Поющие барханы (сборник)

II

К концу лета могила Дархана достигла двух метров в высоту.

Осенью в этой безбрежной пустыне не отыщешь ни одного озерка или речки на сто верст; низкорослые степные травы давно уже пожухли, сухой тростник постанывает на ветру свою печальную мелодию.

Пустыня выдубилась вся на ветру, покрылась сухой коркой. Робко зеленеющий тут и там алшын пробивается из-под чия, его щиплют овцы, от него тоже остаются голые стебельки. Стоит задуть ветру — и они заунывно постанывают, вплетают свою мелодию в общую песню осенней степи.

Такие вот дни, когда, кажется, сердце вот-вот разорвется от тоски, наверно, подсказали людям молитву: „О боже, или месяц осенний убери, или месяц зимний убери, или же меня прибери к себе…“

Дархан привык к непогоде — не она его беспокоит и мучает, а думы, бесконечные думы о том, где достать кирпича для купола? Как этот кирпич сюда доставить? Не в натуре Дархана было выпрашивать у людей то, что нужно было для него самого, — стеснялся он, не хотел унижаться: попробуй объясни каждому, зачем ему этот кирпич. Найдутся такие, что и обсмеют.

Он ходил, пряча беспокойство в себе. Первым причину его дурного настроения, насупленного вида разгадал сосед. Но он в последние дни сторонится Дархана, будто сожалеет о словах, невзначай оброненных им: „Помогу я вам, аксакал…“

„Да пока снег не выпал, надо закончить могилу, любой ценой закончить! — решил Дархан. — Переживу я эту зиму, нет ли — одной судьбе ведомо“.

Как-то после полудня он направился на холм Кенгира. И тут он увидел — исчезли все до единого кирпичи. Их оставалось штук пятьдесят, он сам собрал их в кучу около возведенных стен. Не осталось даже осколочка, словно земля поглотила. Сердце Дархана похолодело. „Бог с ними, с кирпичами, но ведь… грешно это, грешно… При мне, живом, могилу мою растаскивают, а мертвым буду — и вовсе никакого почтения праху моему не будет?..“

Старик почувствовал себя таким немощным, слабым, будто ему враз за сто лет перевалило. Сел как подкошенный на землю. „О-о!“ — простонал он в голос… Он пристально, с завистью рассматривал величаво возвышавшуюся усыпальницу батыра Кенгира. „Каковы у человека при жизни авторитет, почет, слава, такими же они остаются и после его смерти. На той же высоте остается человек, которого некогда чтили“, — думал он. Впервые Дархан попробовал представить себе, сколько же человек будут проливать по нему слезы искренне. „Один, два, три… десять… двадцать…“ — снова и снова шевелил он губами, загибая пальцы, но более двадцати так и не мог насчитать. Жестокая истина заставила его затрепетать в испуге.

„Бог ты мой, неужто такой я несчастный человек? Проскакал по жизни, точно конь, без потомства! Для кого я жил? Не проще ли было замерзнуть в тот страшный буран — какая, в сущности, разница?.. Зря, все зря! Люди вон добиваются чего хотят, берут свои высоты, растят детей, всем нужны. А я? Я как вагон, а не человек, вагон, в который что ни нагрузи — все везет… скрипит, но везет… Куда поезд, туда и он… Да, рельсы — это жизнь… Вот ты какая, оказывается, моя жизнь… Износился, из носился ты — не останется от тебя на земле и пыли…“

Простучал колесами еще один поезд, спешат колеса, цокают то ли от удивления, то ли в знак одобрения…

— Э, чего тут зря ломать голову, душу рвать о том, что прошло… — сказал Дархан сам себе, поднимаясь. — Сколько ни сожалей, как ни раскаивайся, того, что было, не вернешь, не изменишь.

Солнце стыдливо застыло на горизонте, окрасило все кругом золотом. Тучи, обложившие осеннее небо, отсвечивают багрянцем. Кажется, что это горит-пылает осенняя степь, похорошевшая, шальная красавица. Неказистые дома Жыланды как расцветились, засияли окнами. Могилы батыра Кенгира и Дархана, тени от которых стали в десять раз длиннее, стоят, как величавые монументы…

Дархан заметил Багзию, она так спешила, так летела, будто опаздывала на работу. Вот она уже поднимается по склону. Он встретил ее, застыв в напряженной позе. „Безгрешна эта чистая женщина, бела, как только что выпавший снег, а как покуражилась над ней судьба“, — в который уж раз подумалось Дархану.

— Эй, ты, мразь! Ты все еще живой? Я тоже жива-здорова. Видно, сыт боженька, что не прибирает нас обоих. — Она поспешно развязала торбу, извлекла оттуда „зубровку“, налила два стакана до краев.

— Давай, Камбар, выпьем за твое благополучное возвращение из кромешного ада! Ой, господи, а ты помнишь, Камбар, год и день, когда мы поженились! А назавтра тебя на фронт забрали, и мы… без малыша остались. — Багзия, точно ласкаясь к тому, невидимому, притянула его к себе. Провела рукой по воздуху. — Ой, Камбар, волосы-то у тебя поседели совсем. А у дряни у этой ни одной седой волосинки, — она метнула яростный взгляд на Дархана. — Никак не могу взять в толк, почему именно тебя забрали на войну? Всем железнодорожникам, ну не всем, а большинству давали бронь. Меня, несчастную, покинул девушкой!.. А сам, как сейчас вижу, все оглядывался, оглядывался…

Женщина подняла стакан.

— Давай, Камбар, выпьем за твое счастливое возвращение. Прости, согрешила я, не честна я перед тобой. Милый, мои мечты все о тебе были, я жаждала, чтобы след твой, зернышко твое, кровинушка твоя во мне осталась. Я счастлива, Камбаш… счастлива… — усталое лицо Багзии озарилось светом, в глазах ее, безжизненных, тусклых, заиграл огонь. Она разрыдалась, будто и впрямь невмоготу ей было справиться со счастьем, свалившимся на нее… Как она помолодела, преобразилась вся, — вернулась прежняя Багзия — гордость всего аула… белый лебедь всей округи…

Дархан не слышал слов женщины, его оглушало это прекрасное видение из прошлого. А Багзия все говорила и говорила. То посмеется, то поплачет. Дархан не мог оторвать глаз от ее лица; он видел, как шевелятся губы, но не слышал ничего, ничегошеньки. Прошел товарняк — Дархану показалось, что он беззвучно прошел…

Потом перед ним возникла другая картина из прошлого — Багзия провожает мужа на фронт…

…Была такая же вечерняя пора, стояла такая же осень. А Багзия! Багзия была другая; весь аул сходил с ума от нее, раскрасавицы… На ней — алое платье, на голове — алый платок. Как мучительно расставалась она с Камбаром! Поезд тронулся, Камбар прыгнул в последний вагон, а она все бежала, бежала за ним, бежала… потом остановилась, подняла руку, закричала: „Камбар, милый, возвращайся скорей!“

Все-все это прошло сейчас перед глазами Дархана, как будто только вчера случилось.

Камбар не вернулся, погиб за Родину, погас еще один очаг, угасла еще одна жизнь… Старик вздохнул.

К холму Кенгира спешил сын начальника, вот он все ближе, ближе, задыхается, не может слова вымолвить. В руке у него письмо — он протягивает его старику.

От кого? — растерялся Дархан. — Кто мне может присласть письмо? Нет у меня никого.

— Не знаю, ата, но на конверте ваше имя и фамилия, ата.

— Прочитай, родной!

Сын начальника начал читать прямо с адреса на конверте: „Семипалатинская область, Аягузский район, аул Жыланды, Бейнеткорову Дархану. Глубокоуважаемый аксакал! Как ваше здоровье? Вы меня, конечно, не знаете. Но я до сегодняшнего дня не знал, что есть у меня живой дедушка. Нет, я о вас слышал, конечно, но не знал, живы вы или нет. Ваше дело — верить мне или не верить, но я ваш внук, аксакал… Я читал в газете „Лениншил жас“ ваше объявление о розыске моего отца Мурата. Как вам ни тяжело это будет услышать, но я скажу: мой отец, а значит, и ваш сын, Мурат Дарханов погиб в 1942 году под Сталинградом. Его сын, то есть я, еще ползал на четвереньках, когда отец уходил на фронт. Но он завещал — непременно разыскать вас. И вот — волю отца я исполнил. Я приеду к вам, как только вы получите это письмо, а может, и раньше… С приветом ваш внук Жалгас. 25.9.1974 г“.

Дархан закрыл глаза и бессильно опустился на землю. Потом все так же, с закрытыми глазами, он протянул руку к мальчику.

— Дай-ка письмо. — Он повертел в руках письмо.

— Откуда оно, посмотри-ка на штамп, родной! — Мальчик, тщательно обследовал конверт.

— Ата, ничего не видно, кроме слова „Аягуз“.

— Хорошо, сынок, спасибо. Суюнши за мной! — с этими словами он спрятал письмо за пазуху.