Улица отчаяния

Все уже были в сборе. Я малость припозднился — мои младшие братья играли в допрос пленного вьетнамца, и один из них («американец») связал другого шнуром все той же многострадальной басухи.

— О! — сказал Дейв Балфур. — Привет… Уэйрд.

Он настраивал гитару, сидя в железном, крашенном белой эмалью садовом кресле; Кристина Брайс сидела в другом таком же кресле и что-то быстро писала, она вскинула глаза и молча улыбнулась. Остальные трое целеустремленно таскали из угла в угол какие-то провода и усилители. В просторном гараже было тепло, светло и совершенно — если не считать группу и ее аппаратуру — пусто.

— Хэлло, — сказал я.

— Гитара от «Вули»? — ухмыльнулся клавишник, глядя на пластиковые мешки.

— Ага, — кивнул я и прислонил басуху к стенке.

— Пыхнешь? — спросил драммер.

Я кивнул, взял у него раскуренный косяк и осторожно затянулся. К тому времени я не въехал еще в это дело, в наркоту. Я употреблял мало и с опаской и все время ждал, когда же три моих соквартирника — все они курили дурь по-черному — окончательно дегенерируют, превратятся в идиотски хихикающих идиотиков. Пока что они попросту получали гораздо больше удовольствия, чем я.

Но зато, когда ребята были совсем уже в хлам, их было легче раздевать в покер — небольшой, но все-таки плюс. Так что я, собственно, и не хотел тогда никакой дури, но еще больше не хотел показаться совсем уж полным пентюхом. Я пыхнул пару раз и передал косяк Дейву Балфуру.

— Ты знаком с остальными? — спросил Дейв.

Я покачал головой.

— Это Микки. — Он указал на барабанщика; курчавый, с наморщенным лбом очкарик коротко кивнул.

— Уэстон…

Клавишник, невысокий, крепко сбитый брюнет с очень длинными волосами, хмуро глянул на Балфура и повернулся ко мне:

— Просто Уэс, этого хватит.

— …и Стив.

Басист. Мелкий, суетливый парень с эмбриональной бородкой и очень длинными бакенбардами.

— А это У…

— Н-называйте меня п-просто Дэнни, — вмешался я, нервически улыбаясь каждому из них по очереди; Кристину эта сцена явно позабавила.

Я сидел и мирно слушал, как они сперва разогреваются, а потом отрабатывают то одну, то другую песню, по большей части из тех, что я слышал на концерте, по большей части из второй половины программы. О моей вчерашней критике — ни слова. Было видно, что все они признают Дейва Балфура своим руководителем. Некоторые команды прекрасно обходятся безо всяких руководителей, другим руководитель нужен, но каждый из музыкантов хочет взять эту роль на себя, а в некоторых, вроде этой, естественным образом выделяется кто-то, способный принимать решения спокойно и разумно, без никакой автократичности. Как правило, остальные легко соглашались с мнением Дейва, однако он внимательно выслушивал все высказываемые предложения, и не только выслушивал, но и считался с ними. Я снова, хоть и в меньшей степени, испытал то же, вчерашнее чувство, что я этим людям совсем не нужен, что я здесь чужеродное тело. Но с другой стороны, они разучивали исключительно чужие песни.

Через час или около того мне стало казаться, что они напрочь про меня забыли. Команда трудолюбиво отрабатывала аккорды к песне Джека Брюса «The Consul At Sunset» [14], а я тем временем докуривал шестую сигарету и все больше склонялся к мысли, что они — фактически Дейв Балфур, но будем считать, что «они», — позвали меня только для того, чтобы унизить, в отместку за все, что я там наговорил про их команду и их программу. В нижней части моего живота появилось неприятное ощущение пустоты, мой лоб зудел, макушку покалывало, лицо горело. Я полез в пачку за очередной сигаретой. Что я здесь делаю? На хрена я сюда пришел?

Ублюдки они и больше никто, самовлюбленные, мелкобуржуазные говнюки, белокурые красавчики в шелковых рубашках (и какая разница, что в тот момент ни одной шелковой рубашки в гараже не наблюдалось). Встать сейчас, сказать им, что сбегаю за сигаретами, и не возвращаться. Свалить домой и оставить этих самодовольных мудаков их затеям. И хрен с ней, с басухой в вулвортском мешке, брошу, и все, у меня тоже есть какая-то гордость. Не буду задерживаться из-за такой ерунды, и из-за них — тоже не буду. Это только добавит мне решимости. Пусть они подрочатся с чужим материалом еще годик-другой, ну, может, даже запишут пластинку-другую, а вот когда мой альбом и сингл взлетят в топы одновременно на обоих берегах Атлантики, вот уж они локти кусать будут…

— Приятно, что кто-то может получать от этого удовольствие, — сказала Кристина, опускаясь в соседнее кресло. — Можно стрельнуть у тебя сигарету?

Сообразив, что по моему лицу гуляла мстительная, сладострастная улыбка, я густо покраснел и протянул ей пачку. Когда я щелкнул зажигалкой, рука моя так тряслась, что Кристине пришлось ее придержать, но она ничего не сказала, а просто откинулась на спинку кресла и стала смотреть на остальных, как они сгрудились вокруг барабанов и чего-то там спорят, отстукивают обрывки ритма, играют обрывки музыкальных фраз.

— Так ты помнишь меня по школе?

— Д-да, — кивнул я. — Т-ты раз от-т-шила меня н-на школьных т-танцах.

— Не может быть! — поразилась Кристина. — Когда это было?

— Рождество… ш-ш-школьные танцы… г-года т-три назад.

Кристина задумалась, затянулась и медленно кивнула.

— Да, конечно; я же тогда была жуть какая стеснительная. Подумала, ну чего я буду дышать ему в пупок? Ну ладно, — она со смехом пожала плечами, — ты уж меня извини.

— Д-да ничего. Т-тебя т-тоже можно понять. Д-да я и не о-би-бижался.

— Так что там насчет песен?

— Все здесь.

Я указал, где именно «здесь», похлопав себя по карману.

— Можно посмотреть?

Смутившись от неожиданности, я вложил в протянутую руку пачку бумаги. Кристина погасила сигарету о подошву, закинула ногу за ногу, пристроила мои опусы на коленке и углубилась в них минут на десять.

— Странные, Дэнни, аккорды.

— Д-да, я знаю. Мое с-с-слабое место. Учусь.

Кристина рассеянно кивнула и еще раз перелистнула всю пачку.

— Хмм…

Она встала, подошла к своим соратникам, перекинулась с ними несколькими словами и вернулась ко мне, на плече у нее висела гитара.

— Они тут еще побренчат, а мы с тобой образуем подкомитет. Бери свою лопату и пошли.

Мы вошли в дом (принадлежавший, как выяснилось позднее, родителям Дейва) и попали сперва в подсобное помещение, то есть это теперь я знаю, что такое подсобка, а тогда, глядя на раковину, холодильник, автоматическую стиральную машину и центрифугу-сушилку, я решил, что это кухня, только почему-то очень пустая.

Настоящая их кухня была размером с мамину гостиную, только такая отделка маме моей и не снилась, все из настоящего дерева. И там тогда горела только одна маленькая лампочка, под длинной темной полосой подвесных шкафчиков, прямо над электроплитой, вмонтированной в сверкающий металлом стол для готовки. Запах там был свежий и — не знаю уж, почему мне так показалось, — дорогой, у меня даже голова на секунду закружилась.

Ну а дальше в доме пахло в основном мебельным лаком и свежими яблоками. Мы вошли в огромный холл с широкой, ведущей на второй этаж лестницей; Кристина сунула голову в приоткрытую дверь, за которой угадывалась тускло освещенная комната, поговорила с кем-то, а затем провела меня в комнату напротив. Мебель там была такая, что жалко было на нее садиться. И пианино у стенки. И очень тепло от горячего воздуха, поступавшего через маленькие зарешеченные окошки в полу.

Я ничуть не сомневаюсь, что в 1973 году в трехмильном радиусе от этого дома были сотни других, куда роскошнее и современнее, но для меня это было словно перенестись на другую планету; я видел такие хоромы только в кино и воспринимал их как нечто не более реальное, чем дорогие декорации, взлетающие на воздух в финале какого-нибудь фильма о Джеймсе Бонде. Я был совершенно ошеломлен.

— О'кей, — сказала Кристина, садясь на рояльную табуретку. — Попробуем въехать в эти твои песни.

Мне было жутко не по себе. Я боялся, что громкая игра на пианино потревожит неведомого обитателя той тускло освещенной комнаты, к тому же что-то во мне никак не могло определиться, как именно должны звучать мои песни, вернее — как их следует аранжировать. Все эти заморочки с подбиранием аккордов были свыше моих сил; я насвистывал мелодии, а аккомпанемент появлялся в голове сам собой, почти бессознательно. Я знал, какой звук мне нужен, но не имел ни малейшего представления, как его получить.

Кристина читала и писала ноты с совершенно недоступной мне легкостью. Она мельком просмотрела и небрежно пробренчала аккорды, над которыми я потел много дней, если не недель, а затем принялась набрасывать другие, свои, пробуя их то на пианино, то на гитаре. Я сидел рядом на изящном — слишком изящном — стуле с тонюсенькими ножками, ежесекундно ожидая, что тот разъедется под моим непомерным весом, и чувствовал себя совершенно не при деле. Басуха так и осталась в своих мешках.

Берясь за каждую новую песню, Кристина задавала несколько вопросов, а затем практически забывала обо мне минут на десять-пятнадцать, только иногда спрашивала, для чего я это так сделал, чего я хотел этим добиться, каким образом я перешел отсюда сюда, почему это переходит в это, а не в что-то там другое… ты что, действительно так хотел? Глядя, как мои детища подвергаются расчленению, а затем собираются наново, в таком виде, что их родной отец (то бишь я) не узнает, я все более падал духом. Мелодии и звуки, с которыми я сжился, превращались в беглые карандашные пометки, а мое зачаточное умение читать с листа не было способно воссоздать по ним звук, услышать в голове аккорды. Глядя, как работает Кристина, я чувствовал себя ненужным, посторонним, опустошенным, фальшивой нотой, дуром затесавшейся в стройную гармонию.

«Слишком многословно… ломается размер… уже было… ну, точно я где-то это слышала…» Она бормотала свои замечания так, словно меня и вообще там не было, и все они, мягко говоря, не воодушевляли.

Мне хотелось взвыть, вырвать у нее свои песни и убежать из этого дома, убежать, куда глаза глядят. Моя спина тоскливо ныла, и ноги тоже ныли от непрерывных стараний хоть немного облегчить жизнь старинному, опасно потрескивающему под непосильным бременем стулу.

Кристина закрыла пианино и принялась почти беззвучно перебирать струны гитары. Она прогнала пару песен, пробуя аккорды, цокая время от времени языком, неодобрительно качая головой и возвращаясь на несколько тактов назад. После сорокового, не меньше, «ц-ц-ц» и не знаю уж которого потряхивания белокурыми упавшими на лоб волосами я начал всерьез задумываться, как бы это получше показать себя на уборке стружки, чтобы получить работу поответственнее и мало-помалу, трудом и стараниями, проложить себе путь к сияющим высотам заводской конторы. Как знать, может, администраторы «Динвуди» тоже живут в домах вроде этого.

В приоткрывшуюся дверь просунулась голова Дейва Балфура.

— Ну как там у вас, плодотворно?

— Да. — Кристина взглянула на часы, удивленно присвистнула и повернулась ко мне: — Если ты не передумал нам ставить, нужно пошевеливаться.

Я изобразил нечто вроде улыбки.