Крутоярск второй

VI

Ира и Виктор поженились в ноябре все того же 1955 года.

После первой встречи с Овинским Федор Гаврилович упрямился еще с месяц. Было слишком больно видеть, что его Ирка — веснушчатая попрыгушка, которой еще надо покупать куклы, которая еще ровным счетом ничего не знает и задает глупые вопросы, Ирка — самое привычное, самое домашнее, самое ласковое на свете существо — отодвинулась, отдалилась вдруг в какую-то свою жизнь и какой-то пришелец, какой-то самозванец — может быть, шалопай или прохвост — стал для нее ближе родителей.

Но в конце концов пришлось смириться с мыслью о неотвратимости раннего замужества дочери и более основательно, поначалу заочно, познакомиться с будущим зятем. Выбор Ирки оказался совсем неплох. Вскоре Овинского назначили заместителем заведующего отделом горкома партии. Скромная должность, но Хромов, секретарь горкома, подбирал кадры с дальним прицелом: Овинский — инженер, в отделении был на прекрасном счету; молод, а за плечами жизнь, даже повоевать успел. Словом, ничего плохого; как раз наоборот — самые лучшие рекомендации.

Антонина Леонтьевна весь последний год пыталась свыкнуться с неизбежностью отъезда дочери в институт. Пуще всего на свете страшась этого отъезда, она заранее переживала все печали-разлуки. Чтобы хоть немного облегчить душу, мать нет-нет да предавалась обманчивым надеждам на какие-нибудь случайности или перемены. А вдруг в Крутоярске тоже откроется институт? А вдруг Иришка захочет учиться заочно? А вдруг Федора Гавриловича переведут в областной центр?..

Сумасбродное решение дочери отказаться от института и остаться в Крутоярске сбило Антонину Леонтьевну с толку. Она возмущалась и протестовала, но все выражения ее возмущения и протеста — слезы, сердитое молчание, выговоры, упреки — были лишены силы, потому что возмущалась и протестовала она только разумом, а сердцем, сама себе в том не смея признаться, радовалась. Самое ужасное — разлука с дочерью — теперь не угрожало ей.

Постепенно оправившись от неожиданности и обретя способность рассуждать спокойно, Антонина Леонтьевна пришла к выводу, что, пожалуй, ей даже следует быть чуточку благодарной тому нежданному герою, из-за которого Иришка столь круто изменила свои прежние намерения. Насколько все у них серьезно, выйдет или не выйдет Иришка замуж — еще неизвестно, зато дома остается, это уж определенно. Поучится в техникуме, повзрослеет, наберется ума-разума, тогда и поедет в институт. Чего ж тут возмущаться, чего ж печалиться?

Каждая мать мечтает о счастье дочери или сына. Но какая мать точно знает, как именно будет выглядеть оно, это счастье? В воображении матери рисуются светлые, радостные, но очень туманные и неустойчивые картины. Даже самые безвольные дети в конечном счете становятся главными авторами своей жизни. А мать? Мать чаще всего лишь приспосабливает свои прежние туманные и зыбкие видения к тем реальным понятиям о счастье, к тем целям и упованиям, которым следуют дети.

Овинский с первой же встречи понравился Антонине Леонтьевне. Слава богу, не стиляга, не длинногривый какой-нибудь, не из тех, что брюки дудочкой и пиджак до колен. И образован, и жизнь повидал. Надежный, основательный человек.

Но, конечно, он понравился ей не только в силу этих своих качеств, а прежде всего потому, что он нравился дочери. И хотя Антонина Леонтьевна уверяла себя, что не позволит Иришке и помышлять о замужестве, хотя твердила Федору Гавриловичу, что у девочки быстро выветрится ее блажь, что дочка просто начиталась романов и насмотрелась фильмов, она, часто сама того не подозревая, очень пристально и серьезно приценивалась к Овинскому.

Ее смущал его возраст — на десять лет старше Иришки. Но бежали дни, увлечение Иры не только не ослабевало, а, напротив, все более властно овладевало дочерью, и возраст Овинского уже перестал смущать Антонину Леонтьевну. Наоборот, она вдруг нашла, что именно этим и хорош выбор дочери. Что проку от молоденького: сам ребенок да жена ребенок, натворят глупостей — потом не расхлебаешь.

Под осень, когда Иру уже оформили в техникум, но до занятий еще оставалось много свободного времени, Федор Гаврилович предложил дочери путевку в двухнедельный дом отдыха — первую путевку, первую самостоятельную поездку в ее жизни. Но девочка ответила, что не только на две недели, даже на два дня не оставит город. Она похудела, даже подурнела, была то бурно общительна, то дерзка и замкнута. Глядя на нее, мучаясь ее счастливыми муками, Антонина Леонтьевна все более и более сдавалась. Теперь уже и возможность раннего замужества дочери не казалась ей дикостью. Мало ли вокруг девчат, засидевшихся в невестах. И образованные, и собой пригожи, а счастья нет. Почему? Упустили время. Какой резон молодым людям за перестарками ухаживать? Да и сами стали чересчур рассудительны да осторожны. Нет уж, не зря, знать, говорится: куй железо, пока горячо.

В конце концов Антонина Леонтьевна сама начала поторапливать со свадьбой. Чему быть, того не миновать. А девочка совсем голову потеряла. Долго ли до греха.

Утром шестого ноября горкомовская «Победа» остановилась у светло-серого дома на набережной, и Овинский с помощью шофера вынес на тротуар два своих чемодана и рюкзак. Шофер крепко пожал ему руку шершавой, теплой рукой и пожелал счастья.

В окно, откинув портьеру, выглянула Ира. Увидев его, она застыла на мгновение, потом кивнула ему растерянно, почти испуганно, и скрылась. Поднявшись на крыльцо с чемоданами в руках и рюкзаком на плече, он услышал, как навстречу ему понеслись по коридору быстрые-быстрые шаги…

Когда она открыла дверь, они некоторое время молча смотрели друг на друга через порог, пораженные реальностью, ослепительной явственностью того, что до самой последней минуты казалось невероятным.

Днем они пошли в загс. Ира настояла, чтобы они пошли только вдвоем. Ей хотелось, чтобы вокруг было как можно меньше людей и шума. Даже собственный голос казался ей чем-то посторонним и неуместным.

Они шли, прижав локоть к локтю, и никогда еще она не чувствовала так отчетливо, полно и слитно их общее волнение. Под ногами у них стучала замерзшая гулкая земля, припорошенная первым, едва заметным пушком. На стенах домов, обдуваемые неслышным ветром, трепетали флаги.

В загсе они задержались недолго. Хотя им сказали, что их еще не зарегистрировали, что пока от них принято лишь заявление, что сама регистрация состоится только через неделю, они, мало вдумываясь и вслушиваясь во все эти формальности, считали, что последний шаг сделан.

На улице он надел на ее маленький палец кольцо и сказал:

— Ну, жена!..

Она ярко покраснела, но, отважно вскинув на него глаза, ответила в тон ему:

— Ну, муж!

Они рассмеялись и, словно распахнув какие-то прежде закрытые клапаны, стали жадно вбирать в себя все шумы, все краски, все оживление предпраздничного дня. Им захотелось, чтобы улицы переполнились людьми, чтобы гремели оркестры, чтобы ликование разлилось вокруг, потому что это отвечало состоянию их души, потому что все кругом должны быть только счастливы.

Не торопясь возвращаться, они сделали большой крюк через людные центральные кварталы города. Они по-прежнему мало говорили между собой, и только два слова повторялись ими часто, очень часто.

— Видишь, жена? — говорил он, кивая на какое-нибудь примечательное праздничное украшение города. Конечно, он знал, что Ира видит, но хотел еще и еще выговорить это огромное, емкое, трепетное и новое, совсем новое, только что рожденное слово — жена. Он мог без конца повторять его вслух и про себя и каждый раз с наслаждением открывал в нем новые звучания.

— Вижу, муж, — отвечала Ира и, с изумлением прислушиваясь к своему голосу, все не верила, что она, она, а не кто-то другой, сказала это слово.

Иногда он просто произносил вдруг вслух:

— Жена…

И, подождав, пока растает звук его голоса, как ребенок смеялся счастливейшим смехом. Тогда она, во всем повторяя его, тоже произносила:

— Муж…

Шестого же началось свадебное торжество. Поздравления, подарки, застольное веселье, музыка, танцы, снова застольный шум и звон, снова тосты — все это чередовалось, кипело, гремело вокруг Иры и Виктора, но очень мало значило для них. Счастье открыто, не боясь ничьих глаз, быть друг около друга из минуты в минуту, из часа в час и счастье затаенного, мучительного ожидания того, что еще должно с ними произойти, до краев наполняло их.

Седьмого и восьмого в доме продолжалась свадебная кутерьма.