Зовут

II

Из приемника негромко лилась музыка. Сдержанный глубокий голос певицы придавал свежесть старому, известному мотиву. Да, песни были все те же, что и раньше. Дверь открылась. И вошла девушка.

Она не удивилась ему. Шаровары желтого шелка и такое же платье, с глубоким декольте. Смуглая, никакой косметики, не красавица, но чудесно сложена.

Подсев к столу, она налила себе кофе, молока, взяла печенье.

— Хотите кофе?

— С удовольствием.

Он приподнялся, взял из ее рук, стараясь не расплескать, полную до краев чашечку из тонкого китайского фарфора.

— Печенье?

Он кивнул и стал, не торопясь, мелкими глотками, пить кофе, тщательно разжевывая изюмины печенья.

— Кстати, как вы сюда попали?

Он поставил на поднос пустую невесомую чашечку, указал на окно:

— Оттуда. Меня привлек ваш кофейник — он кипел…

Девушка наклонила голову.

Вся желтая. И глаза желтые, необыкновенного разреза — немного вытянутые к вискам, а может, просто она так выщипывает брови. Скорее всего. А рот слегка великоват, и лицо треугольное. Но до чего же хороша фигура, точеная, будто с обложки журнала, — широкие плечи, высокая грудь, бедра — загляденье и длинные ноги.

«Это все „Поль Джонс“, — подумал он. — Вряд ли она такая на самом деле. Такого просто не бывает».

— Вам не скучно было так долго лететь? — спросила она.

— Нет, я столько всего увидел.

— Столько… чего?

— Воспоминаний, — ответил он. — В комнатах, через открытые окна.

— Такая жара, — вздохнула она. — Всюду все настежь.

— Я заглядывал в окна только на каждом десятом этаже, но пропустил двадцатый. Но я не жалею.

— Там пастор… молодой, очень высокий и очень сильный… Вы себе представляете?

— Откуда вы знаете?

Она молчала. Пальцы с золочеными ноготками машинально играли шнуром просторного платья.

— Пролетая, вы бы увидели большое распятие темного дерева на стене прямо против окна, толстую Библию на столе и в углу — черную шляпу.

— И все?

— Ну, вы, наверное, увидели бы и другое…

Рождество они обычно справляли на ферме у бабушки с дедушкой. Маздину ставили в гараж, рядом с дедушкиной, старой, прочной и удобной, около двух тракторов, ощетинившихся гусеницами с присохшей бурой землей и пожухлыми стебельками между стальными звеньями. По случаю праздника пекли пироги, разные пироги, кукурузные и рисовые, и пончики, и был еще золотистый сироп, густой и прозрачный, им поливали пироги, и жаркое было, но он берег аппетит для сладкого. После трапезы пели хором перед камином.

— Вы могли бы услышать, как пастор разучивает с детьми хорал, — сказала она.

Он ясно помнил мелодию.

— Да, та самая, — подтвердила девушка. — Ее все знают. Она не лучше и не хуже других. Впрочем, как и сам пастор.

— Я бы предпочел, чтобы окно двадцатого было закрыто, — сказал он.

— Но ведь обычно…

И она замолкла.

— Перед смертью обращаются к пастору? — закончил он за нее.

— О, это ничего не дает, — сказала девушка. — Я бы этого не сделала.

— А что вообще могут дать пасторы?

Он сказал это вполголоса, и, скорее всего, самому себе: вероятно, они должны напоминать о Боге. Только пасторы еще и помнят о нем да люди, которым страшно умирать, но не те, которым страшно жить, и не те, что боятся мужчин в темных костюмах, стучащих в вашу дверь, в то время как вы думаете, что это просто негритянка, и даже не дающих вам допить початую бутылку «Поль Джонса». Бог ничего не дает, когда ты боишься людей.

— Наверное, некоторым без пасторов не обойтись, — сказала девушка. — Во всяком случае, для верующих они нужны.

— Но если умираешь добровольно, — рассуждал он, — незачем обращаться к ним.

— Никто не умирает добровольно, — заключила девушка. — Нас всегда подталкивает к этому кто-то живой и кто-то мертвый. Вот почему мы нуждаемся в мертвых и храним их в ящиках.

— Я в этом не уверен, — возразил он.

— Разве это не очевидно? — тихо спросила она.

Он еще глубже ушел в зеленое кресло.

— Я бы выпил еще чашечку.

У него слегка запершило в горле. Не то чтобы хотелось заплакать, тут было что-то другое, но и слезы навертывались.

— Хотите чего-нибудь покрепче? — предложила желтая девушка.

— С удовольствием.

Она поднялась, шелковое платье сверкнуло в солнечном свете и померкло в тени. Из бара красного дерева она достала бутылку «Поль Джонса».

— Скажите, когда хватит.

— Стоп! — остановил он ее повелительным жестом.

Она протянула ему стакан.

— А вы? — спросил он. — В моем положении вы бы стали заглядывать в окна?

— Мне бы это не понадобилось — ведь я здесь живу. И на всех этажах одно и то же…

— Нет, совсем не одно и то же, — запротестовал он. — Я видел разные комнаты.

— Вас вводило в заблуждение солнце.

Она села рядом с ним в кожаное кресло и внимательно посмотрела на него.

— Всюду одно и то же, — раздельно повторила она.

— До самого низа?

— До самого низа.

— И на любом этаже я все равно бы встретил вас?

— Да.

— Но там все иначе… Где-то приятно, где-то омерзительно… Здесь все не так.

— Там было бы точно так же. Если задержаться.

— Может, и здесь меня обманывает солнце, — сказал он.

— Оно не может вас обмануть, ведь мы с ним — одного цвета.

— Почему же я вас вижу?

— А вы бы меня и не разглядели, будь я плоской, как лист бумаги, но…

Она не закончила фразу и слегка улыбнулась. Она была совсем рядом, он ощущал ее аромат, зеленый от рук и тела, запах лужаек и скошенной травы, сиреневый от волос, слаще и необъяснимее, не такой естественный.

Он думал о Винни. Она была более плоской, но он знал ее лучше. И даже любил.

— Солнце, — проговорил он. — В сущности это и есть жизнь.

— Правда, я похожа на солнце в этом платье?

— А если я останусь? — прошептал он.

— Здесь? — Она подняла брови.

— Здесь.

— Вы не можете остаться, — просто сказала она. — Слишком поздно.

Он с трудом заставил себя встать с кресла. Она коснулась его плеча.

— Одну секунду, — сказала она.

Он чувствует прикосновение ее прохладных рук. И снова видит — на этот раз совсем близко — искрящиеся золотые глаза, треугольные щеки, сверкающие зубы. На секунду он ощущает нежное прикосновение полуоткрытых губ; на секунду ее тело, укутанное в солнечный шелк, прижимается к нему, и вот он уже один, и уходит, она улыбается издалека, чуть печально, впрочем, она быстро утешится уже приподняты уголки ее желтых глаз, — он уходит, остаться никак невозможно, надо все начать сначала и на этот раз не останавливаться.

Он снова поднялся на вершину гигантского здания, бросился в пустоту, и голова его расплескалась красной медузой на асфальте Пятой авеню.