В начале жатвы

7

Пока Ганна работала в поле, она знала только то, что каждый день видела перед глазами, — рожь, овсы, пшеницу, картофельные массивы. И только осенью — в эту первую удачливую осень — она смогла по-настоящему представить, что такое ее колхоз. Как будто и неожиданно к тем трем килограммам прибавились мешок яблок, воз капусты, несколько тонн картофеля. Правда, денег не по десять рублей получила, а всего только по семь. Около трех тысяч рублей! А что главное в хате, особенно для девушки? Конечно же хорошая кровать, постель. Вот и выбираются они сегодня с матерью в город за покупками.

Стоит погожий осенний день. Возле двора привязана к забору запряженная в телегу лошадь. На Ганне все то же платье и те же лодочки, в которых танцевала она некогда с Митькой Точилой. Ой, Митька, Митька! Побыл, пожил в колхозе, может, и погрустил, а затем подался снова в речной порт. Рассказывают: опять работает на катере.

Ганна стоит возле двери, держа корзинку, а Адарка все еще возится у полатей, завязывая в платок десяток яиц.

— Ну зачем они тебе, мама? — невольно спрашивает Ганна. — Оставь!

— Нет, нужны, — говорит Адарка. — Как же так: в город едем, да чтоб не продать.

— Деньги-то у нас есть, — несмело говорит Ганна.

— Пусть себе! — и, оглянувшись на дочь, добавляет: — Разве мне не хочется отвезти что-нибудь на рынок, как другие? Ну разве не правда?

— Правда, — соглашается Ганна. — Только побыстрее.

— Сейчас, сейчас. Нельзя же, чтобы в дороге разбились. Когда-то Рыгор, твой отец, ой как не любил, если что сделано не так.

Потом они долго усаживаются на телегу. Адарка с одной стороны, с узелком яичек в руках, Ганна — с другой.

— Ну, трогай, — приказывает наконец Адарка.

— Погоди чуточку, я вот лодочки сброшу. Мешают. Там перед городом надену.

Она снимает с ног лодочки, подсовывает их под сено и уже на ходу садится. Адарка сидит на телеге в пестрой поневе, случайно сохранившейся после войны, в самодельной вышитой кофточке, а на голове — белый ситцевый платок, по краям в клетку. Минуют лог, минуют колхозную канцелярию. Неожиданно со двора, окруженного липами, навстречу им выбегает Додовичиха.

— Ганна, Адарка! — кричит она. — Погодите.

В руках Додовичиха тоже держит узелок.

Ганна натягивает вожжи, останавливает коня.

— Ух, уморилась, — говорит Додовичиха. — Это же мой, этот лодырь, письмо прислал. Насилу дождалась. Пишет, что работает в городе, в ресторане охвициантом. Просит, чтоб заехала. Так скажите ему, что нет на то моего согласия. Ни руки, ни ноги не несут меня туда, ведь знаю, зачем он там пристроился, — сыплет она. — А тем временем узелок вот собрала, — и на ее выцветших глазах появляются слезы, а рот начинает кривиться. — Там, в узелке, и письмо — спасибо ему, Рыгор Дроздов написал, — но вы еще передайте ему и мое слово. Хорошо, Ганнуся?

— Хорошо, теточка, обещает Ганна. — Зайдем!

— Ну, тогда трогайтесь с богом, — кивает головою Додовичиха и сует свой узелок Адарке под ноги. — Поезжайте. Да это самое, когда будете покупать кровать, так не скупитесь, — и она добродушно морщится. — Ну-ну, поехали, — и отступает от колес.

Ганна подгоняет коня, а Адарка начинает неспокойно ерзать на месте, потом ее правая рука невольно опускается на Додовичихин узелок, начинает ощупывать его.

— Чего это вы, мама? — спрашивает Ганна.

— А интересуюсь, чего бы это Додовичиха напаковала сыну?

— Ой, и не стыдно, мама?

— А чего стыдиться? — говорит Адарка. — Я вон какую жизнь прожила и тебя вырастила. Какой же стыд?

Адарка ставит под ноги свой узелок и поднимает узелок Додовичихи.

— Ой, мама, люди ведь видят!

— А откуда они знают, доченька, какой узелок ее, а какой мой? Что бы это? Неужто тоже яйца? А боже мой, да это яблоки! Слышишь, яблоки! А вот груша одна. А внизу и бумажка.

Ганна молчит. Впервые возникает в ней обида на мать.

— Неужели, мама, как меня вы растили, то в чужие узелки заглядывали?

Адарка вздыхает и ставит чужой узелок на прежнее место, а свой берет в руки.

До города десять километров — вон какой путь, и женщины о многом успевают передумать. Ганна думает не только о покупках, но и о своем звене; у Адарки же на душе то, о чем больше всего беспокоятся матери: как бы выгоднее выдать дочь замуж. И все чаще вспоминается ей тот день, когда она сидела на лавочке возле двора, а Ганна привезла аванс и переносила мешки вместе с самим секретарем комсомола. Все больше вспоминается как перекликались они тогда да хохотали и как подумалось еще ей: а кто его знает, чем оно все кончится!

Вот бы такого жениха! Не пьет, молодежью в колхозе руководит. Однако же и понимала она, что Ганна Рыгору не пара, что она от Рыгора стоит слишком далеко. Вспомнились почему-то ее потрескавшиеся загорелые ноги, когда она носила те мешки. Но... почему бы и не помечтать? Мечтала же она хорошо зажить, вот и зажила. Хорошо было бы, чтоб такой жених нашелся. Регина Маевская недавно вышла замуж за учителя, так то же Регина! Ее вон как нежили, вон как одевали. Та не снимет лодочки, потому что они ей мешать не будут. И не пойдет с Митькой на мосток, пусть себе и без задних мыслей. Там, на стороне разве, а здесь под нее и комар носа не подточит. Вон сколько перебрала, пока вышла. А как вышла, то, говорят, уже и повздорили. Сам Маевский ездил увещевать.

Гудят в ушах провода, натянутые вдоль дороги на сосновых столбах, бесконечно простираются поля со скирдами, а на душе у Адарки накипает не то какая-то обида, не то тоскливо-ласковые слезы.

В городе она прежде всего предлагает заехать на базар. На базаре — подвод не сосчитаешь, плывет гомон.

— Ты тут постой, — говорит Адарка, — а я пойду яички продам.

— Только не задерживайтесь, мама, — просит Ганна.

— Хорошо...

Но обещание напрасное. С десятком яичек Адарка исчезает в толпе часа на два. Наконец она выбирается из толпы людей, потная, измученная, но довольная.

— Продала, — говорит она. Хорошо продала, девять рублей дали. Заодно и все оглядела. Здесь, на рынке, вон с той стороны, и мебель продается. Давай свернем туда.

Женщины снова взбираются на телегу. Едут медленно, каждую минуту приходится останавливаться. Наконец-то!.. Вот и магазин, с большими стеклами окон, за которыми расставлены разные вещи. Женщины долго выбирают кровать, матрац, одеяло, долго рассматривают, советуются и наконец покупают все это. Но грузить покупки на телегу они не спешат.

— Потом погрузим, — говорит Адарка и тянет дочь в глубь магазина. — Гляди, что тут!

А за прилавком, на подплечниках, не счесть платьев. И дорогих и недорогих.

— Знаешь, дочушка, давай купим тебе платье, — говорит Адарка. — И лодочки новые. Наденешь вон за той ширмой, там можно, да так и поедем к Цупрону. Пусть поглядит, какие мы Побирахи.

Ганна загорается: а почему бы и не купить? Денег же еще почти половина осталась! Креп-жоржетовое платье необыкновенной расцветки так и бьет в глаза.

— Это, что ли, мама?

— А хоть бы и это, — гудит Адарка. — Давай покличь продавщицу.

За ширму они заходят вдвоем. Ганна вздыхает, поглядывая на платье, которое держит Адарка. Это же первая настоящая обновка в ее жизни. Платье, которое еще не так давно было ее мечтой! Ганна надевает его и говорит:

— В самый раз, мама. Как на меня сшито.

— А ты погляди на себя в зеркало, — весело смеется Адарка.

Ганна смотрится в зеркало и не верит глазам. Стройная девушка поглядывает на нее. С задумчивыми красивыми глазами и красивой улыбкой. «Похорошела», — думает про себя Ганна.

Тут же, за ширмой, она примеряет чулки и туфли.

— А может, снять все это, мама? — жалея одежду, говорит она.

Но Адарка сердито взмахивает руками:

— Что ты, дочка, — испуганно говорит она. — Это ведь город.

— А кто же кровать грузить будет?

— Не твое дело! Найдем. Ну, иди, иди к подводе!

И вот снова, как и тогда, когда она впервые шла на вечеринку, Ганне становится не по себе. Каждый будто смотрит ей в глаза, каждый будто знает, что это новое, купленное платье, и потому присматривается. Присматривается и Адарка. Неужели и теперь ее дочь хуже других?

Возле ступенек магазина Адарка замечает дебелого краснолицего дядьку с рыжими длинными усами и несмело подходит к нему.

— А дядечка, а дороженький, — начинает она разговор. — Купили вот мы с дочкой кровать с матрацем, а грузить некому. На дочке, вишь, обнова. Одной мне тяжело, может, поможете отнести на телегу?

Дядька критически осматривает Адарку, потом Ганну и каким-то особенно тонким голосом говорит:

— А сама, себе почему не купила?

— Ситцу, ситцу вот дочка купила, — говорит Адарка и показывает сверток.

— А где же она, та кровать, в магазине?

— В магазине, дядечка.

— Ну тогда идем, — соглашается он и кричит кому-то в толпу: — Андрей! Подожди там меня!

И снова едут женщины по городу, сидят плечо в плечо, важные и чуть взволнованные.

— Теточка, где тут ресторан? — то и дело спрашивает встречных Адарка.

Ресторан — рядом с центром. Это белое одноэтажное кирпичное здание. Чуть продолговатое, немного даже низковатое. На окнах и на стеклянных дверях шторы.

— Иди, мама, — говорит Ганна, останавливая коня, — а я тут посижу.

— Нет, доченька, надо идти вдвоем. Я уже и забыла, что говорила Додовичиха. Надо вдвоем. Только вот как же с покупками?

Но их охотно выручает милиционер. Он обещает посмотреть за конем, за кроватью и матрацем.

Ганна заметно волнуется, переступая порог ресторана. Она вспоминает Цупрона, его привычку вертеться возле выпивал, угождать им и забавлять их, его насмешливые навыкате глаза, которые всегда глядели на нее надменно, и ей все более становится понятным, почему Додовичиха отказалась навестить его и по каким причинам оказался Цупрон вот за этими стеклянными дверями. Божечка, она же еще молодая, а сколько видела вот таких на своем пути! Как только немного подрастет да наберется сил, так уже и вынюхивает; где бы половчее да повыгоднее пристроиться. А трудное оставляет вот такой, как она, или такому, как Рыгор Дроздов. И куда только не заберется этакий пройдисвет. И в канцелярию, и в ресторан, и на железную дорогу, и черт знает куда — если бы мог, то и на самое небо забрался бы. Ганна даже побледнела, когда входила в ресторан.

За чистыми столами обедали люди. Ганна потянула Адарку за рукав:

— Погоди, мама, дай осмотреться.

Недалеко, справа, буфет и за ним буфетчица. Нешто спросить у нее? Ганна потопталась на месте, поглядела на Адарку, и вдвоем направились к буфету.

— Девонька, — спросила Адарка. — Как бы увидеть нам Цупрона Додовича? Он тут охвициантом работает, мать прислала ему гостинца, — и она подняла руку с узелком.

Буфетчица оглядела их, показала рукой:

— Вон за теми столами!

Но и показывать не надо было. С подносом в руках, на котором звенели рюмки, Цупрон вдруг вынырнул откуда-то сбоку. В белом форменном костюме, старательно причесанный, прилизанный, он так спешил, что даже не заметил односельчан. Он был подвыпивши, и это легко можно было заметить по осоловелым глазам, пахло от него и одеколоном и водкой. За это время Цупрон как-то обмяк, щеки раздулись и блестели, как медные.