КАРПУХИН

— Но что, что ты мне предлагаешь сейчас? Пойти к Патанину, покаяться? Он тоже недавно назначен секретарем обкома, он должен оправдывать доверие, выполнять взятые обязательства, а не отказываться от них. Он меня жалеть не станет.

— Просто Григорьев тебе завидует, — с внезапно прорвавшейся ненавистью говорит Лидия. — Я тебе всегда говорю: у нас друзей нет. Все злые, все завистники.

— При чем тут «завидует», когда я сам себе сейчас не завидую. Вот наградила нас Шурка родственничком, что называется, ввела зятя в дом.

Кабинет секретаря обкома партии Патанина. Сам Патанин сидит на обычном своем месте. Сбоку его стола Назарук заканчивает говорить, складывает уже бумаги. Еще несколько членов бюро. За длинным столом, точно подсудимые, сидят рядом Григорьев и второй секретарь райкома Торопов. Он уже в годах, лысеющий и со лба и с затылка — районный работник, который и в грязь, и в дождь, и в распутицу безответно, год за годом мыкается по размытым дорогам, выполняя предписания.

Назарук:

— Партийный долг требует сказать прямо и принципиально: в то время как вся наша необъятная страна берет новые повышенные обязательства, выявляет скрытые резервы, ты, Федор, решил пойти по легкой дорожке, не захотел расстаться с привычной, спокойной жизнью. Четыре месяца мы убеждали, доказывали, вот уже весна на носу, а Григорьев по-прежнему твердит, что хлеб у них не родится, пугает нас сводками десятилетней давности. Негоже.

Садится со скромным достоинством. Члены бюро перешептываются.

— Что же, послушаем товарища Григорьева, — говорит Патанин. И уже совершенно ясно его отношение ко всему тому, что Григорьев может сказать.

Медленно встает Григорьев. Торопов облизывает пересохшие губы, снизу испуганно смотрит на него. Он бледен. Он больше всех здесь переживает. Он приехал с тем же решением, что и Григорьев, но сейчас, подавленный обстановкой, начинает колебаться.

«Что я скажу? Я долго думал. В жизни так: если очень хочешь чего-либо, то и факты подбираешь таким образом, что все они подтверждают твою правоту. Вот и я так подбирал факты. Но сейчас, на бюро, я все это увидел по-новому».

И как бы сразу всем легко стало, как бы радостно оживились все, будто после этого дело само сделается.

Да, хорошо было б… Но Григорьев, встав, говорит совсем другое:

— «Негоже»… Слово-то какое… Мол, сам народ тебе говорит: «Негоже!» А ведь если совсем уж по правде говорить, так что получается? Вот хоть Семин сидит, инструктор. Уважает его у нас народ? Нет, не уважает. Не за что. А приедет, скажет слово — слушаемся. И к тебе, товарищ Назарук, все это же самое относится. Так само и про тебя говорят. Про вас, Константин Александрович, никак пока что не говорят. Район наш дальний, а вы человек у нас новый, словом, не успели узнать. Тут Назарук толково говорил, с пословицами. Ну, да пословиц, их можно и еще набрать столько же. А вот распашем мы земли, пошлем отчет не хуже других. Урожая, конечно, не будет. А зимой овцы начнут дохнуть от бескормицы. Когда солдат ошибается, он один за это в ответе. А за ошибку командира дивизии вся дивизия расплачивается. Оно, конечно, маленькое слово «перегиб». Вроде бы согнул, неправильно — обратно разогнул. А не все разгибается.

И вот тут Григорьев погорячился излишне. Глядя на секретаря обкома, он сказал, немного поколебавшись:

— Я, конечно, не знаю и утверждать не могу, но если уже где-то обещано — бывает ведь и так тоже, — так отказаться бы надо. Другого выхода не вижу.

Он сел. Долгое неловкое молчание. Перешептываются. Стараются не глядеть на секретаря обкома. И каждый не рад, что оказался при таком разговоре.

— Ну что же, послушаем второго секретаря, — откинувшись на спинку кресла, держа Торопова под взглядом, как под прицелом, говорит секретарь обкома. — Какого он настроения? Говори, товарищ Торопов.

Торопов осторожно под столом застегнул пуговицу пиджака. Руки его лежат на коленях. Они вдруг обмякли, стали влажными — весь характер человека в этих руках. Торопов поспешно вытирает их о колени, встает.

— Так я что же?.. Что я сказать смогу? Конечно, засуха у нас, беда наша, — он робко поднял глаза на секретаря обкома и поспешно опустил их. — Засуха, она вред свой причиняет. Но и с другой стороны взглянуть надо…

Площадь перед зданием обкома партии. Зимний вечер, горят фонари. По дыханию, по толстому инею на ветках, на телеграфных провисших проводах, по резкому скрипу снега под каблуком прохожего чувствуется, что морозец крепкий. У машин, выстроившихся в ряд, притопывают греются разговором шоферы.

— …А мне надо на Новое Раменье попасть, — рассказывает в кружке один из шоферов. «Дед, — говорю, — этой дорогой можно ехать?» — «Чего, — говорит, — нельзя? Можно». — «А попаду я на Новое Раменье?» — «Нет, не попадешь». — «Так чего ж я по ней поеду?» — «А я не знаю. Може, вам так бильш нравится…»

Хохот. Рассказчик смеется, довольный. Смотрит вверх, в одном из освещенных окон — на стекле жалкая тень Торопова.

— Достается какому-то бедолаге.

— Однако же долго что-то заседают, — говорит другой шофер, достает пачку, копается в ней, заглядывает внутрь, смотрит даже на свет и, смяв в комок, бросает.

— У кого есть, ребята? Полпачки было — все искурил, честное слово.

— А ты, когда начальство ждешь, не считай, сколько папирос выкурил. Шофер курит по единой, — снова берет инициативу рассказчик. — Это как прежде священники пили. Много выпить — священный сан не позволяет, мало — душа противится. Так они по единой…

В кабинете секретаря обкома. Под одобрительными взглядами секретаря обкома и Назарука Торопов заканчивает говорить. Григорьев, сидя рядом, снизу вверх все время смотрит на него. За эти несколько минут Торопов похудел словно.

— …и конечно, раз мы должны, то резервы у нас имеются. И я так думаю, надо нам на себя эти обязательства взять. Взять их, значит, и выполнить. И еще я хотел сказать, что трудности одолевать надо.

— Значит, вы считаете, что товарищ Григорьев неправильно осветил здесь положение?

— Выходит, так.

— Иными словами, исказил?

— Исказил, — убито соглашается Торопов. И, случайно глянув на Григорьева, добавляет поспешно: — Я это, конечно, в переносном смысле…

— Не знал, что ты трус, Торопов, — говорит Григорьев. — Можешь понимать это тоже в переносном смысле.

Секретарь обкома холодно глянул на него, шепотом поговорил сначала с одним членом бюро, потом с другим.

— Ну что же, я думаю, вопрос ясен в общих чертах, — подводит он итог. — Остальные выводы сделаем после.

И, встав, переворачивает страничку календаря в новый день.

Все тоже встают, вдавливая в пепельницы недокуренные папиросы. У всех облегченное состояние, какое наступает после долгих прений, после долгого сидения в духоте.

В коридоре Назарук догнал Григорьева.

— Слушай, Федор, я думаю, служба службой, а личные наши отношения не должны от этого страдать. И у тебя, и у меня не так-то уж много родни. Послезавтра Лидочкин день рождения. Я думаю, вы придете, — против воли он говорит это заискивающе. — Лидочка будет ждать непременно. Она там наготовила!.. А вообще ты вел себя сегодня глупо, прости меня за откровенность. Не политично, главное. Ты ошибаешься, если думаешь, что людям нравится, когда в их недостатки тычут пальцем. Зачем тебе понадобилось говорить Патанину, что он плохо разбирается в сельском хозяйстве? Знаешь… — его смущает взгляд Григорьева. — Ну, да что объяснять, когда ты сам понимать должен. Могу только сказать, что настроение против тебя нехорошее. В смысле оргвыводов, я думаю, все удастся уладить, а вообще…

Мимо проходят по коридору обкомовские работники, и каждый с любопытством оглядывается на них. Слышатся обрывки разговоров, уже не имеющих отношения к закончившемуся только что заседанию, люди разъезжаются по домам.

— Неужели так и сказал?

— Это что! Ты слушай, что она ему сказала…

Другие двое, проходя, говорят:

— Сейчас бы пешком, по морозцу. А то вот такая голова. Надо бросать курить.

— Вон Назарук бросил.

— Ну, Назарук! До Назарука, брат, не достанешь.

Это говорится с расчетом, чтобы Назарук слышал. Но не ясно, чего здесь больше: одобрения или скрытой насмешки.

Назарук кивает им, словно ведет с Григорьевым самый приятный разговор, и они кивают весело:

— Ты скоро?

Издали доносится взрыв хохота первых двоих.

Подождав, пока пройдут, Григорьев говорит Назаруку:

— Я, когда молодой был, все думал: чтобы убить человека, ведь это, наверное, большая злость нужна. А оказывается, после этого даже на день рождения зовут.

И, повернувшись к Назаруку спиной, спокойно, не торопясь, уходит.

В машине, на заднем сиденье, в темноте, освещаемый сквозь стекло уличным фонарем, томится Торопов. Подходит Григорьев, садится рядом с шофером.

— До дому, Никита Семенович.

— Да она же, Федор Иванович, и так стоит радиатором к дому, — деликатно шутит шофер. На своем веку он достаточно повозил начальство и обстановку улавливает с маху. По одному тому, что Григорьев сел в машину, даже не глянув на Торопова, шофер понял, что дела серьезные. И тут же сориентировался, как правильней будет вести себя.

И вот машина тронулась. Остались позади ночные огни города. Степь под снегом. Узкая заметенная дорога, тем только и отличающаяся от остальной степи, что она выше и снег здесь укатан. Лучи фар, вздрагивая на выбоинах, щупают дорогу впереди.

А в машине трое человек молчат. Григорьев смотрит перед собой, лицо отвердело. Сзади Торопов затравленно поглядывает на его каменную спину, чуть возвышающуюся над спинкой сиденья. Что бы ни думали они друг о друге, что бы ни случилось только что между ними, а ехать им надо вместе: машина одна. И вот едут. Вспыхивают в темных стеклах угольки папирос.

Ночь. Степь кругом…

— Ты меня тяжело обидел, Федор Иванович, — говорит наконец Торопов хриплым от долгого молчания, а может быть, и от волнения голосом. — Но я на тебя сердца не держу. Не хочу только, чтоб ты обо мне думал так. Сам видел, надавили на меня, ну я и не смог… Да что говорить, когда вода подойдет под горло, каждый начинает плавать. Хоть бы и не умел. А у меня, Федор Иванович, трое детей.

Опять едут молча. Даже непонятно, слышал ли все это Григорьев. И молчание теперь невыносимо. Не оборачиваясь, все так же глядя перед собой на дорогу, Григорьев говорит жестким голосом:

— В районе больше трех тысяч детей не хуже и не лучше твоих, Торопов. И они так же дороги матерям, как тебе твои трое. И они так же хотят есть.

— Строго судишь, Федор Иванович, — говорит Торопов.

— Не строже, чем люди будут судить нас. А ты расскажи своим детям, как ты ради них старался. А я послушаю да посмотрю. Может быть, завтра я не буду секретарем райкома, но суд мой от этого не мягче.

Машина мчится по степной дороге. Ночь. Вдали замерцали редкие огни районного центра.

Машина затормозила перед домом Григорьева, осветив фарами побеленный угол стены. Шофер выключил свет. На крыльцо выбежала Шура.

— Федор, ты?

Увидела в машине Торопова.

— Иван Иванович, может быть, зайдете к нам? Чай горячий на столе. А у Феди покрепче что-нибудь найдется. Вон и Никита Семеныч замерз.