Дневник Булгарина. Пушкин

* * *

— Фаддей, Фаддей! — позвал тихий голос. Я прянул к нему, помня сон, но голос был не Кондратия, а жены.

Это Леночка гладила меня по щеке и тихо звала.

— Ты кричал. Тебе приснилось плохое… Подать воды?

— Да, спасибо, Ленхен.

Только ответив жене, я окончательно пришел в себя и почувствовал, что весь мокрый, только пот против сна не горячий, а холодный. Это мост из сна в реальность — липкий, противный, как сам сон. Давно этот кошмар не снился. Надо бы свечку поставить да молебен заказать на помин души раба Божия Кондратия… Чего пришел тревожить? Кто звал?.. После казни долго каждый день снился, и больше всего эта последняя встреча. Я почувствовал боль, посмотрел на руку и увидел следы зубов. Бывало, что и в кровь прокусывал. Леночка обязательно хлопотала, перевязывала, разговорами увещевала. Вот и теперь принесла воды, пошептало что-то ласковое, подала сухую рубашку.

— Спасибо, друг мой, ты спи, мне уже хорошо.

Ленхен, перекрестив подушку, легла. И я уставился в потолок бессонными глазами.

Тысячу раз спрашивал себя — что можно было тогда сделать? После самой семеновской истории — уже ничего, конечно, раз Рылеев стоял в самом центре. А вот раньше? Тоже в тысячный раз даю себе ответ. Кондратий любил говорить о свободе, борьбе с тиранами, приводил в пример Соединенные штаты Америки. А о том, что мы не в Америке, и слушать не хотел. А я не понимал: как можно из одной страны сделать другую? Это же как свою старую кожу заменить на новую. Приживется ли она? Рылеев всегда убедительно говорил, и, пока я его слушал, невольно, бывало, поддавался обаянию страстного оратора. Но стоило мне попытаться по-своему изложить его мысль — смысл исчезал, логика разрушалась, суть ускользала. Оставались одни фигуры красноречия. Я чувствовал, что Кондратий не договаривает, но беседы по душам не получалось. Он отдалялся от меня и все больше погружался в заговор. По сути, он захлопнул передо мной дверь не в последнюю встречу, а гораздо раньше. Отдалял… Готовил в душеприказчики?

Кажется, я все это довольно передумал, так отчего же опять снишься, друг-Кондратий? Кто тебя звал?

Пушкин! Это с Пушкиным мы тебя наговорили вчера. Он все о Кюхельбекере сетовал и о тебе напомнил. Вильгельм Карлович, с виду нелепый чудак, повел себя умнее и расторопней многих «друзей 12 декабря» — как называет их император. Пока заговорщики сидели по домам и ждали ареста, а то и сами являлись в канцелярию градоначальника, Кюхельбекер бежал и так ловко, что его долго не могли найти. Греч как-то проболтался, что его тогда вызвали прямо к Бенкендорфу составлять словесный портрет беглеца. Делать нечего — составил. Да и то — куда деваться в такой-то момент, когда каждого подозревали! Ведь я тоже под допросом был. Призвали бы меня описание беглеца делать, может быть, и я бы не извернулся. У власти всегда есть чем человека ущучить, так что грех Греча не столь уж велик, как кажется сразу. Тем более, неизвестно — помог ли тот словесный портрет? Кюхельбекер человек все-таки неловкий, мог и сам себя выдать…

Тут я перед Пушкиным чист, друга его ловить жандармам не помогал. Но есть другая винишка, свою кость Бенкендорфу, чтоб не кусался, и я кинул. Это касается пушкинова «Годунова». Грех грызет, а что делать, кто не без греха?

— Ленхен! Ты спишь еще? — раздалось вдруг за дверью спальни. Проснулась тетка-фурия, тут уж не до воспоминаний, сей час весь дом переполошит. Родилась бы мужиком — стала бы унтером. Каким-то солдатам тут повезло.

Пора вставать и в редакцию ехать, да про Полевого подумать. Такой занозой стал этот купчик, нет на него никакого резону.