Деревня на перепутье

X

Когда Мартинас вернулся в деревню, уже смеркалось; киносеанс начался. На гумне на малость оструганных, грубо сколоченных лавках (работа Помидора) сидела добрая сотня зрителей. Все места были заняты. Мартинас протиснулся между стоящими, которые были в большинстве, и огляделся в поисках Годы: рядом с ней должно быть свободное место. Конечно, если она пришла. Да, пришла! Вот она сидит в самом центре гумна. Из тысячи он отличил бы ничем не приметную, но какую-то особенную посадку ее головы, линию округлых плеч. Мартинас протискивался сквозь толпу, стоящую у стен, сопровождаемый ропотом недовольства. Ему казалось, что стоит на мгновение выпустить ее из глаз, и она исчезнет как обманчивое видение… Скорее, скорее! Он грубо оттолкнул какого-то парня — вот и ее ряд — и застыл: рядом с Годой сидел Рамонас. На экране кто-то что-то говорил, смеялся, раздавалась чувствительная музыка, но Мартинас ничего не видел, только эти две кудрявые головы, над которыми плыла непрерывная река света, унося в четырехугольный белый океан обрывки чужой жизни.

«Вот и все, — подумал он. — Место занято, сердце тоже… Который это я по счету?» Он пытался себя успокоить — что такого, если другой сел рядом с твоей девушкой? — но самоутешение столкнулось с жестокими фактами. Факты? По правде говоря, никаких ощутимых фактов не было, кроме того, что несколько раз она «по непредвиденным обстоятельствам» не пришла на свидание, а в последний раз, хоть и наобещала, так и не появилась в домике под мельницей. Она еще не сказала ему недвусмысленного «нет», но он чувствовал, что с каждым днем они отдаляются друг от друга.

После киносеанса Мартинас догнал Году в дверях гумна. Два часа! Два столетия! Удивительно, что они снова встретились столько лет спустя…

— Как понравилась картина? — спросила Года таким голосом, словно рядом с ней сидел тот, кому и положено было сидеть.

Картина? Что можно сказать о картине, когда видел только две кудрявые головы?

— Я на мотоцикле, — сказал Мартинас. — Подвезу тебя домой.

— После сеанса часика два танцев, — заметил Рамонас.

— У Годы траур.

— Ах, вы, оказывается, блюститель христианских приличий. Вот не знал… — съязвил Рамонас.

— И впрямь мне не подобает веселиться.

Мартинас пожал Годе пальцы, но она не ответила.

— Может, лучше пойдем пешком, — предложила она, когда Мартинас сел верхом на мотоцикл.

— Может, лучше поедем, — странным голосом ответил он. — Садись!

Она послушно села на заднее сиденье. Мотоцикл, прыгая на ухабах и наращивая скорость, вырулил на большак, пронесся мимо двора Лапинасов и у развилки свернул в сторону Паюосте.

— Мартинас, ты спятил? Куда едем? — Года ударила его по спине кулаком.

— В пекло! — крикнул он.

Скорость все росла. Ветер завывал в ушах, отрывал от сиденья. Свет фар прорезал ночь, вырывая из темноты стремглав несущиеся навстречу придорожные деревья, избы, телеграфные столбы. Миновали мельницу, по ту сторону дороги мелькнул и исчез мельничный домик. На повороте вынырнул грузовик. Ухнул мимо, как призрак, и снова деревья, телеграфные столбы, бесконечная лента большака. Повороты. Коварные ямы, грязные фонтаны воды над головой…

— Мартинас, чокнутый! Убьешь… — испуганно вскрикивает Года.

Мартинас только страшно смеется.

— Сто километров в час!

— Сумасшедший, сумасшедший…

— Сто десять километров!

Она держалась обеими руками за ремень сиденья. На поворотах он сбрасывал скорость, но тогда становилось еще страшнее: мотоцикл накренялся, и ей казалось, что они вот-вот опрокинутся и разобьются о каменистый хребет большака.

— Сумасшедший, сумасшедший…

Вдруг он, притормозив мотоцикл, свернул на какой-то проселок. В одном месте дорога была залита от канавы до канавы. Мартинас прибавил газу, пустил по луже и влетел в усадьбу МТС. Здесь, сделав круг, вывел мотоцикл на проселок, снова ухнул по болотцу и полетел в сторону деревни. У домика под мельницей погасил мотор и, упираясь ногами, врулил во двор.

— Думаю, ты не против, если мы чуть подсушимся? — спросил он с язвительной иронией.

— Пьян ты, что ли? — зло ответила Года. — Могли ведь убиться.

— Могли. Но на этот раз повезло. Иди в избу. Я принесу дров — растопим огонь.

— Ну и дурак же ты, Мартинас. Я вся мокрая как утенок. Осел!

Мартинас рукой показал на дверь. Она вошла в дом, ежась от неприятного чувства, какое вызывает мокрая одежда. Мартинас завел мотоцикл в сени. Сени были загромождены всяким хламом, среди которого валялось несколько досочек, клепки развалившейся кадки и множество прочей рухляди, годной на топливо. Подсвечивая карманным фонариком, Мартинас набрал добрую охапку дров, наколол щепы, принес из канавы бутылку воды. Пока он прибирался, Года сидела, скорчившись, на кровати и не промолвила ни слова. Даже тогда, когда в очаге весело затрещал огонь, наполняя замерзшую избушку уютным переплясом теней, Года не двинулась с места.

Мартинас, набирая в рот воды из бутылки, здесь же, посреди избы, помыл руки и лицо.

— Иди сюда, полью на руки.

— Осел! — буркнула она, но все же встала и, нагнувшись, подставила ладони.

Вскоре они оба сидели перед огнем. От сохнущей одежды шел пар. Пережитое приключение обоим казалось невероятно глупым и ненужным.

— Если бы не я, ты бы теперь танцевала с этим бидоном сметаны, — сказал Мартинас, — а через какой-нибудь час оба притопали бы сюда. Бедный Бенюс…

— Ничего. От судьбы не уйдешь, — насмешливо отрезала Года.

«Зачем я это сказал? Ведь это неправда…» — зло подумал Мартинас.

— Я был в Вешвиле, у Юренаса, потому и опоздал.

— Это меня нисколечко не интересует. — Она сняла туфлю и выставила к огню; другой рукой, плюя на платок, принялась чистить заляпанные грязью икры.

Не интересует… Да, ей все время было наплевать на то, что его, Мартинаса, заботило больше всего. Этот абсурд с кукурузой… Нет, он не обвиняет ее, бессмыслица сваливать на нее всю вину, но кто знает, может быть, все вышло бы иначе, если бы не ее равнодушие. Ему не хватало твердости, уверенности в себе. Канат, за который он держался, оказался непрочным, и, если бы она ввила в его волокна хоть ничтожную частицу своего «я», он бы не лопнул. Нет! Ее это не интересовало… Ее ничто не интересует, кроме себя самой…

— Ладно, — злобно сказал он. — Могу сказать то, что тебя наверняка заинтересует: был в больнице у Толейкиса («К черту, зачем врать?»). Скоро вернется. Откровенно не сказал, но, кажется, разочарован, что некоторые колхозницы не приходят его проведать…

Года нагнулась и дольше, чем было нужно, ковырялась вокруг второй туфли, пока сняла ее.

— Дальше? — спросила она, притворяясь равнодушной.

— Дальше? — Мартинас глухо рассмеялся. — Тебе очень жарко, девчушка, отойди от огня — уши растают…

— Пустяк. Толейкис такой мужчина, из-за которого можно пожертвовать ушами, — отрезала Года, придя в равновесие.

— Да, он просто чудо! — Мартинаса снова понесла ярость, которая добрый час назад таскала его со скоростью ста километров в час по дорогам. — Вообрази только, знал, что Шилейка расшиб ему макушку, а молчал. Не хотел человека топить. Невиданное благородство! Гигант! Мартинас малого пальца его ноги не стоит. Мартинас… Эх, стоит ли говорить о таком ничтожестве, как Мартинас? Обанкротившийся зампредседателя. Кандидат в мелиораторы, на прокладку труб. Не завтра, так послезавтра пошлют его к черту — Толейкис уж постарается… Правильно рассчитала, девчушка. Какая тебе польза от такого мужа? Позор, бесчестье, бесперспективная жизнь. Чего он ластится, как побитая собачонка к ногам?! Пни и ты. Вон, дохлятина, сгинь с глаз долой! — Мартинас вскочил и снова сел на табурет. Крепко стиснутые кулаки судорожно дергались на коленях.

Года растерянно глядела на весело потрескивающий огонь. Упавшие туфли валялись у босых ног.

— Можешь не завидовать Толейкису, — наконец вымолвила она. — Тем более мне. В жизни не все складывается так, как этого хочется.

— Ты меня никогда по-настоящему не любила, — выдохнул он, вкладывая в эти слова все отчаяние, которым полнилось его сердце. — Тебе бы только позабавиться.

— Т о г д а я тебя на самом деле любила.

— Т о г д а?

— А теперь… думала, что люблю…

— Как всех тех, начиная с учителя? — Он оскорбленно рассмеялся.

— Пожалуй, нет… — Она немного помолчала. Отсветы огня уродовали ее лицо, и она казалась некрасивой, старой и усталой. — Давай будем откровенными, Мартинас. Хоть раз в жизни надо быть откровенными. Да, может, и твоя правда, я только воображала, что тебя люблю, старалась воскресить ту, давно погибшую любовь, настоящую, а на самом-то деле… — Она замолчала, наклонившись, бросила в плиту несколько щепок. Огонь приглох, и в избушке стало темнее. В прояснившиеся квадратики окон глядело по-летнему звездное небо.

— А на самом деле? — спросил он шепотом, не дождавшись ответа.

— Не знаю… Наверное, угодила в твои объятия, спасаясь от другого. Я виновата перед тобой, Мартинас, но что тут можно поделать?

— Толейкис!.. — в отчаянии крикнул Мартинас. — Неужто ты надеешься?..

— Нет, ни на что я не надеюсь. — Он — единственный из знакомых мужчин, от которого я ничего но жду. Если бы надеялась, нам бы не пришлось сейчас с тобой объясняться.

— И все-таки ты его любишь, Года! — застонал Мартинас. — Ведь это бессмысленно, глупо. Почему мы с тобой не можем быть счастливы? Чего тебе во мне не хватает? Научи, укажи, каким мне быть. Все ради тебя сделаю.

— Человек не может сделать больше, чем он может, Мартинас.

— Нет, не говори! Я знаю, я мог быть другим, совсем другим, чем сейчас. Время еще есть, Года…

— И я могла быть другой, Мартинас. Увы… Мы слишком слабы, чтобы сотворить чудо: воскресить то, что давно умерло. В романах пишут: люди любили друг друга, жизнь разделила, потом опять свела, и они счастливо зажили. Может, и счастливо, но истинной-то любви не было. А если и было одно исключение из тысячи, то только потому, что эти люди обладали свойством рождаться сызнова. Любовь не терпит стариков. А мы с каждым днем все старше, Мартинас. — Года встала и повернулась спиной к пылающему огню.

Мартинас тоскливо взглянул на нее. Она была так близко, достаточно руку протянуть — и можно обнять ее. Ведь столько раз так было… Но больше не будет. Годы больше нет — здесь только ее призрак. Она подставляет бок огню, поправляет платье, наклоняется, снова выпрямляется. От сохнущей одежды поднимается пар — теплый, насыщенный запахом ее тела. Но все это обман, иллюзия, как и ее тень, двигающаяся на стене, которую нельзя поймать. Ее больше нет, ее не стало…

Мартинас долго молчал, борясь с отчаянием.

— Я ничего от тебя не требую, — наконец сказал он. — Но хочу, чтоб ты знала, сколько я из-за тебя потерял. Ты обязана знать! Хоть раз в жизни надо быть откровенным — сама ведь говорила. Послушай же! В сорок девятом ваша семья висела на волоске. Я мог, наверное, мог спасти другого человека, и не одного, более того заслужившего, утопив вас, но я спасал вас, Лапинасов, и утопил того человека. Это было сделано ради тебя, Года. Восемь лет я смотрел сквозь пальцы на жульничества твоего отца, мирился; просто сам не понимаю, как это случилось, что я все-таки выгнал его с мельницы. Без сомнения, это твой отец подпалил лачугу Гайгаласов — у меня есть серьезные основания так считать, — но я притворился слепым и глухим. Все это делалось ради тебя, Года!.. Я предавал себя, свои убеждения разменивал на мелочи — на любовь издали, а когда настало время, когда человек может быть сам собой, когда нет никаких препятствий для нашей любви… — Мартинас спрятал лицо в ладонях.