В начале жатвы

2

Старшая медсестра Кланя в эту ночь должна была дежурить в больнице. Поэтому сразу, едва войдя в дом, она накинула домашний халат, разожгла керосинку и поставила на нее синюю кастрюлю, в которой был суп, оставшийся от обеда. Она считала себя человеком небогатым, собирала деньги на новое пальто и поэтому пищу готовила сама. Так было выгодней. Старая женщина, худощавая, с морщинистым, слегка горбоносым лицом — ее хозяйка — любила смотреть, как она готовит себе завтрак, обед иди ужин. Иной раз она вдруг срывалась с места, топала к большому, окованному железом сундуку, поднимала крышку, доставала кусок сала.

— Доченька моя, ты не стесняйся, бери, — говорила она. — Известное дело, только с науки, не успела еще на ноги встать. А у меня всего хватает. Силенки еще есть, так каждый год поросят кормлю. Больше мне и делать-то нечего. Сыновья служат. Не забывают старую, шлют деньги. Меньшенький все к себе зовет, да разве я могу? Разве бросишь эту хату? А тут тебе и реченька, и птица разная. Продать? Нет уж, доченька, не отдам своего в чужие руки ни за какие деньги. Это пусть молодые живут на стороне, а мне и тут хорошо. После войны многие распродались и поехали на богатые земли, а мне и можно было поехать на готовенькое, да не поехала. Теперь вот, слава богу, с тобой жить буду Оно и веселей, а если хвороба какая, так и полечишь. Разве ж не правда?

— Правда, бабушка; полечу, — отвечала Кланя и тут же принималась давать старухе советы.

Иногда хозяйка вдруг начинала вспоминать далекое — свою молодость — и осторожно допытывалась у старшей медсестры, нет ли у нее на примете близкого человека.

— За первого встречного не иди, доня ты моя, — советовала она. — Выбирай такого, чтобы во всем был тебе мил.

Заходили у них разговоры и на другие темы: о колхозе, о людях, с которыми Кланя еще не успела познакомиться, даже о районе, — и всегда хозяйка удивляла Кланю своим знанием жизни и людей.

На этот раз она тоже притопала на кухню, стала, прислонясь спиной к печке, и доброжелательно улыбнулась.

— Проголодалась? — спросила она.

— Не очень, — ответила Кланя. — Мне, бабушка, сегодня на дежурство, на всю ночь.

— Так это мне всю ночь одной куковать? — встрепенулась старуха.

И тут повторилось то, что бывало часто: она направилась к своему заветному сундуку. И, как всегда, доставая кусочек сала, принялась уговаривать:

— Ты не стесняйся, не стесняйся, дочушка. То время, когда над ломтиком хлеба дрожали, минуло. И, по всему вижу, не вернется. Вот и сама жизнь проживешь, помянешь когда-нибудь мое слово. Люди у нас хорошие, пусть даже и подерутся иной раз, когда подвыпьют. И этого тоже не будет. Вот я сколько лет корову держала. А как объединили нас, как увидела нового председателя — продала колхозу. Зачем она мне? Одни заботы. Это в мои-то годы сено ей косить! Я, ежели захочу молочка, так куплю у кого-нибудь. Ты не смотри, что я старуха: в молодости, еще когда колхозы организовывались, я ого какой активисткой была. Ну, а о чем же там на вашем собрании говорили?

Клане хочешь не хочешь пришлось рассказать о всех своих впечатлениях. Получилось это легко и просто, будто она говорила с матерью. Только насчет слез умолчала.

Ужинала Кланя в своей комнатушке, у распахнутого окна, под музыку с Днепра. Музыка была в самом разгаре. Коростели кричали без умолку, лягушечий гомон то стихал, то вдруг снова набирал силу, один раз подала голос чем-то испуганная дикая утка; доносились запахи воды, аира и еще один, непередаваемый — так пахнет берег, усыпанный ракушками и вытоптанный скотом, приходящим на водопой. А над всем этим светилось небо с редкими звездами, еще розовевшее с той стороны, куда ушел день. Невольно родилось сожаление, что этот день никогда не вернется, как не вернутся к хозяйке годы, согнувшие и высушившие ее. И так же невольно возник вопрос: в чем все-таки смысл жизни? Может, возник потому, что она никогда по-настоящему не любила, по-настоящему не работала, а может, и потому, что каждому приходится рано или поздно решать его для себя. И что-то побаливало в груди, приятно побаливало, хотелось думать только так, а не иначе, потому что она все-таки знала, в чем смысл настоящей серьезной жизни.

В больнице она приняла дежурство, обошла палаты, раздавая лекарства и по назначению врача делая уколы. Потом села в комнате с табличкой на двери «Дежурная сестра» и начала вышивать салфетку. Но работа не клеилась. Недаром хозяйка говорила, что здешний воздух творит чудеса: больных делает здоровыми. Кланя так надышалась им за эти дни, что ее неумолимо клонило ко сну. И как она ни сопротивлялась, а все же уснула, сидя на стуле и слегка опираясь рукою о край стола. Ей приснился светлый сон. Будто она очутилась в каком-то сказочном дворце, среди песен и музыки, которые звали и вели вперед, в заманчивую даль... Топот сапог и сильный толчок в плечо разбудили ее. Кланя долго протирала кулаками глаза, прежде чем узнала няню из приемного покоя. У няни было испуганное лицо, в глазах билась тревога.

— Что-нибудь случилось? — прогоняя остатки сна, спросила Кланя.

— Больного, сестра, привезли. Совсем без сознания. Лежит пластом. Этого самого... Равича, вот кого привезли. Шел, говорят, и упал. Нужно, сестра, разбудить доктора.

Она уже и сама догадалась, что надо спешить. Оправила на себе халат и вышла в коридор. Через открытую дверь приемного покоя до нее доносились приглушенные голоса и топот сапог. Кланя поджала губы, вошла в соседнюю комнату и включила свет. Дежурный врач сидя дремал. Она растолкала его и повторила все, что слышала от няни.

— Это у него с головой, — сказал врач. — На этот раз, видно, схватило всерьез, если без сознания. Сколько раз говорилось ему, чтоб оставил работу, так где там! А району что? Ему лишь бы хороший работник. Лишь бы было на ком ехать. Ну, идемте, да захватите шприц.

Он резко распахнул шкаф, и Кланя проворно начала хватать все, на что он указывал. Потом оба бросились в приемный покой. Председатель колхоза, тот самый Георгий Николаевич, о котором столько успела наслышаться Кланя и перед которым совсем недавно выступала со своими советами, лежал на кушетке, широко раскинув руки, и, казалось, не дышал. Пока она делала ему укол, вливала в рот лекарство, пока вдвоем с врачом они приводили его в чувство, прошла, кажется, целая вечность. Наконец он открыл глаза и тотчас же стал приподниматься на локтях. Остановился глазами на белом халате врача (она обратила внимание, что, приходя в себя, больные почему-то всегда сперва замечают врача, а потом уже ее), выдохнул с досадой:

— Ч-черт!.. И нужно же было... — и опять упал на кушетку.

Больше он ничего не стал говорить, лежал, тяжело дыша, изредка кося глазами на свою грудь, по которой проползла коричневая дорожка разлитой валерьянки.

— Вам легче? — спросил врач.

Но и на это он ничего не ответил. На лбу вдруг собрались складки, он о чем-то думал, что-то решал в упорном молчании. И только когда няня уже взялась за его сапог, чтобы стащить с ноги, откликнулся вопросом:

— А может, домой меня, доктор? Я себя лучше знаю. К утру очухаюсь обязательно.

— Не имею права, — сурово ответил врач. — Придется полежать.

— Ну, у вас, у врачей, всегда так. Попал в руки — не выкрутишься. Ответственность там и все такое. Ладно, разувайте.

И уже безразлично после этого следил глазами, как няня раздевала его. Не вставая, закутался в больничный халат, с помощью няни и шофера перебрался на носилки.

— Вы посидите возле него, пока не окрепнет немного, — сказал Клане врач, шагая вслед за носилками. — Мы его в отдельную палату положим. Болезнь у него такая, что он и через час может подняться, а может скрутить и по-настоящему. Последствия обычной травмы.

Врач не ошибся. На койку председатель уже перебрался сам, почти без посторонней помощи. Он только глухо крякнул, когда ступил на пол. Кланя укрыла его одеялом, придвинула поближе к койке табурет. Врач сказал:

— Я здесь не нужен, пойду. Если что — позовите. Спокойной ночи, Георгий Николаевич.

Больной не ответил. Кланя еще ближе придвинула табурет, села, взяла его руку и нащупала пульс. Так прошло, может быть, с полчаса. Больной лежал с закрытыми глазами, а она держала его руку, время от времени посматривая на часы. Рука была тяжелая, с широкой костью, с сильными, цепкими пальцами. Пульс был ровный и полный. Клане все время казалось, что от этой руки ей передается какая-то необычная мужественная добрая сила. Больной вдруг открыл глаза, окинул внимательным взглядом ее лицо, попросил:

— Погасили бы свет, сестра...

— Он вам мешает? — обеспокоилась Кланя.

— Даже очень. Я не могу спать при свете. А мне сейчас только спать хочется.

Она послушно подошла к двери, нажала выключатель, и в палате стало темно. После пережитых волнений темнота как будто вернула ей слух. Из-за окна, с Днепра, по-прежнему доносился пронзительный лягушечий перезвон. Не унимались коростели, словно бы затеяли спор между собой. Кланя вернулась к койке, снова села на табурет и снова взяла руку больного. Силы, видно, возвращались к нему настойчиво и быстро. Он дышал уже так, что одеяло над ним подымалось. И вдруг он спросил:

— Понравилось вам у нас, сестра?

— Очень, — призналась Кланя.

— А как вы живете?

— Хорошо, — сказала она. — Ну, поначалу трудновато материально. Я ведь только-только работать начала.

— Хм! — улыбнулся он. — А о чем вы думаете?

— Думаю вот, чтобы вы поскорее встали и не говорили много — это для вас лишняя нагрузка. Давайте лучше я говорить буду, если уж вам так нравится. Я вот слушаю ваш пульс, он ровный и хороший, и слушаю этот лягушечий концерт за окном. Он очень нравится мне и наводит на разные приятные мысли. А Днепр, а эти луга! Я шла с собрания, слушала предвечернюю музыку, и так мне дороги, близки стали вдруг люди, эта земля, что даже заплакала. Это я только вам говорю, больше не скажу никому. И так мне жаль стало прошедшего дня за то, что он прошел... Он ведь никогда уже не вернется. Вот тогда я и задумалась — в чем же смысл жизни? И никак не могла решить...

— Никогда не думал, что медицина такая чувствительная, — откликнулся председатель.

— Обождите, обождите, — сказала Кланя, невольно сжимая его руку. — Не могла решить. А теперь вот гляжу на вас и, кажется, знаю ответ. Вы же верите, что бывает такое? Что-то собирается в душе, дремлет до поры, не находя выхода, а потом один толчок — и человек взрослеет, становится богаче... Так и со мной. Я ведь совсем еще молода, и если б вы знали, как я рада, что сижу вот сейчас рядом с таким человеком, как вы. Это большая честь для медработника, а я начинающая. Если бы вы знали, как вас хвалят. Как рады люди, что вы у них председателем, а не кто-нибудь другой! Сколько они говорят о вас хорошего, вы бы только послушали!

— Ну, не все говорят хорошее, — сказал он и снова улыбнулся в темноте. — Есть и такие, что на чем свет клянут...

— Молчите, молчите, — горячо перебила Кланя. — Я ведь сказала, что вам нельзя разговаривать... Люди рады вам! Они верят в вас! Вы же эту деревню подняли на ноги. Вы дали людям и хлеб, и одежду, и радость. Так как же можно иначе думать и говорить про вас?! И в районе, когда вы там появляетесь в каком-нибудь учреждении, все говорят: «Это Равич приехал» — и уступают вам дорогу. И если вы что сказали, пообещали, то так и говорят: «Это Равич сказал». Понимаете, Равич, а не кто-нибудь! Вы мне верьте. Я каждый день с колхозниками, и мне они скажут, а вам — нет. Да и сами вы понимаете и чувствуете все это, только притворяетесь. А это плохо. Плохо для здоровья. Вон как моя хозяйка о вас сказала, о том, как вы ворьё разгоняли. А он, говорит, ручкой махнул. Не рукой, а ручкой. Вдумайтесь... И это вы людей на дорогу вывели, вы помогли всем зажить по-человечески. А если кто иное говорит — плюньте. Я сама из колхоза, с малых лет работала, хочу, чтоб всюду было хорошо, и знаю, что говорю. Нужно о себе тоже думать, о здоровье своем. Вон, слышите, как за окном все живет да перекликается. А кому польза, если изведешь себя прежде времени?..