Верховья

Начнем хотя бы с такого вопроса: почему шестнадцатилетний парнишка из глухих унженских лесов Мишка Хлебушкин решил стать (и стал) не лесорубом и сплавщиком (как отец, дед, прадед), а военным, офицером Советской Армии? Почему он, выросший в деревне Веселый Мыс, что стоит при впадении Унжи в Волгу, изменил труду своих предков? И — изменил ли? Что это — случайность? Как мы знаем, случайностей в литературе не бывает. Значит, в этой судьбе есть своя цель, свой смысл. Какие? Ответ на этот вопрос — вся повесть «Шумит Шилекша». И ответ В. Николаев не прячет от читателя, а, напротив, ненавязчиво, но настойчиво прямо-таки указует на него.

Уже первые страницы написаны так, что погружают нас в плотную, зримую, вещную атмосферу труда — в художественной микровселенной повести трудятся все: лес, река, лесные птицы и звери, вековая сосна, старый тетерев, одноглазая утка, работает человек, и неустанно, неостановимо трудится душа человека. И все связано в этом мире, необходимо одно другому, взаимообусловлено. И Мишке Хлебушкину, два месяца назад потерявшему отца (он погиб в лесу, на лесоразработках), так же необходима встреча со старой сосной, как она необходима сосне, но не менее нужно ему и испытание себя в тяжелой работе, что не мешает Мишке пережить поэтический, чуть ли не языческий восторг постижения тайн пробуждающегося к жизни весеннего леса. А разве можно в этой «цепи» чем-нибудь заменить встречу Мишки с Пеледовым? или с беззащитной одноглазой уткой? И разве можно изъять из повести сомнения и раздумья героя? А все это вместе и есть исповедь и проповедь самого писателя.

«Работа» в художественном мире повести «Шумит Шилекша» — это действительно не только непосредственное дело, занятие, трудовой процесс и т.д., но еще и образ, чуть ли не символ связи человека с бессмертием природы.

Если мы внимательно вчитаемся в повесть, то непременно увидим «тяжелую и опасную работу» сплавщиков в контексте природно-философском, в окружении таких многозначных образов: «праздник», «весна — великий поворот жизни на земле», «древнее родовое пристанище», «торжество леса»... Саму же работу Мишка сначала переживает как «детскую игру», потом как «настоящую каторгу» и наконец как «чудовищное издевательство над человеком». Но В. Николаев не был бы самим собой, если бы не остановился на последнем определении — ведь для него самого, работавшего на сплаве леса в те же шестнадцать лет, что и его герой, работа, пусть самая мучительная, — нечто большее. Работа, как и весенний лес, пьянит всех: «Будто не было для них большего праздника на земле, чем эта работа. Будто проснулся в них какой-то древний инстинкт этой вольной лесной жизни и пьянил их слаще вина, женщин, сна... Мишка видел, что не все сразу втянулись в это, втягивались, как и он, болезненно, с надрывом, но, втянувшись, веселели и отдавались сполна, безоглядно. Это было какое-то весеннее сумасшествие, какой-то безрассудный побег от себя. А может, и к себе...».

И вот всего за одну неделю Мишка «стал как бы другим человеком». «Он физически ощутил какое-то смещение времени, какой-то не то провал, не то вырост собственной жизни». Автор не спешит подсказать однозначный ответ ни читателю, ни герою. Впрочем, он и не может быть однозначным. Так что же такое работа сплавщиков: «чудовищное издевательство над человеком»? «весеннее сумасшествие»? «побег от себя»? или «к себе»? «провал» или «вырост собственной жизни»?

Легче всего, наверное, было бы отделаться штампом, общим местом: всякая работа, мол, способствует становлению человека. Ничего, конечно, нового здесь не было бы сказано, но вроде и возразить нечего. И, конечно, писатель в принципе разделяет эту мысль. Но мало ему этого, мало, о другом он думает. Иначе бы откуда, например, появилась в его повести такая фраза о весновщиках: «Они будто хотели повернуть время вспять, пожить жизнью отцев, видимо, навсегда уходящей». А по какой причине у Мишки Хлебушкина, в шестнадцать лет уже вкусившего городской жизни (он поступил в техникум, не прижился там и сбежал в родную деревню), появляется чувство, что он и здесь, в родных лесах, все же чужой и недолгий гость.

Постепенно замысел писателя проясняется. Через героя повести он показывает, как совершается одно из важнейших событий ХХ века: его можно было бы охарактеризовать как распад связей между человеком и природой, их разъединение, расхождение, так и как попытку обретения единства и гармонии на качественно новом уровне взаимоотношений (именно «взаимо», ибо природа, по мысли В. Николаева, не индифферентна к человеку). Мишка уже не может «не отделять свою жизнь от жизни деревьев, зверей, птиц...» и, видимо, по замыслу писателя, не только и не столько в силу своей индивидуальности, сколько в силу характера времени, времени исторического. Та естественная жизнь кончилась, время ее безвозвратно кануло в прошлое, человек, как мы знаем, нарушил экологическое равновесие, значительно пошатнул его и теперь рискует остаться на планете наедине с собой, без природы, этой «основы», — как говорил К. Маркс, собственно человеческого бытия».

Впрямую взявшись за решение одной из драматичнейших проблем ХХ века — «человек и природа», В. Николаев не ограничивается абстрактным рассуждением на сей счет и не впадает в идиллическое умиление, как это свойственно ряду современных писателей, а проводит эту общую проблему через душу своего героя, возлагая на его еще не окрепшие плечи это тяжелое бремя. Признаться, я сначала подумала: не слишком ли сокрушительную ношу возложил писатель на героя-подростка? А потом поняла: нет, ноша и должна быть тяжела. Если в свои шестнадцать лет человек не поймет, как противоречива и драматична жизнь, как много в ней нерешенных проблем, то вряд ли и в зрелые годы он сможет стать достойным творцом жизни. Здесь тоже, видимо, скрыта одна из сокровенных и важных для В. Николаева мыслей — мысль о том, что человек только через свой опыт, физический и духовный, только через труд, тяжелый, изнурительный труд тела и души, может приобщиться к своему народу, к своей Родине, к человечеству, наконец. Недаром возникает в повести и образ Ивана Пеледова — человека, тяжело раненного в Великую Отечественную войну, физически искалеченного, но сохранившего незаурядную духовную силу. Именно он становится духовным наставником и своего рода первым учителем Мишки Хлебушкина.

Да, человеку не дано «чистой жизни», он не может, не должен, не имеет права уподобиться природе, ее величавой, могучей, но созерцательно-бездумной жизни. А если бездумной — значит, беззащитной. Настало время, когда человек достиг таких научно-технических высот, что наконец понял: с природой надо не воевать, а спасать, защищать ее. Видимо, можно сформулировать мысль писателя и так: чтобы сохранить саму устойчивость вечного движения (и равновесия) природных сил, человек должен быть вечно не спокоен, должен максимально активизировать свой разум (отсюда это слово-рефрен в повести — «учиться»!) и свою совесть (отсюда — неотвязные «думы», «смятение» и непроходящая «боль» сердца главных героев «Шилекши»). Потому-то, отрекаясь от дела отцов и дедов, уходя из леса, выбирая «работу» воина, Мишка Хлебушкин, если всмотреться в суть его судьбы, не отрекается от своих истоков, а, напротив, остается верен им, ибо сегодня, сейчас, в данную историческую минуту, продолжить дело отцов можно только не по старинке, а по-новому, не буквально исполняя это дело, а защищая, охраняя, оберегая его.

Последняя повесть В. Николаева, с масштабностью ее проблематики (неразрывность связи конкретного труда с трудом духовным, поиски нерасторжимого союза разума человека и его совести, судьба человека и судьба планеты) — свидетельство творческой зрелости прозаика. И, конечно, повесть вселяет надежду на то, что завтрашний день писательской биографии В. Николаева будет ярче, значительней, чем день сегодняшний. Иначе и быть не может — ведь жизнь неистребима...

Г. Егоренкова