Амехания

Мотылёк порывисто ударялся о струящуюся пламенеющим светом гладь горячего стекла, издавая тихое, но при этом звонкое постукивание.

Смотря в чужие глаза, слыша пронзительно острые ноты когда-то родного, мягкого голоса, чувствуя торжество наконец победившей душевной агонии, навсегда погубившей что-то неизмеримо дорогое ему, ярко ощущая нечто, добирающееся до его прошлого и покрывающее ярко-тёплые воспоминания тёмными сгустками, юноша сознавал, что должен идти, идти в кромешную бесконечность ночи, кричавшей тишиной одиночества, идти в безмолвную пустоту безвестности, расщеплявшейся перед ним мутными сгустками, идти туда, где он не обретёт ничего, навсегда потеряв всё то, что билось безмолвной агонией внутри него, идти, он должен просто идти.

Зудящая тишина ночи оглушительно приветствовала его. Ветер уверенно-кротким порывом шелохнул ветви сухой липы. Он задержался возле неё. Стеклянное небо было ярко освещено мерцающим сиянием рассыпанных звёзд. Он обернулся, за его спиной со знакомой ветхой печалью стоял охваченный безмолвным холодом сумерек старый кирпичный подъезд, с давно покинутой надсадой смотревший на него. Юноша знал, что никогда больше не увидит всего этого вновь.

Спящая темнота бесшумно тлела тусклым огнём фонарей. Он с неожиданной скоростью вышел на лоснящийся размытыми красками проспект. Проходя по влажному асфальту, старые ложбины которого были заполнены теперь лужами, он заметил оживлённое движение роящейся человеческой массы на мосту, ставшем в отсутствие машин гипертрофированно маленьким, смиренно вмещавшем сонно приближавшиеся небольшие группы людей, сливающихся, словно мелкие капли, с густой массой. Разрезая вязкое, будто бы отрешённое скопище, юноша продирался сквозь всё больше затягивавшую его кущу случайных возгласов, резких криков и пустых взглядов. Яркий всполох окрасил его лицо тёмно-бордовым цветом. Толпа оживилась, послышались вопли и протяжные свисты, смешавшиеся с громовым потрескиванием салюта. Они праздновали. Не важно, что: победу или поражение, мир или новое человеческое истязание, потерю или приобретение, — они праздновали, а праздник, в отличие от горя, не требует объяснений.

Он шёл по бесконечно прямой линии проспекта, подёрнутой хрустально-глянцевой темнотой ночи, растворявшейся в хаотично-размазанном свете замеревшего города. Лишь рассыпчатые вспышки далёкого салюта и таявший полый возглас мягко вонзались в прозрачную гладь тишины. Обрубки мыслей с шершавой болезненностью переливались у него в голове. Он слышал слова, не соответствующие им картины всплывали перед ним и сразу же растворялись во влажной духоте ночи. Приблизившись к своему подъезду, он заметил густо-белёсую голову невысокого старика, тяжело шедшего ему навстречу. Накренившись на бок, тот не обратил на юношу внимания, устремляя потупившийся, непроницаемо-безучастный взгляд в сумеречную пустоту перед собой, при этом тихо, со старческой отвлечённостью произнося неразборчивые, густые слова.

Поднявшись в свою комнату, юноша не стал зажигать света, а сразу подошёл к потрескавшемуся ветхому столу, вплотную придвинутому к окну, на котором тускло расплескался пунцово-бронзовый отсвет ночных фонарей, мягко соскользавший с подоконника. Он включил лампу, облившую плюгавый стол бирюзово-блёклым светом. Меж хаотично раскиданных, небрежно исписанных бумаг на столе лежали женские очки, небольшой багряный камешек и две старые гравюры: на первой сквозь грязные, нечёткие линии проступали лёгкие очертания слегка согбенной, держащей что-то в руках девушки, на которую мягким, бледно-золотистым отблеском лёг свет из изображённого левее неё окна; на второй же выцветшие, расплывчатые мазки сливались в туманные очертания одинокого мужчины, сидящего возле лунного окна.

Он взял слегка мятый листок, на котором уже были два вспухших, влажных бугорка, и принялся, задыхаясь, писать. Что-то тихо ударялось о безучастную стеклянную поверхность лампочки, вновь и вновь издавая кроткое постукивание. Часы гулкими щелчками отрезали секунды у безразличного пространства. Ручка одиноко скрипела, оставляя размытые чернильные разводы…

Слепяще-яркое солнце, наполнившее блестящее стекло старого окна, густо заполнило кабинет полицейского участка, ярко подчеркнув скопившиеся в оконной раме угольные точки застывших мух, перемешанных с грязью и окурками. Стол, окутанный пыльными солнечными лучами, был переполнен папками и бумагами, на которых стояли нумерованные коробки и несколько грязных, покрытых разводами кружек.

На одной из бумаг сквозь многочисленные старые папки и коробки можно было различить слова: «никто»; «прозрач…»; «стена»; «не удерж…»; «предна…»; «винов…»; «её нет»; «слышу»; «безра…»; «лишь хотел»; «нет нич…»; «терять»; «вижу»; «это лишь…»; «наконец пон…» «задых…».

Выше неаккуратным, быстрым почерком было написано: «под мостом; между … и …; на рассве…».

В указанное на бумаге время сизые сгустки дымных облаков неспешно растворялись и робкие рассветные солнечные лучи лишь только зачинавшегося дня ложились сперва на небрежно лежащие на столе книги, на одной из которых, полностью растворившись в их свете, покоился застывший бескрылый мотылёк, а после — золотистым оттиском покрывали кипенно-белую гладь мягкого одеяла.