Гробница для Бориса Давидовича

Нож с рукояткой из розового дерева

Мирко Ковачу

У рассказа, который последует, рассказа, рождающегося в сомнении и недоумении, есть то несчастье (а кто-то называет это счастьем), что он правдив: записан рукой порядочных людей и надежных свидетелей. Но чтобы стать правдивым именно так, как о том мечтает его автор, надо бы изложить его на румынском, венгерском, украинском или идиш, или, что предпочтительнее, на смеси этих языков. Тогда, по логике случая и мутных, глубоких и неосознанных событий, мелькнуло бы в сознании рассказчика и какое-нибудь русское слово, иногда нежное, как телятина, иногда твердое, как кинжал. То есть, когда рассказчик смог бы достичь недостижимого и страшного часа вавилонского столпотворения, то были бы услышаны униженные мольбы и ужасные проклятия Ханны Кшижевской, произнесенные на румынском, польском, украинском, поочередно (как будто вопрос ее смерти только следствие какого-то большого и судьбоносного недоразумения), чтобы в предсмертной судороге и смирении ее бормотание превратилось в молитву о мертвых, произнесенную на древнееврейском, языке рождения и умирания.