в зимнем городе

7

— Нынче мы с тобой, Ванюша, для передыху, здесь, вкруг дома, похлопочем, — сказал дедушка за утренним чаем. — Дровишек запасем. Надерем бабушке бересты для коробов и лукошек. А перво-наперво сходим за боровиками: вечор я приметил — появились уже, как после ливней распогодилось.

— А далеко идти надо?

— Недалече. Вдоль берега добрый ягельный лес тянется. Там грибы боровики в первую голову появляются. Ежели есть уже, отборные возьмем — для сушки. Зимою супчик из белых грибов — ох, и вкусен…

После мирного сна на душе у старика легко и спокойно.

И день, к тому же, опять погожий встает.

Вскоре дед с внуком, прихватив из лабаза старые наберушки, уже шагали по едва заметной тропе к верховью Тян-реки. Ружья, как и полагается, были при них. И Сюдай, конечно, домовничать не остался — тоже наладился по грибы.

Прошли полверсты, миновали ручьишко, поднялись на взгорок. Ваня, шагавший впереди, вдруг остолбенел, сердце так и екнуло. Перед ним, на волглом зеленом ягеле, важно восседала пара боровиков.

— Гляди-ка, дедушка, какие молодцы! — радостно воскликнул он и присел на корточки. Срезал не тотчас, а сперва огладил по головкам того и другого, словно малых деток. Боровики были тугими, прохладными, распирали боками ладонь. Ваня острым ножиком срезал ножки толщиною с репку; грибы оказались снежно-белыми внутри и в них не обнаружилось ни единого червячного следа. Здесь в прохладе, да на чистом ягеле, шляпки их сверху были темно-бурыми, как подрумяненный каравай, а снизу будто смазаны густой сметаной либо начинены творогом, ну, хоть клади прямо в рот — таким аппетитным и вкусным было на вид боровое диво.

Чуть в сторонке дедушка тоже срезал белый гриб: радостно, конечно, и ему держать в руке такое добро, но больше всего старый солдат доволен тем, что удача сопутствует внуку.

Они прочесали зеленый мшистый пригорок. Хотя идти в гору тяжелее ногам — что старым, что молодым, — но, собирая грибы, забываешь обо всем. Еще и еще попадались на глаза румяноголовые солдатики. И все они были молоды и крепки, — видно, лишь дня два-три, как взошли. Наберушки постепенно тяжелели от звонких и тугих, как молодой картофель, боровиков.

Они поднялись к сосновому бору, где белый лишайник устилал все вокруг: он был еще сырым, не просох от ночной росы, никем не топтан, упруго проминается под ногами.

И вот из этой мягкой и чистой первозданности вынырнул на глаза Ване темно-серый комочек — белый гриб! Его шляпка была, пожалуй, здесь более серовата, чем на зеленом ягеле. Ваня нагнулся, раздвинул плотный мох: такая же толстая белая ножка, только, может, чуть короче давешних — потому, наверное, что сам белый лишайник тут стелется ниже. Ваня огляделся — еще один, а вон и еще…

Однако на солнце да в суши многие из грибов уже слегка зачервивели, червь-то, видно, тоже не дремлет, знает толк в грибном белом мясе — и, если гриб не достается человеку либо запасливой зверушке, он его живо проест дотла.

Когда собираешь грибы, время бежит незаметно: до слепоты выглядываешь, выискиваешь их в ягеле и обок замшелых колод, под покровом старой хвои и палых листьев. Нагнешься, срежешь — и опять таращишься вокруг. Передохнуть некогда, поясницу расправить. Такой нападает азарт… Но вон, слышно, дедушка окликает:

— Потабашим, Ваня!

Он уже расположился на недавно свалившейся конде, крутит свою горбатую цигарку.

— У тебя, гляжу, уже полна наберушка-то! — порадовался старик.

У него самого было пока меньше.

— Попадаются иногда… — небрежно ответил Ваня, пряча законную гордость.

— А у меня, язви тя в корень, притупились глаза уж… — вздохнул дедушка. — Да и быстро устают, когда напрягаешь их.

Ваня навзничь повалился на мох. Комары не так сильно досаждали в этом лесу, где время уже обозначило близость осени. И солнце с ленивой лаской струилось с безоблачного неба. Дышалось глубоко и сладко. Дедушка рядом. Сюдай растянулся и тоже тихо полеживает… Совсем некого бояться в этом лесу, где уродилось нынче столько боровиков, самых распрекрасных, самых вкусных грибов.

Ваня лежит на чистом ягелевом мху, глядит сквозь верхушки сосен в небо, в бездонную и бескрайнюю синь, и замечает вдруг, как переливается на солнце сосновая хвоя.

— Погляди-ка, дедушка: хвою-то будто маслом смазали, блестит!

— Смола, поди, на солнце-то просачивается… — говорит старик, тоже вскинув голову.

— Большие сосны какие прямые — словно их кто натянул, как струны, верно, дедушка? А мелкие почему-то не так прямы.

— Их, брат, солнце светлое выпрямляет, — с удовольствием ответил старик.

— Солнце? — вскинулся Ваня.

— Да. Они к нему с самого рождения тянутся. Да чтоб не обогнал кто другой, не заслонил им над головой солнца. Будто понимают, что без солнца и теплого дождика — нет жизни. — Посмотрел вокруг и добавил: — Видишь, сколько высохших деревьев стоит. И таких вот, поваленных. тоже немало… — Он похлопал рукой по конде, на которой сидел.

Ваня поглядел вокруг, увидел: да, верхушки этих высохших деревьев заслонены мохнатыми вершинами живых. Подумал и сказал:

— Значит, каждому нужно солнце, тепло нужно.

— Каждому, — вздохнул старик. — Так уж устроен мир: живым нужно тепло, холодом не проживешь. Хоть дереву, хоть грибу, хоть человеку, хоть червячку…

— Значит, эти деревья… они соревнуются, что ли, даже борются друг с другом? Не только люди?

Старик глотнул махорочного дыма, откашлялся, подумал молча: «Взрослеет парень, сам начинает задумываться о таких делах…» Сказал задушевно:

— А ведь без соревнования этого и без борьбы, может, и жизни вообще бы не было! — Запрокинул голову к вершинам сосен, продолжил: — Наверное, сильным да красивым положено обгонять хилых да скрюченных.

Ваня лежит тихо, смотрит на вершины деревьев. Пошумливает бор… Живые высокие сосны, устремленные к солнцу, спокойно покачиваются, их стволы так ровны и так круглы, так прекрасны, что Ване даже не верится, будто все это создалось само по себе, без чьей-либо помощи… все-все: и мачтовые сосны, и чудо-боровики, и хрусткий ягелевый мох, и весь бор, и весь лес… И кто знает что еще!

Все родилось под светлым солнцем. Все разумно и прекрасно сотворено природой. Только с добрыми руками да чистым сердцем пусть приходит сюда человек, в этот вековечный лес, и берет, не причиняя боли, не разрушая. Чтобы рождалось и далее. Чтобы росло снова. Для него самого и для его потомков.

— Знаешь, Ванюша, отчего в этом лесу больше, чем где-либо, белых грибов растет?

— Место, видно, подходящее. Солнца вдосталь. Река близко. Ягель густой.

— Все это так. Но дед мой рассказывал еще вот что: дедушка Тян, дескать, где, бывало, ни увидит боровики, все сюда переносит…

— Как это — переносит?

— Ну, найдет где-нибудь старый трухлявый гриб и целиком, с грибницей вместе, притащит сюда.

— Значит, так же, как кедры, высадил боровики?

— Можно сказать, что и так. Тян не свел грибной корень, а наоборот — приумножил его. И вот, гляди, мы с тобой, по прошествии стольких времен, опять будем лакомиться этим дивом лесным.

Вернувшись в избушку, они нащепали тонких лучинок из сухой конды, гладко обстругали их ножом, нанизали самые отборные грибы — шляпки помельче целенькими, а которые покрупнее да плотные ножки, те нарезали — и развесили на стародавние деревянные колки по внешним стенам избушки и лабаза, на солнечной стороне. Сушись, белый гриб! Ведь еще вкуснее и желаннее будешь ты в пору снежной студеной зимы.

Потом они натушили грибов с молодой картошкой себе на обед. Щекочущий ноздри дух размякших в масле боровиков разнесся вокруг. А попробуешь это лакомство — и не оторвешься: ложка сама проворно забегает меж котелком и ртом.

Когда подскребли со дна, Ваня заявил:

— Хорошо лес кормит. Правда, дедушка?

— Я так же полагаю, — согласился тот. — И это, как оно называется… меню, что ли? Меню он доброе предлагает. Пожалуйста: суп из рябчика либо уха из щуки, тушеные боровики или жаркое из глухаря, на третье вам — из черной смородины ляз[2]… И кроме этого еще чего только нет в лесу! Вот иногда читаешь в книгах: таким, мол, убогим да несчастным был коми охотник прежде… А по мне, язви тя в корень, никогда настоящий-то охотник не бывал жалким. Придет он в раздольный лес, к говорливой реке. Все знакомое, понятное, каждого зверя и птицу он разумеет. Страха ни перед кем не ведает… Поохотится вволю, отведет душу. Ест досыта. Пусть хоть и нелегко ему, пусть хоть и в одиночестве, но чувствует себя уверенно… И вовсе он не страдалец.

— Тогда и Тян не был таким уж несчастным? — подстерег вопросом дедушку Ваня.

— Тян-то?.. Не знаю. Он ведь сюда очень старым пришел… И все же, думаю, так: к концу жизни измученная его душа успокоилась среди этих лесов и вод. Среди непуганых зверей да птиц… Сам он, рассказывают, почти никогда и не стрелял здесь: силками-ловушками поймает бесшумно, сколько ему надо, а одному-то много ли надобно? Звери-птицы при нем тут смирными и кроткими сделались, будто домашними.

Позже дед с внуком ходили драть бересту. Солдат Иван учил Ваню: с каких берез ее лучше снимать, чтобы была она не хрупкой, не ломкой, а прочной и гибкой, как добротно выделанная сыромять.

И еще до захода солнца надо было припасти дров, чтобы уж не беспокоиться об этом каждый вечер.

После ужина, сев на полок в избушке, Ваня разул сапог с левой ноги, а с правой так и не успел… сильнокрылый журавль подхватил его и умчал в сонное царство.

Пришлось дедушке самому стаскивать обувку с правой ноги внука.

Посмотрел он нежно и жалостливо на посапывающего во сне мальчонку, сказал:

— Ну и отдых устроил я парнишке — ноги не держат… Да уж ладно: добрый сон снимет усталость с молодого человека… А вот стариковский устаток не может снять — потому что у стариков и сами сны усталые.