Хозяйка леса

6

Чистенький паровозик, деловито попыхивая, ждал сигнала диспетчера, чтобы помчаться по рельсам, блестевшим от утреннего тумана. Узкие вагончики были битком набиты рабочими. Анастасия Васильевна проверила, все ли ее люди на месте. Все, кроме Парфенова. Опять проспал. Теперь будет караулить на лесобирже порожняк, чтобы добраться до делянки. Диспетчер уже поднял флажок, что-то крикнул машинисту, когда она увидела бегущего со всех ног помощника. Она крикнула диспетчеру, чтобы он подождал.

— Еще чего! — отозвался тот. — Вы пассажиры бесплатные, приходите вовремя.

Поезд медленно тронулся. Парфенов все же успел ухватиться за поручни последнего вагончика. Бухгалтер Коля уступил ему свое место.

— Мы все очень беспокоились, Гаврила Семенович. Боялись — опоздаете.

Парфенов угрюмо посмотрел на Колю и уткнулся в газету. Раньше он питал к Коле нечто вроде отеческого чувства. Коля жил один. Отец погиб в Отечественную войну, мать умерла в эвакуации. В партизанских боях с оккупантами Коля лишился руки. С приездом Анастасии Васильевны в Хирвилахти Парфенов лишил Колю своего покровительства: он посчитал прямой изменой служебное рвение бухгалтера при новом лесничем. «Я совсем не радуюсь, что вас сняли, Гаврила Семенович, — мягко возражал Коля, — но дело есть дело».

— Гаврила, с прибытием! — весело окрикнул Парфенова объездчик.

— Привет, — равнодушно бросил ему Парфенов и закрылся газетой.

Объездчик Василий Васильевич Рукавишников — крепкий и моложавый для своих шестидесяти лет — ехал в лес со своей женой, дородной женщиной лет пятидесяти, с румянцем во всю щеку. Одет объездчик был несколько щеголевато для своей профессии: суконные брюки, хромовые сапоги. Анастасия Васильевна дивилась: «Валентина Карповна едет с мужем?» Толстуха всегда отказывалась помогать в посеве, боялась, что постареет от тяжелой физической работы. Жили Рукавишниковы за пять километров от лесничества, в деревне Иоутсенярви, имели свою избу, корову, свиней, кур. Валентина Карповна, или Валюша, как называл ее муж и знакомые бабы, каждый день провожала мужа на работу, а если ему случалось дежурить в лесничестве, она оставалась в конторе и спала на скамье, одолжив у Коли подушку. Такое трогательное отношение к мужу вызывалось не чем иным, как ревностью. Рукавишников страдал от опеки жены, но стойко переносил свое подневольное положение, посмеивался и добродушно рассказывал всем, кому приходилось: «Смолоду не любила меня так Валюша. Девкой не ревновала, а тридцать годков прожила и хватилась. Пылу-жару в ней на семерых хватит. И откуда берется?» Жены своей он, однако, побаивался и старался внушить ей, что ее подозрения напрасны. Но Валентина Карповна имела основания быть бдительной в отношении верности своего супруга. На деревне поговаривали, что объездчик любил перекинуться острым словечком с вдовыми бабами.

Рукавишниковы имели двоих взрослых детей: сын заведовал метеорологической станцией в Беломорске, дочь работала в геологическом управлении в Петрозаводске.

— Колюшка, когда зарплата? — спросила Рукавишникова бухгалтера.

Коля ответил, что зарплату задерживает банк.

— Плохо об нас заботятся, — громко сказала Рукавишникова. — Леспромхоз платит своим без задержки тыщи, а у нас — копейки, да и те не вовремя. Тракторист Филиппыч женке на ладошку три тыщи в прошлом месяце положил. Денежки! Шел бы ты, Васенька, в леспромхоз. В лесничестве на сапоги не заработаешь. Изо дня в день — лес, неделя — и новые подметки.

— Валюша, перемени пластинку. — Рукавишников ласково похлопал жену по колену. — Десять лет твердишь одно и тоже. Зря твоя музыка.

— А, ну тебя! — Рукавишникова оставила мужа и подсела к Парфенову.

— Здоровьице-то как? Выглядите, ой, как плохо, Гаврила Семеныч!

Парфенов поднял на нее мрачные глаза, вздохнул:

— Сердце пошаливает.

Рукавишникова сочувственно покачала головой:

— Да, да. У моего Васи тоже здоровьишко никудышное стало. Ночью стонет, мечется. Шутка сказать, каждый день в лес и в лес… По мхам, по пням, по кочкам да по болотам. Медведя и того свалит. Ох, не было горюшка, да ветры навенули. Долго ли новая метла мести будет? Пора бы пообломаться прутьям-то.

Парфенов предостерегающе кашлянул, показан глазами на сидевшую впереди Анастасию Васильевну.

Поезд, набирая скорость, шел под уклон. Вагончик подрагивал, скрипел. Анастасия Васильевна сидела у открытой двери между девушками-сучкорубами: смуглянкой Оксаной с Украины и тоненькой беленькой Хельви, финкой. Свежий ветер бил в лицо. На главной магистрали лес стоял стеной и казался густым и непроходимым. В действительности, полоса леса шла вглубь только на сто пятьдесят метров, а за нею тянулись старые вырубки, покрытые вейником, основной порослью и небольшими островками соснового и елового молодняка. Как быстро исчезает старый лес! Не так давно рабочие пешком ходили на лесосеку, в поселок доносилось глухое токанье моторов электростанции, а сейчас поезд добрых два часа везет лесорубов к месту валки. Когда же вырастет новый лес? Северное лето короткое, деревья растут медленно.

— Занятная техника! — услышала Анастасия Васильевна за своей спиной басистый голос Куренкова. Мастер вытащил из-под скамейки мотыгу и с добродушной насмешкой потрогал зубья. Спросил о названии нового орудия рыхления почвы, захохотал: — Царапалка? Ох, и выдумщики! Изобрели на смех курам. Гаврюха, не ты ли главный изобретатель? А патент взял? Премию получить, не забудь поставить пол-литра.

Посыпались шутки лесорубов:

— Такой бы техником лес валить, враз лесная промышленность вышла бы из прорыва.

— Инструмент сложный. Без курсов не овладеть.

— Бабы такой техникой картошку окучивают!

— Вы, братцы, не того… Дай-ка, Михаила, мотыжку. — Пересмешники. — Рукавишников отобрал у Куренкова мотыгу.

— И впрямь, хватит зубы скалить! — прикрикнул Куренков на товарищей, словно не он начал. — Всякому свое положено. Нам — электропила да трактор, а ихнему брату— мотыжка да грабли. Лесникам не сладко живется, всякий видит.

Говорил, а сам поглядывал на Анастасию Васильевну, а она ни разу не обернулась, словно не слышала, что делается в вагончике. Мастер стоял, держась за косяк двери, едва не упираясь головой в потолок. Глаза серые, навыкате, с искрой насмешки, правая бровь чуть повыше левой, подбородок крутой, с ямкой, губы сжаты так, будто с трудом удерживают усмешку, в полупудовых кулаках медвежья сила. Не раз нес на спине в избушку охмелевшего дружка Парфенова. Ходил Куренков в летном комбинезоне — подарок фронтового товарища, летчика, — зимой в меховых унтах и круглый год в кожаном шлеме. Карманы набивал газетами, складными линейками, записными книжками. Приехал он по вербовке из Белоруссии, заключил договор на год и вот уже работал вторую пятилетку. Объяснял так: «Леса здесь больно хороши, есть где разгуляться лесорубу, да и денежки идут подходящие». Приезжала к нему жена на первых порах, пожила месяца четыре и уехала обратно в свою родную Белоруссию. На прощанье сказала мужу: «Не получилась у нас с тобой семейная жизнь, Михаила. Вины в той хвори нету, не таи и ты на меня зла». Куренков по жене не скучал, знал, что выходила за него не по любви, и жила, как по принуждению: ни веселья, ни радости, только вздыхала. Видать жениха вспоминала: был такой на деревне мельник, громом убило.

Когда поезд остановился, лесорубы потянулись гуськом направо от дороги, Анастасия Васильевна со своими людьми повернула налево, на лысую вырубку с редкими соснами — «семенухами». Куренков пошел рядом с ней, наступая сапогами на ярко-зеленые платки «кукушкиного льна». Если бы Анастасия Васильевна была более внимательна к мастеру, она без труда заметила бы на его лице что-то похожее на смущение. Куренков частенько с поезда шел с ней в одном направлении, и это ее нисколько не удивляло: весь лес — производство, и мало ли, зачем идет мастер в тот или другой квартал.

Ясное солнечное утро, сверкающая роса на кустиках морошки, нежные листья берез, разлохмаченные сережки цветущих осин, едва слышная трель жаворонки-невидимки в высоком чистом небе, благоуханье леса отвлекли Анастасию Васильевну от деловых тревог. Как похорошел лес после недавнего теплого дождя!

— Сеять лес будешь, — заговорил Куренков. — Адова работа — долбить землю мотыжкой. Жалко мне тебя, Настасья Васильевна.

— Жалко? — усмехнулась Анастасия Васильевна. — А кто больше всех доставляет нам неприятностей. Вы и ваши лесорубы.

Куренков вдохнул мощной грудью лесной воздух, пахнущий смолой и прелым мохом, миролюбиво проговорил:

— Зря нападаешь, Настасья Васильевна. Мы стараемся соблюсти и ваш интерес.

— Знаем, как вы стараетесь! Губите лес напрасно. Вы для лесничества — как короед.

— Короед? — обиженно повторил Куренков.

Маленький черный жучок, чуть побольше рисовой крупинки, поселялся на ветровальных и сухостойных деревьях, прогрызал в коре траншеи, заражал здоровые деревья. Настоящий бич лесов.

— Что же ты меня с паршивым жучком сравниваешь? Язык у тебя, что иголка: уколоть человека нипочем, а чтоб ласковое слово сказать, этого от тебя век не дождешься.

Куренков шагал, не глядя под ноги. Под его сапогами трещали низенькие ягодные кустики, расплющивались в лепешку моховые красноватые кочки.

— Зачем вам мое ласковое слово? — Анастасия Васильевна снизу посмотрела на мастера. Ну, и великанище! Плечи — косая сажень, мускулы — железо. Равного в поселке нет.

— Эх, Настасья Васильевна! — Куренков сокрушенно вздохнул. — Умница ты, разумница, каждое дерево в лесу изучила, паршивую елку тебе жалко, коли трактор невзначай ее сомнет, а до человека тебе дела нету. Ты его в грош не ставишь. А он, может, не такой уж никудышный, и сердце у него есть, и как все люди, понимает он, чувствует…

— Вы о ком, Михайла Кузьмич? О Парфенове?

— Об нем! — Куренков сердито надвинул кепку на глаза и круто повернул к себе на лесосеку.

«О ком он? Уж не о себе ли?» — подумала Анастасия Васильевна и невольно оглянулась на удалявшегося Куренкова. Странный завел разговор… Чепуха! Он печется о своем собутыльнике. Хочет взять его под защиту. Друзья — водой не разольешь… Забыла его отчитать, зачем Парфенова спаивает».

Лесник дядя Саша — так называли его все от мала до велика — щуплый мужчина лет пятидесяти с висячими рыжими усами на сухоньком лице — привел с собой жену, тоненькую женщину с огромными голубыми глазами, и четырех сыновей, из которых самому старшему не было и пятнадцати. Мальчики походили друг на друга как две капли воды: мелкие, рыжие, голубоглазые, различить их можно было только по росту. По странному капризу отца двое мальчиков носили имя Васи с прибавлением прилагательного: Вася меньшой и Вася большой.

— Полным семейным комплектом прибыли, Настасья Васильевна. С Лизаветой увязка полная, женочка у меня сознательная, не в пример некоторым бабам. — Дядя Саша стрельнул хитрыми глазками на Рукавишникову и ухмыльнулся в усы.

Рукавишникова сердито повернулась к леснику спиной, а Лизавете сказала, что отнесет в ее избу узел с постелью, может придется ночь-две переночевать.