К причалу

Глава пятая

1953 год.

Когда на одной из подмосковных станций я вышла из вагона и увидела темные купола и кресты подмосковного монастыря, и в лиловой дали лесистый берег реки, и, когда вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из-за тучи и все заиграло в радостном свете, меня охватило давно не испытанное чувство радости. И чувство это возрастало во мне по мере того, как поезд приближался к Москве.

Москва оглушила меня столичным шумом, огнями, многолюдством. И я с робкой радостью думала, как хорошо, что в этом огромном городе у меня есть Елена Алексеевна.

Из верхних окон доносится приглушенная музыка. Передают фортепианный концерт. Во дворе не унимается ребятня, беззаботно залетают мухи и шмели в открытое окно. Сияет горячий день. В воздухе летучий настой липы.

Захотелось на улицу. Ходить по Москве. Просто так. Ищу ключи. Комната приятная, много книг — они стоят на полках, лежат на письменном столе, на стульях и даже на полу. Как у Вадима в мансарде на «Дёз-Авеню».

Около письменного стола висит фотография в деревянной рамке. На фотографии госпиталь, в котором работали в годы гражданской войны муж Елены Алексеевны и она, сестрой. Они совсем молодые, он высокий, в гимнастерке и фуражке со звездой, военный врач, а во втором ряду, среди сестер, она, тоненькая, в длинном платье, белом переднике и сестринской косынке, крепко охватывающей круглое миловидное лицо. До чего похожи с Тасей.

Вчера написали Тасе. Отправили оба письма в одном конверте. Какая она теперь, Тася? Тоже одна. Андрей погиб на фронте. Сразу в 41-м. Эх, Таська!..

Отправилась в музей Л. Н. Толстого. Волновалась, тихо стоя перед порожком затянутых шнуром дверей в низкий белый кабинет Льва Николаевича... Тот стол с маленькими поручнями, что так знаком по репродукциям с портрета Ге. Думала о том, как Он любил жизнь, как все время старался ее познать.

Я любила свою страну по книгам. Слушала ее песни — по радио, видела Ленинград, Неву, Волгу... на экране. И вот — в Москве. И у Самого. Хожу по паркету, где ходил Он. Смотрю на вещи, которых касались Его руки. Непостижимо.

Город на Волге. Сюда я переехала жить. Звуки постукивающих каблуков по асфальту доставляют мне физическое удовольствие. Радует Волга, самая что ни на есть реальная Волга, радует язык, тот русский язык, о котором сказал свои знаменитые слова Тургенев. Радуюсь самой себе и всему миру, как-то сразу забыв, что только что потерпела неудачу в устройстве на работу, забыв и о вчерашних еще трудностях с жильем. Чувствую себя в этом древнем городе так, словно меня перенесли в благословенный мир, где мне не остается ничего, как забыть все тяжкое и вернуться в мое первозданное.

Набережная. Волга... Чугунная решетка отделяет нарядный бульвар от сбегающего к реке поросшего сочно-зеленой травкой откоса. Над рекой ампирные особняки, солнечно-желтые с закругленными окнами и длинными балконами, перемежаются с трех- и четырехэтажными домами начала века.

У парадного подъезда, белоколонного, бывшего губернаторского дома-дворца, перечитала черные с золотыми буквами доски: «Партийная школа», «Библиотека Городского комитета партии». Иду по кленовой аллее вдоль решетки берегового откоса, мимо людей на скамейках в тени деревьев, и, когда кончились скамейки, долго еще стою у решетки и всматриваюсь в противоположный берег: светлый обрыв, темные сосны на нем, и среди них белые палатки пионерского лагеря, дети, играющие на берегу, красный лагерный флаг над поляной, плывущая по реке баржа...

Из зеленой копны кленов проступила белая колокольня, а рядом с ней на траве совершенно сувенирная белокаменная церквушка, увенчанная голубой в золотых звездах луковкой с крестом на ней. Вписанная в загустевшую синеву, она от этого кажется неестественно яркой. Вокруг никого. В тихой реке отражается сувенирная церковка. Прошла баржа. Вслед за баржей прошел нарядный, сверкающий белизной пароход. На воду набежала рябь. Колоколенку скорчило, и крест на куполе сломало.

Ярко зеленеет заречный берег, Легкий ветерок. От этой свежести и распахнутости дышится легко и свободно.

Под церковными стенами, покачнувшись, как бы застыли в падении кресты, гранитная плита косо выпирает, замшелая, осыпанная палой листвой, с едва различимой эпитафией. Пытаюсь прочитать остатки надписей: «...архимандрит Дионисий...», «...брат Макарий...», «..протоиерей Филарет...» — и общее для всех: «...раб божий».

На фасаде церкви чугунная доска: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». И стоит это чудо одной своей стороной над Волгой, а другой высоко над городом, и от входа в церковную ограду убегают ступени деревянной лестницы. С верхней ступеньки видна улица с деревянными тротуарами, обсаженная двумя рядами серебристых тополей.

Как тогда, на станции «Рязань»...

В воздухе сумасшедший запах буйно цветущего жасмина и запоздалой сирени. Солнце переливается через крыши, заставляет жмуриться. Пересвистываются птицы. Под окнами домов пылают мальвы, шиповник, от легкого дуновения ветерка чуть подрагивает тополиная листва.

Спускаюсь с лестницы. Иду мимо бревенчатых домиков с каменными бельэтажами, балкончиками, мезонинами, дощатыми заборами и лавочкой около калитки. Каменные особнячки, провинциально уютные, с чугунными навесами над парадной дверью и чугунным скребком у входа — очищать налипшую на подошвы грязь.

У калитки с затейливым навесом сажусь на лавочку. Гляжу вокруг, и что-то сладко и таинственно сжимает мне сердце.

Хлопнула парадная дверь. Воробьишки с водопадным шумом сорвались с куста сирени. Вышел на порог дед, глубоко вздохнул, вопросительно взглянул на меня, сел на жарко нагретую солнцем каменную приступочку у двери.

Посматриваю на него сбоку. Коричневый, крепкий, как корень, неторопливо набивает короткую трубку, тщательно уминая табак пальцем, похожим на сучок. Нет-нет и скосит глаза на меня.

«Не смотри на меня так, дед. Не надо. Взгляни в мои глаза, может быть, поймешь! Не надо, дед».

Обступили мысли о Вадиме. Словно обронил, оставил он здесь часть самого себя. Среди вот таких же серебристых тополей, зарослей жасмина, жимолости делал свои первые шаги... Не вяжется эта идиллическая картина с ухабистой его судьбой.

Я закрываю глаза. Воздух, звуки. Краски. Шелестение вокруг. Я радуюсь... Солнце... Птичий гомон... Я плачу...

Завтра пойду в институт. Хоть бы меня принял директор. Я все расскажу ему, покажу мой советский диплом, французский я знаю, разговорная речь легкая и свободная. Может быть, на заочном можно без ученой степени, институт ведь медицинский, терминологию медицинской литературы я знаю, теперь уже знаю и русскую тоже, может быть, он захочет. А если нет? Если все равно ему, директору, тогда как?..

Пришла как раз к началу приема. Секретарша отказалась записать меня на прием. Я просила, но она осталась непреклонной.

Я рассказала ей, как могла, про мое положение, и она мне посоветовала пройти к декану, может быть...

За письменным столом сидела полная, седовласая женщина, от которой зависело решение моей судьбы. Несколько официальных фраз и цитат из министерских приказов: диплом без степени... не дает права... несколько советов, и я была свободна.

Спустилась к реке. Тоска... Но стоит поднять голову и взглянуть на курчавую заречную рощу, мягко изогнутую на пологом скате, вновь и вновь увидеть это, и я уже ничего не могу поделать с собой.

Очень важно среди оглушающих душу житейских неудач вдруг почувствовать, что все твои невзгоды не в силах затмить красоту твоей земли.

Вспомнила моих давних друзей, зарытых там, в чужой земле. «Умер за Францию...», «Умер за Испанию...», «Умер как надо...»

Мне показалось, я слышу голоса живых и павших...

Ходила в гороно. Заведующий, товариш Беляков, принял меня сразу. По-доброму. Предложил несколько немецких часов в школе. Я отказалась. Тогда он посоветовал зайти ближе к началу учебного года, обещал выкроить сколько-нибудь французских.

И оттого, что товарищ Беляков так хорошо меня принял и от его доброй улыбки и едва уловимой мягкости в голосе, стало вдруг легко и уверенно. Из гороно отправилась все равно куда и забрела на самую окраину.

Бродила по узким старым улочкам. Казалось бы, что привлекательного в глухих этих улочках над Волгой? Почему брожу по ним с таким непонятным волнением?

Может быть, в этой старине, в запущенности этой таится особая поэзия? Напоминает то, что давно выветрилось из этих дряхлых стен и продолжает жить на страницах книг Тургенева, Бунина, Толстого — писателей, когда-то давно водивших меня по России... учивших любить ее? Может быть.

Поздним вечером возвращаюсь я к себе, в монастырскую мансарду Авдотьи Степановны. В черном небе серебрится луна, дома светятся оранжевыми окнами, вокруг — ни души. По правде говоря, стало мне несколько не по себе, когда вступила в ворота монастырского сада. Темный, с зияющими бойницами в зубчатых полуразрушенных стенах, с разбитыми башенками на углах. У входа в собор дуб, неохватный, сверху донизу облитый лиловым светом луны, и каждая его веточка, с удивительной четкостью и изяществом, рисует свою неподвижную тень на белой стене собора.

В глубине сада бывшая монастырская гостиница, где в каждой комнате обитает семья, и в мансардах тоже, по семье в каждой, и только Авдотья Степановна занимает большую мансарду одна, и знакомые Елены Алексеевны попросили ее прописать меня. Я нанимаю у нее разбитый диван и сплю под низко скошенным потолком, около полуоконца с подоконником почти вровень с полом, и выходит оно, оконце это, на ряд сараев с крышами в ржавых заплатах.

Впереди, сквозь густые заросли, тускло просвечивает над дверью лампочка. На лестнице, как обычно, темь непроглядная. Кто-то систематически вывинчивает лампочки на площадках. Ступаю на ощупь, держусь за перила. На третьем — последнем — этаже по темнющему коридору, вдоль длинного ряда плотно закрытых дверей, мимо сундуков с керосинками, — ни полоски света, ни звука! Жгу спички. Сундуки, двери, двери, сундуки... Предпоследний, Авдотьин.

Старуха, как обычно, сидела в потемках. Я нажала на кнопку выключателя и прошла молча в свой угол. Села на разбитый диван.

Пришлепала Авдотья. Молча взглянула на меня, поправила ситцевый платок на голове, включила над столом слепую лампочку — стопудовый на толстенных ногах стол, древний, как сама Авдотья, стоял впритык к дивану, — задвинула коленом табуретку под стол, опять взглянула на меня, сказала: «Нашла аль нет?»

Она стояла — так мне казалось — мучительно, долго. Облизала сухие губы, снова поправила платок, вздохнула и прошлепала к дверям: тушить серединный свет и сидеть за ситцевой занавеской на кованом сундуке. Отсидит свое, потом станет укладываться.

Я смотрю ей в удаляющуюся спину: как шаркает она разбитыми ногами в другой конец полупустой, и от этого кажущейся еще просторнее, комнаты. Сквозь выгоревшую кофту проступают костлявые плечи, длинная, плоская, с большими черными глазами, с очень бледным, как у покойника лицом. Казалось, пролежала старуха сутки в гробу, встала и опять начала жить.