История с одним мальцом

* * *

Самое паршивое в этой истории то, что спустя неделю наш отряд спешно свернули и отправили домой. Объект, на котором мы сидели, было решено почему-то «заморозить». Отъезд, которого я ждал как избавления, был мне теперь совсем не в радость.

Со смешанным чувством бродил я снова по московским мостовым. Меня оставили в покое, но покоя не было. Я не доиграл игру до конца. В институте, я знал, такой возможности не будет. Кому я там нужен — со мной «доигрывать», а я было уже вошел в азарт…

Чувство неприкаянности, с каким я шел в сентябре в институт, сменилось последней степенью решимости, какую я в себе знал, когда нам объявили, что около месяца нам еще предстоит провести на уборке картошки в подшефном совхозе. Тут я доиграю эту партию, подумал я. В поселке, куда я попал, было еще несколько человек из стройотряда, но все люди из нейтральных и безобидных. Была там и Оля, а позже приехал еще и ее ухажер. Увидев ее вначале одну, я обрадовался, но подходить пока не подходил — неловко было после плаката. Кстати, пока не приехал ее приятель, она пела под гитару по вечерам в кругу любителей, из чего я заключил, что не пела она из-за него.

Погода была сухая, даже солнечная. Так что работать было не противно, и я взялся за работу, решив контролировать каждый свой шаг и не давать себе поблажки ни в чем. Но морально это было трудно, потому что в эту работу я верил еще меньше, чем в стройотрядовскую. И главное, что такое настроение было более-менее общим: приехали, отбыли, уехали, люди-то здесь все случайные, не стройотряд, да и на заработки никто не рассчитывал. Но я то должен был решить свои проблемы. И я зарывался в борозду, не оглядываясь на сачков, которых здесь было гораздо больше, чем в стройотряде. Я старался доказать себе, что могу работать, если захочу, и что если я работал когда-то плохо, то не потому, что я плохой, а потому, что работа плохая. Точнее говоря, не потому, что со мной было что-то не так, а потому, что с работой было что-то не так — вот какая у меня была мысль.

Я не один там был такой старательный, но странные взгляды бросали почему-то только на меня. Наверное я не совпадал со своей работой, со своим прилежанием.

К тому же меня вдруг совсем некстати назначили… бригадиром. Дело в том, что разбивка на бригады была только на бумаге — в тетрадке старшего преподавателя для учета. Работали одной общей кучей и только в столовой садились более или менее по бригадам, потому что масло и хлеб выдавали на бригаду. У бригадира не было никаких функций, кроме получения масла и хлеба, никакой власти, поэтому преподаватель, когда наш прежний бригадир должен был вдруг уехать, долго не думая, вписал в тетрадку меня — он нас совсем не знал и ему было все равно. Я оказался в дурацком положении. Звание бригадира ничего не давало, зато весь я теперь был на виду и открыт для иронических взглядов. Если в столовой за столом я раньше просто молчал, то теперь молчал, как бригадир. А это было не одно и то же. Мое усердие в поле теперь тоже расценивалось по-другому.

Узнали о новости и мои бывшие стройотрядовцы, как я не старался держаться в тени. Подходили, хлопали по плечу:

— Ну, все-таки добился своего — выбился в начальство! — но говорили вроде бы шутливо, без особой насмешки.

Однажды я, продвигаясь по своей борозде, довольно сильно всех обогнал и шел впереди. Потом начался небольшой дождик, но работу пока не бросали. Я притерпелся и, задумавшись, совсем перестал замечать дождь. Вдруг я очнулся от отдаленного взрыва смеха. Я распрямился и, оглянувшись, с изумлением увидел, что остался на поле совсем один, а весь народ собрался под крышей стоявшего на краю поля сарая. Пока я подходил, смех смолк. Я только расслышал конец разговора:

— Душу, наверное, спасает…

— Грешно смеяться над больными людьми.

Но я им тут же утер нос. Я подошел и стал разговаривать с одиноко стоявшей поодаль Олей. Испытанная броня от любых насмешек — ты разговариваешь с женщиной. Такую карту крыть было нечем. Весельчаки сразу скисли и стали отворачиваться, пытаясь не замечать нас.

— Надо мной смеялись? — спросил я Олю. Она помедлила с ответом и, подняв на меня глаза, сказала мягко:

— Да.

— Чего смеялись?

— Так… от нечего делать. Не обращай внимания.

— Плохо работаешь — плохо, хорошо работаешь — тоже плохо, — пожаловался я. Она посмотрела на меня, показывая, что понимает.

На другой день было опять солнечно и сухо. Работать совсем не хотелось. Но я выдерживал характер, решив добиться какого-нибудь одного конца. Во время всеобщего затяжного перекура, чтоб не сидеть глупо без дела и в одиночестве белой вороной, я пошел в ближайший лесок погулять. Тихо было в лесу, хорошо. Я задумчиво брел, шурша листьями, глядя себе под ноги. Вдруг внимание мое привлек чей-то приглушенный стон, который доносился, как мне показалось, из сарая, стоявшего на поляне. Я рассеянно подошел и заглянул внутрь сквозь щель в досках…

Там была Ольга со своим… Меня они не видели.

Я отвернулся тут же и пошел прочь. Я выбрался на поле и шел вдоль борозды. На корточках уже сидели люди, я шел прямо по картошке, которою они собирали. Под ноги мне попалось пустое ведро — я с силой пнул его ногой, так, что оно закувыркалось и загрохотало. Потом стояло уже почти полное — я пнул и его, потом еще одно…

Помню только, что кто-то схватил меня сзади за плечо. С перекошенным лицом я, не вынимая рук из карманов, с вызовом обернулся — и получил сильнейший тычок ладонью в нос. В глазах потемнело. Из носа потекла кровь. Я даже не видел, кто меня ударил, мне было не до того. Я вытирал руками кровь и выступившие от боли слезы, потом лег на спину на пустые мешки, пытаясь остановить кровь. Подошли люди. Кто-то уже прикладывал к моей переносице смоченный холодной водой платок.

— Что это с ним?

— Моча в голову ударила, не мочился долго.

— В труде парень разочаровался.

— А кто его?

— Не знаю, не видел.

— И я не видел.

— И я…

Я поднялся и, прижимая платок к лицу, пошел в поселок. У дома, где нас разместили, мне навстречу попался наш старшой — он бежал из конторы в поле.

— Ты чего?

— Упал.

— Ну, что ж ты так неосторожно? — и полетел дальше.

Но вечером, придя с поля, он зажал меня в углу.

— Тебя ударили?

— Нет.

— Кто это сделал?

— Я сам упал.

— Я обещаю тебе — не будет огласки. Мы разберемся здесь сами…

— Упал я.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Ну, тогда уж молчи до конца. Чтоб нигде потом… понял?

Я промолчал.

— Может, тебе домой уехать?

Я остался и неделю еще чувствовал на себе бросаемые исподтишка взгляды: любопытные, злорадные, хмурые — всякие. И от того, что я не знал, кто из них меня ударил, мне казалось, что это был не один кто-то, а все они.

В институте по возвращении расползлись слухи. Никто ничего толком не знал, и оттого за сем этим чудилось нечто ужасное. Во всяком случае лица у моих однокурсников при встрече становились задумчивыми, а сами они — удивительно неразговорчивыми.

Левушка — он был с другого факультета — на забыл доброго слова и поведал мне о затеянной за моей спиной возне: какой-то Гоша из нашего отряда (кто такой? Я его и не помнил совсем) бегал теперь по институту — юркий, маленький, но напыженный, а в отряде его и не видно было — готовил статью в институтскую многотиражку о нашем отряде. И в нее он хотел вставить меня, как отрицательный пример. Он уже переговорил обо мне с отрядным начальством. Командир вначале вообще не хотел никаких отрицательных примеров — Гоша его как-то уломал. Но все карты путала картошка: там я работал хорошо, был назначен бригадиром (здесь, в институте, это уже не казалось шуточным делом). Ходили, правда, слухи о каком-то скандале, но официальных фактов не было. «Картофельный» начальник наотрез отказался что-либо подтвердить. Да еще припугнул сунувшегося к нему Гошу, упомянув туманно о клевете. Тогда перепугался и командир отряда, сообразив, что фактов не было и у него, и начал жевать Гоше мочало насчет того, что хорошо бы, если бы этот вопрос был поднят на итоговом собрании нашего стройотряда, а статья в газете тогда же как бы отразила обсуждение на собрании. Гоша подхватил эту идею, носился с ней по институту и, пробегая мимо, бросал на меня значительные взгляды.

Все это было неприятно, но в общем-то уже не важно. Дело в том, что я решил покончить с собой.

Я решил это еще на картошке, но там не хотелось это делать. Все подумали бы, что меня просто затравили — удар по лицу, — и я не вынес оскорбления. Все это слишком примитивно. На душе, действительно, было гадко, но не из-за них же. Не из-за их слов и… ударов. Я сам себе был противен. Это было мое личное дело. И в этом вся разница. Я себя казнил, а не они. И я не доставлю им напоследок этого удовольствия. Не стоят они моей смерти. Заурядные люди. Я не видел вокруг себя ни одного человека, который был бы способен на то, что собирался сделать я. Душевной чистоплотности им бы не хватило для этого.

Еще они меня будут судит! Я им утру их носы… Представляю, какая рожа будет у Гоши, у командира, как узнает Ольга… Я думаю, это им прояснит, с кем они имели дело. Кто я и кто они. Жив не хочу быть — хочу быть правым.

Только вот надо покончить с этим до собрания. И никаких записок — все только для себя.

Мать жалко… Но, в конце концов, жить-то мне, а не ей.

Идея эта пришла ко мне — и мир от отвратительного хаоса перешел к ясной гармонии. Муть и отвращение ко всему на свете в душе моей осели, и она наполнилась ощущением покоя. Все встало на свои места.

Иногда я спохватывался: а не сумасшедший ли я — придумал такое и счастлив. Но горевший во мне ровным пламенем огонь подсказывал мне, что нет, именно так и должно быть.

Я тщательно обдумал, как я все это сделаю. Сначала я думал, что в какой-нибудь будний день просто останусь дома в общежитии и займусь не спеша своим делом. Но потом я понял, что многого лишу себя, и спланировал все совсем иначе.

В выбранный мною день я с утра чувствовал в себе торжественное спокойствие и иронически поглядывал на обычную суету в умывальнике и на кухне. Я с особой тщательностью побрился, долго плескался под краном, надел чистую рубашку, аккуратно причесался. Попил чаю. Долго колебался — вытирать крошки и лужу со стола или нет. Возиться не хотелось в такой день. Но потом решил, что для пользы дела лучше стереть. Только убрав все со стола, я обратил внимание, что новенький наш жилец — первокурсник — еще валяется в постели. Я забеспокоился, что он останется, и растолкал его:

— Ты что, заболел?

— Нет, — пробурчал он недовольно, — первую лекцию пропускаю.

Едва я взялся за портфель, как в комнату вернулся сосед-армеец — он что-то забыл. Пришлось для верности его переждать, чтоб убедиться, что хотя бы оно ушел. Потом пришлось всю дорогу бежать: позже будут вспоминать, скажут, он и на лекцию в тот день опоздал — расстроен был.

Все эти дрязги и мелочи меня размагнитили, я стал нервничать. Но, отсидев два часа на лекции, я успокоился и восстановил в себе утраченное было настроение. Поведением своим я старался ни в чем не выдавать себя. Но, прогуливаясь в перерыве между разбредшимися по коридору однокурсниками, я не мог удержаться, чтобы не заглядывать исподволь в их глаза. Мне любопытны были участники этого дня.