Мелкий принц

Вторая любовь

Отец гладит брюки сам. Плюет на утюг, ждет, смотрит по сторонам и по несколько раз водит по стрелкам. Он военный. Отец-одиночка единственного сына-подростка – меня. При маме порядка в доме не было. Были гости. Они оставались, а отец злился, когда наш малаховский дом ее друзья звали дачей. Однажды из ялтинского санатория мы вернулись с ним вдвоем, хотя отдыхали все вместе, втроем.

– Считай ее без вести пропавшей, – сказал он мне, а я считал телеграфные столбы в оконном проеме купе.

Ближе к Москве, под утро, я проснулся и расплакался. Сколько мне было? Десять? Одиннадцать? Беспрерывно дрожал подстаканник. Какая-то черная птица летела вровень с поездом и, казалось, просто висела в окне.

– Что случилось? – он меня приобнял. От его красной шеи пахло резким одеколоном.

Он всегда вставал первым. И всегда был готов. Равнодушен и готов.

– Я ее люблю, – пропищал я, слизывая соленые слезы с верхней губы.

Он помолчал достаточно долго. Минуты, может быть, две.

– Так. Отставить любовь, – и он потрепал меня по волосам.

И я отставил. Так точно, отставил, и больше мы о ней не говорили и не вспоминали, как не вспоминают недобрую покойницу.

Вещи в нашем доме, все без исключения, служили какой-нибудь цели. Мебель, одежда, утварь – все было в состоянии боеготовности. Бесполезным предметам в отцовском мире места не было. Эмалированные кастрюли строились от меньшей у стены до старшей у конфорки. Обувь, его и моя, замирала в прихожей и не смела пересекать порога. У этой черты стояли тапочки: летние – резиновые, зимние – войлочные.

Он смачивал непослушные волосы водой и вел по ним маленькой расческой, после чего проглаживал пробор ладонью, для достоверности. А гребешок прятал в нагрудный карман и после хлопал по нему. Галстук он завязывал автоматически, смотря в стену мимо зеркала. Надевал как ярмо. Военная форма напоминала о его единственном увлечении – рыбалке. Форменные брюки были болотного цвета, как и наш пруд, которому он отдавал все без исключения субботы. Одинаково унылыми были и его вечнозеленая рубашка, и лицо, и глаза.

– Проведи день с пользой, – говорил он и, не оборачиваясь, выходил, тихо закрывая дверь. И шел бодрой походкой в своем одинаковом отсутствии настроения.

Была середина лета. Главного моего лета 1993 года. Я провожал его взглядом до калитки и падал обратно в измятую постель, в тот утренний полусон, который до определенной меры можно контролировать. Она по моей воле останавливалась у пруда, оборачивалась, стягивала через голову платье, подзывала коротким кивком, а я заводил под одеяло правую руку.

К полудню приходила Лена и находила меня в саду. Участок наш, маленький и прямоугольный, как могила, был последовательным продолжением дома – упорядоченный и обезжизненный. Яблони, крашенные в белый от пояса вниз. Два пня от спиленных, неплодовых, а значит, бестолковых деревьев горели янтарным лаком в безоблачные, как тот, дни. Видимо, отец задумывал табурет, когда до одури зашкуривал старческие кольца, но потом их только протирали влажной тряпкой. А само сидение он понимал как безделье. Деятельность он соотносил с подвижностью и о созерцании не догадывался.

– На, держи! – Лена угощала меня самым сокровенным – срезанной третью батончика того самого, с толстым-толстым слоем молочного шоколада. Забавно, что предметы потребления неожиданно стали настоящими знаменитостями, вытеснив актрис и актеров.

Лена была полусиротой, как я, возможно потому и тянулась ко мне, как тянутся друг к другу люди с одинаковым недугом. Наверное, страдания одного порядка роднят. Ее маму срезала сухая смерть «Гербалайфа» и спирта «Рояль», который та разбавляла колодезной водой. Ленкин отец продал их квартиру на «Серпуховской» за невообразимые $20 000 и переехал с дочерью в Малаховку проживать капитал без особого плана на будущее в конце денег. Утром он выходил в ворота одновременно с папой, но его путь прерывался на полдороге до станции – у магазина. Наши отцы были противоположностями, хоть и состояли в приятелях. Мой не мог первым делом не побриться, как не может не взойти на востоке солнце. Службой он никогда не манкировал, был равнодушен к раздражителям и жил без настроения. Жил смирно. А отец Ленки был то смурным и тихим, то светлым и болтливым. Я помню, как он придерживал ладонью скользкий барабан колодца, притормаживая полет пустого ведра к центру земли. В свободной руке дрожал пакет с принтом кудрявой женщины в купальнике, там его дожидались хорошее настроение, мечты о будущем и щедрость. А плодами той самой щедрости меня Лена и баловала. Я же, как иждивенец отцовско-военного жалования, обходил палатки стороной, как дождь Сахару.

Лена была бы не прочь баловать бо́льшим, это чувствовалось в ее скошенном взгляде и неловких прикосновениях. Она страсть как любила обниматься – при встрече, при расставании, по любому поводу и без – и всякую попытку прижаться не сдержанной бельем грудью выдавала за дружескую. Никакими такими соками она еще не налилась и издали вполне сошла бы за тощего мальчика. Ни покатых бедер, ни кошачьей походки. Пол выдавали, пожалуй, лишь длинные белесые волосы да та самая грудь, какая встречается у толстых мужчин и никак не у субтильных юношей. Отцу она казалась девушкой «приличной», впрочем, как и мама в свое время, что многое говорит о его умении разбираться в женщинах. Усядется завтра на раскладной стул, забросит удочку и без всякой грусти, тоски или прочего ненужного чувства будет разглядывать поденок и думать: «О! Мотылек!» А мы, может быть, пройдем мимо, и он отвлечется, всматриваясь в Лену, как безграмотный в книжную иллюстрацию, и решит: «О! Приличная девочка!» А затем вытащит плотву, или не плотву, и принесет ее, пропахшую илом, в дом, нашему безымянному коту, которого отец зовет «кот», а я не зову никак, потому что котов звать бессмысленно.

Ленка целует меня мимо щеки в висок. Все потому, что она ниже меня на голову и встает на мыски, когда тянется поцеловать или шепнуть что-то телевизионно-глупое, считая сказанное остроумным. Мы прощаемся, грудью она водит по моему животу долго, как отец утюгом по брюкам, и договариваемся о скорой встрече. Я не силен в метафорах и аллегориях, мне всего-то четырнадцать, и я мало в чем силен в принципе, но ее любовь представляется мне жвачкой, приставшей к подошве моего шлепанца. Другое дело – та, что живет по ту сторону забора.