Река непутевая

3.

— Привет, тетя! — здороваюсь я со стволовой на втором горизонте. — Возят?

— Ага, племянничек, — отвечает она, — возят. С песня́ми.

Понятно. Знаю я эту технику. По пути на работу забегает кое-кто к Соне Клецке, маячит, из ручейка запивает и — к шахте, дробненькой рысью. Тут основное — рассчитать, чтобы не развезло раньше времени. И специалисты находятся — будь здоров! Спускаешься с ним в шахту в одной клети, он с тобой беседует, трезвый, как милиционер. А через полчаса, глядишь, недвижный лежит, хоть горноспасателей вызывай.

Но привезли парни не так уж мало. Двадцать вагонов — на доске отмечено. Итого, получается, с теми двенадцатью, что из квершлага взяли, — тридцать два. Это хорошо, если учесть, что горизонт-то отработан полностью, все блоки пустые, крикнешь — эхо, как в лесу, гуляет. Закрыть бы его и не маяться, но руды-то надо. Вот и держат здесь откатчиков — авось наскребут что-нибудь. И скребут, куда деваться?

— В двенадцатом они блоке, — сообщает тетя. Она такая же мне тетя, как Иисусу Христу, но привязалось вот, не отлепишь…

Под двенадцатым блоком огоньки светятся, вагоны стоят, а люка́ пустые все — насквозь видно. Откатчики в сторонке на камешках курят, не заметно, чтобы очень веселые… С краю Гоша Ануфриев сидит, знаменитый в свое время бурильщик. Выводили из шахты, а сейчас с пенсии, видно, сняли, раз опять здесь. Рядом Зарипов устроился, тоже мужик битый. Третьего я не знаю — новенький. Много их прибыло, оказывается.

— Садись, Коля, покури! — предлагает Гошка, а сам Зарипова понукает: — Ну, приехал ты, Миша…

— Про китаезу рассказываю, — объясняет Зарипов. — Видел, поди, чесноком он на базаре торгует, с косичкой на голове? Связчик мой…

Ну, приехал… Фанза у него на сопочке оборудована, с солнечной стороны. Лес кругом выкорчеван, и чесночок посажен грядка к грядке. А фанза и сверху, и снизу чесноком вся обвешена. Кобылу я привязал, и он выходит: «Страствуй, Мыша!» Поздоровались, а солнышко на закат повернуло, к вечеру дело идет. Растолковал я ему, что «ижи» в магазин привезли, а денег у меня нету. «Ходи, — сказывает, — фанза, кушать будешь, а потом спи мала-мала».

Мне с утра на работу надо было, а он — спи, дескать. Я ему объясняю, а он свое «нет», вечером, говорит, ни давать, ни брать деньги нельзя — водиться не будут.

— От, зараза! — восхитился Гошка. — Так до утра и не дал?

— Ну, — говорит Миша. — А как рассветало, принес деньги из лесу.

— Сколько же у него их? — тот, новенький, спрашивает.

— А тысяч двадцать! — равнодушно говорит Гошка.

— Ну! — соглашается Миша. — Всю жизнь чесноком торгует!

— Ты чего это опять в шахту залез, выводили, кажется?

— Отошла лафа! — смеется Гошка. — Полгода только и походил в пожарниках… Выздоровел, говорят.

Черт его знает, что там за врачи, в этой комиссии? То болен, то нет…

— Нечего возить, пусто! — отвечает на мой немой вопрос Зарипов. — Хоть матушку-репку пой…

— Никифоров говорил, — вру я напропалую, — что есть тут где-то немного…

— Да рази туда залезешь? — ужасается новенький.

— Есть, значит?

— Висит в одном месте вагонов пять, — неохотно подтверждает Ануфриев. — Не сбить, однако. Крепко висит…

— Гоша! — я прошу. — Тридцать два вагона только выдали. Хоть бы сорок, а? Степанов и то скалился, больше, говорит, тридцати тебе и не выдать!

Понял, видно, Гошка, что никак нельзя мне без сорока вагонов, достал откуда-то из-за стойки початую пачку аммонита и сунул за пазуху. Потом капсюль где-то со шнуром раскопал и повел меня в дальний конец блока.

— По восстающему полезем? — спросил я.

— Что ты? — усмехнулся он. — Из восстающего то зависание сроду не увидишь, давно бы сбили…

Прямо в один из люков мы с ним полезли, а когда на крепление штрека выползли, он пальцем куда-то вверх ткнул:

— Там! — говорит.

Где это там — знали один бог да Гошка. А я сколько ни светил карбидкой, ничего в щели, которая над нами разверзлась, не увидел, кроме пустоты. Щель — место, где жила когда-то была. Снизу, слой за слоем, ее отбивали, а когда доверху дошли, всю отбитую массу через люки выпустили. Но где-то в узкости, видно, осталось, зависло несколько вагонов руды, которую никто никогда не смог бы взять, разве что мы…

— Полезли? — спросил Гоша.

— Давай!

То, что мы с ним тогда делали, вообще-то говоря, не стоило делать. В отработанное пространство не лазят. И зависание рухнуть может, и стенка отслоиться… Теоретически, конечно.

Но мы-то не первый день замужем и понимаем кое-что… Стены этой щели столько уже раз сотрясались от взрывов, что все, способное падать, давно, должно быть, упало… Должно быть.

Подниматься было нетрудно. Одна нога в одну стенку упирается, вторая — в другую. И руки, конечно, помогают. Труднее становилось, когда щель местами расширялась. Тогда распорку приходилось изображать: ноги у одной стены, плечи — у другой.

Поднимались параллельно, чтобы камень случайный друг на друга не столкнуть. Мелочь иногда сверху ссыпалась. По спецовке не слышно, а по фибре касок камешки щелкали звучно: цок-цок, цок-цок!

Поднялись, наконец. Вылезли вровень с зависанием, видно стало, что поперек щели расклинилась плита, а на ней держится куча руды — вагонов двадцать.

— Вот оно! — говорит Гошка. — Плиту надо стрелять, а шестью патрончиками ее, паря, однако, не разобьешь…

У нас было только шесть патронов аммонита.

— Поглядим давай! — предложил я, и мы немного вниз спустились, под самое зависание…

— Будет дело! — заявил Ануфриев.

Один конец у плиты оказался острый и узкий, отбить можно. Гоша над ним мелочь выковырял и приготовил для аммонита место.

Шнура минуты на три всего.

— Успеем!

Секунду мы смотрели, как горит шнур, чернея и ежась, потом кинулись вниз. В люк Гошка ужом проскочил, а я застрял опять… Он меня оттуда рванул — спецовка затрещала!..

В сторону отбежали по штреку и еще час, показалось, прошел, прежде чем блок ахнул от изумления Гошкиной наглостью. Слышно было, как руда в люки посыпалась.

— Лихо сработали! — засмеялся Гошка.

— Спасибо! — сказал я ему. — Фиг бы мне был, а не руда, если бы не ты…

— Чего там? — усмехнулся он.

Я вниз поехал, снова на третий горизонт. По пути думал, что неважно, какую человек работу выполняет — печи ли кладет, стихи ли пишет или молибденчик добывает — важно, чтобы он делал ее как следует… Цены ему тогда нет.

Третий горизонт. Время поглядеть, чем «спасители» мои занимаются.

Так… Леса внизу нет, подняли. И слышно — в рудоспуск камни падают. Живые они там, выходит, шевелятся. А воздух все еще травят, собаки! С перепугу, должно быть, или спускаться лень? Я наглухо вентиль завернул и шипенье в ходке стихло.

— Эй! Живые?

— Ые-е… — кричат. И еще что-то — не разберешь. Ну и ладно.

…Зои не видно у ствола, только стволовой дремлет.

— Не простудись, милый! — «пожалел» я его и на-гора поехал.

Хорошая у нас горка. Сверху — того лучше. Тропинка от шахты к вентиляционному шурфу, куда мне теперь надо, по багульнику бежит. Впрочем, на горе, куда ни пойди, все — по багульнику… И вовсе не ядовитый он. Просто пахнет здорово — разомлел под солнцем, все запахи глушит.

На вентиляционном родная моя бригада работает, перекрепляем мы его наново. Давным-давно геологами шурфик был пройден, а нам пригодился. Вентилятор поставили, сруб вот заменим — еще сто лет стоять будет.

Три человека сейчас там, кроме того дорожника, что я вместо себя послал: Леша Самурай, дядя Саша Манылов и Женька Квитко. Вкалывают дружочки, а я вот прогуливаюсь…

Так и есть… Лежат все четверо рядом с вентилятором, на солнышке греются.

Первым меня Самурай заметил. Никакой он не самурай, конечно, а прозвали так. Лагерь военнопленных японцев давно уж закрыт на руднике, и все они на острова к себе укатили, но Лешка до сих пор свои мемуары одинаково начинает: «Вот при самураях — я помню…»

— Глянь-ка, дядя Саша, — говорит Лешка, — руководство двигается.

— Ага, — подтверждает Квитко. — И я бачу — шось мельтешить…

— Лебедку требуй! — серьезно советует Самураю дядя Саша, и все они готовятся встретить меня, как положено встречать начальство.

Квитко некоторое время ворочается на земле, потом садится и грозно стучит обухом топора по лесине. Он громоздкий, как медведь, а лицо пухлое, детское и все время в улыбке, хотя теперь, он, ясное дело, суровость на себя напускает. А Самурай, обычно верткий, как змееныш, — не пошевелился, только косит на меня диким цыганским глазом. Дядя Саша к вентилятору привалился и курит, будто не видит ничего.

Артисты! Приходится принимать игру…

— Здравствуйте, товарищи! Как дела? Почему сидим?

— Здрасс! — отвечают хором.

— Сколько венцов уложили? — бодренько продолжаю я, подражая новому техруку шахты инженеру Копыркину.

— Та ни одного! — сообщает Квитко. — Лес сырой.

— Так что же? — поднимает нарисованные брови Копыркин, теперь я, то есть.

— Ждем! — говорит Лешка, всем своим существом показывая, что очень удивлен непонятливостью руководства.

— Чего ждете?

— Та пока посохнет ждем, — радостно поясняет Квитко.

Я изображаю растерянность, которая была написана на гладком лице Копыркина, когда мы его таким образом разыгрывали. Видно было, как у него извилины шевелятся. В институте он выучил, что крепежник сухим должен быть, а тут глядит — лежат бревна, вчера с корня. Сохнуть им надо месяца полтора, не меньше.

Это-то он сообразил как-то и растерялся.

Ох, Копыркин, Копыркин! Где их только выводят, таких непуганых? Неужели не дошло, что мы сырым лесом крепим?

Я опускаюсь на бревна, как тогда инженер, и погружаюсь в задумчивость.

— Лебедки опять же нету! — сообщает Лешка. — Грыжу запросто наживешь…

— Какую грыжу? — спрашиваю я заинтересованно, потому что неприятный вопрос с лесом как будто отходит в сторону.

Парни не выдерживают…

— Хорош! — говорит Самурай. — Ложись айда.

Я валюсь вместе с ними на траву и закуриваю.

— Вот человек, — удивляется по поводу того же инженера Копыркина дядя Саша, — ни украсть, ни покараулить!

— Ну, — Лешка поддакивает. — Что помер — что замерз!

Лихо мы тогда разыграли этого Копыркина. Он так все и принял за чистую монету, пришел к Степанову и доложил, что крепильщики на вентиляционном не работают, а ждут, когда лес высохнет.

Слухом земля полнится. Про нашу проделку теперь вся шахта знает. И если мы будем виноваты в несостоявшейся карьере Копыркина, то не очень нам жалко его почему-то.

— Четыре венца уложили, — говорит дядя Саша. — Смотреть будешь?

— Нет, — ответил я. — Чего там смотреть?

— При самураях вот тоже, — начал Лешка, но на этот раз мы так и не узнали, что тогда случилось, потому, что дядя Саша перебил:

— Чего это нос-то у тебя?

Им врать не станешь. Рассказал.

— Погоди вот, скоро еще триста человек привезут, навербовали, говорят. Хватим горюшка! — Мрачно сообщил Самурай.

Верно, работы у нас разворачиваются, люди новые все время прибывают. Скоро и руда будет. А руда настоящая пойдет — все появится: и лебедки, и крепежник сухой…