Снежная страна

— Неужели здесь такие холода? Очень уж вы все закутаны…

— Да, господин. Мы все уже в зимнем. Особенно морозно по вечерам, когда после снегопада наступает ясная погода. Сейчас, должно быть, ниже нуля.

— Уже ниже нуля?

Садясь вместе с агентом в машину, Симамура окинул взглядом дома, утопавшие в снегу. С крыш свисали маленькие изящные сосульки, а дома, и без того низкие, из-за снега казались еще более приземистыми и неуклюжими. Деревня была погружена в тишину.

— Н-да, холодно. До чего ни дотронешься, все холодное.

— В прошлом году тоже стояли большие холода. До двадцати с чем-то градусов ниже нуля доходило.

— А снегу много?

— В среднем снежный покров — семь-восемь сяку,[2] а при сильных снегопадах более одного дзё.[3]

— Теперь, наверно, начнет сыпать…

— Да, сейчас самое время для снегопадов, ждем. Вообще-то снег выпал недавно, покрыл землю, а потом подтаял, опустился чуть ли не на сяку.

— Разве сейчас тает?

— Да, но теперь только и жди снегопадов…

Было начало декабря.

Симамура громко прочистил свой нос, уже давно забитый простудой, у него снова начинался насморк.

— Не знаете, девушка, что жила в доме учительницы, все еще здесь?

— Да, все там же живет. Она была на станции, не заметили? В синей накидке.

— Это она была? Ее можно пригласить?

— Сегодня?

— Да.

— Не знаю. Она говорила, на последнем поезде должен приехать сын госпожи учительницы. Его она и ходила встречать.

Интересно… Значит, в зеркале, на фоне вечернего пейзажа, он видел Йоко, ухаживавшую за больным сыном хозяйки дома, где живет женщина, ради которой он сюда приехал…

Узнав об этом, Симамура почувствовал, как что-то сжалось у него в груди, но не очень удивился такому странному совпадению. Скорее он удивился самому себе, почему это он не удивляется.

В глубине души возникло вдруг ощущение какого-то понимания, словно он увидел, что произойдет между женщиной, оставившей воспоминание в его руке, и девушкой, зажигавшей в своих глазах огоньки. Должно быть, отраженный в стекле вечерний пейзаж все еще держал его в плену. Он подумал, быть может, поток вечернего пейзажа символизирует поток времени…

Когда Симамура вышел из бани, гостиница была погружена в сон и тишину. Понятно, лыжный сезон еще не начался, постояльцев совсем мало. Ветхий коридор при каждом шаге звенел застекленными дверями. В дальнем его конце, там, где он поворачивал к конторке, вырисовывалась женская фигура. Женщина стояла неподвижно, подол ее одежды стелился по черному блестящему полу.

Этот льнувший к полу подол навел его на мысль, не стала ли она гейшей. Он даже вздрогнул. Но очень уж серьезной она была: серьезно шагнула ему навстречу, серьезно приветствовала его скупым жестом и застыла. Симамура заспешил к ней, но, поравнявшись, ничего не сказал. Молчал. Женщина сделала попытку улыбнуться, и от этого ее густо напудренное лицо стало вдруг плачущим. Она тоже не произнесла ни слова и направилась в его номер.

Он не приезжал к ней, не писал, даже не выслал обещанное руководство по японским танцам. Как она могла расценить его поведение после всего, что между ними было? Развлекся, провел время, а потом уехал и забыл. Обидно, горько. Она вправе молчать и ждать, чтобы он заговорил первым, произнес слова извинения. Но шедший рядом с ней Симамура, даже не поднимая глаз, чувствовал, что она не только не обвиняет его, а испытывает нежность, тянется к нему всем существом. Что же он может сказать? Любое оправдание прозвучало бы несерьезно. И Симамура, чувствуя ее превосходство, молчал, но постепенно его наполняла радость.

Лишь когда они дошли до лестницы, Симамура вдруг протянул вперед сжатую в кулак левую руку.

— Вот кто тебя запомнил!

— Да?..

Женщина схватила Симамуру за руку и пошла по лестнице, увлекая его за собой У котацу[4] она выпустила его руку и вдруг вся — до корней волос — залилась краской. Чтобы скрыть смущение, она снова взяла его за руку.

— Это она меня помнила?

— Да нет, не правая, а левая… — Симамура высвободил правую руку, спрятал под одеяло котацу и вытянул перед ней сжатую в кулак левую.

— Знаю! — произнесла она с невозмутимым видом, усмехнувшись, раскрыла его ладонь и прижалась к ней лицом. — Она помнила меня?

— Ого, какие у тебя холодные волосы! Я и не знал, что такие бывают…

— А в Токио еще нет снега?

— Помнишь, что ты тогда говорила?.. И оказалась не права. Иначе разве бы я приехал сюда в такие холода, да еще в конце года.

Тогда было самое начало альпинистского сезона. Опасность снежных обвалов миновала, и любители спорта потянулись в покрывавшиеся юной листвой горы. Время, когда с обеденного стола исчезают молодые побеги акебия.

Симамура вел праздный образ жизни и постепенно утрачивал интерес и к природе, и к самому себе. Но все же его тяготила собственная несерьезность, и, пытаясь обрести утраченную свежесть чувств, он частенько отправлялся в горы. В тот вечер, после семидневного похода, он спустился к горячим источникам и попросил пригласить гейшу. Но ему объяснили, что вряд ли это удастся: в тот день в деревне был всеобщий праздник по случаю окончания строительства дороги. Под банкет сняли помещение, которое обычно использовалось либо для театральных представлений, либо для откорма шелковичных червей. Все гейши там, их всего-то двенадцать или тринадцать, а при таком многолюдье это капля в море. Есть, правда, одна девушка, она живет в доме госпожи учительницы, может быть, она согласиться прийти. Вообще-то она тоже на банкете, помогает, но долго там не задержится — покажет несколько танцев и уйдет. На вопрос Симамуры, что за девушка, ему объяснили: она живет в доме учительницы игры на сямисэне[5] и национальных японских танцев. Девушка не то чтобы настоящая гейша, но, когда бывают большие банкеты, ее охотно приглашают — гейши тут в основном уже не молодые, танцуют неохотно, а она танцует, и ее здесь очень ценят. Она почти никогда не приходит одна в номер к постояльцам, но кто знает. Короче говоря, неплохая девушка, кое-какой опыт имеет… Примерно так ему тогда объяснили.

Симамура не очень-то надеялся, решив, что дело тут сомнительное — может прийти, а может и не прийти, и был очень удивлен, даже привстал от удивления, когда горничная привела к нему девушку. Она не отпустила горничную, собравшуюся было уйти, и, потянув ее за рукав, усадила рядом с собой.

Девушка была удивительно чистой. Все в ней так и сияло. Казалось, даже малейшие линии на подошве ног искрятся ослепительной белизной. Симамура снова удивился: наверно, обман зрения, просто начинавшаяся в горах весна так на него подействовала.

Одета она была почти как гейша, но не совсем. Подол ее кимоно, подчеркнуто строгого, без подкладки, не касался пола. А вот оби,[6] кажется, было очень дорогое и контрастировало со всей прочей одеждой. Почему-то это вызывало чувство жалости.

Разговор зашел о горах, и горничная, улучив момент, ушла. Но девушка плохо знала горы, толком не могла назвать ни одну вершину, видневшуюся отсюда, из деревни. Симамура заскучал, ему даже сакэ пить расхотелось. И вдруг она разговорилась, с неожиданной прямотой рассказала о себе. Родилась она здесь в краю снега, одно время работала подавальщицей в Токио, но потом ее выкупил покровитель, он хотел, чтобы в дальнейшем она занялась преподаванием японских национальных танцев и обрела самостоятельность. Однако не прошло и полутора лет, как покровитель умер… Очевидно, лишь после смерти этого покровителя она зажила настоящей жизнью и живет так — по-настоящему, по-своему — по сей день. Но какая женщина станет откровенничать о своей жизни?.. Она сказала, что ей девятнадцать, а на вид Симамура дал бы ей двадцать один — двадцать два. Почему-то это вдруг придало поведению Симамуры свободу, он заговорил о кабуки[7], и оказалось, что она прекрасно осведомлена о манере игры и жизни актеров кабуки. Симамура, истосковавшийся по собеседнику, увлеченно говорил, а она постепенно становилась все более кокетливой, как это свойственно женщинам, работающим в увеселительных кварталах. Казалось, она неплохо разбирается в настроении мужчины. Симамура, с самого начала не воспринимавший ее как настоящую профессионалку, отнесся к ней как-то по-особому. Может быть, он просто жаждал выговориться, устав за неделю от одиночества и молчания, а может быть, горы, пробудившие в нем нежность, еще и сейчас действовали на его воображение и эта нежность распространилась теперь на женщину. Как бы то ни было, он начал испытывать к ней нечто похожее на дружеское участие.

На следующий день она зашла к нему в номер — в гости. Купальные принадлежности оставила в коридоре.

Едва она успела сесть, как Симамура попросил ее порекомендовать ему гейшу.

— То есть как это порекомендовать?

— Будто не понимаешь как!

— Как противно! Мне бы и не приснилось, что вы о таком попросите. Знала бы, не пришла.

Женщина резко поднялась, подошла к окну, некоторое время смотрела на окружающие горы. Ее щеки постепенно заливала краска.

— Таких женщин здесь нет.

— Не сочиняй!

— Правда, нет! — Она повернулась к нему, села на подоконник. — У нас никого не принуждают. Гейши вольны поступать, как им хочется. И в гостиницах никто никогда никого не станет рекомендовать. Это чистая правда. Пригласите кого-нибудь к себе и договаривайтесь сами.

— А ты не договоришься за меня?

— С какой стати я буду заниматься такими делами!

— А с такой, что я считаю тебя другом. Я не пытаюсь уговаривать тебя, потому что мне бы хотелось, чтобы мы остались друзьями.

— Друзьями? — по-детски повторила она за ним, но ее тон тут же снова стал резким. — Нет, вы просто неподражаемы! Да как у вас язык повернулся просить меня об этом!

— А что тут такого? Окреп в горах и все. В голове одно и то же… Вот даже с тобой не могу разговаривать без задней мысли.

Женщина молчала, прикрыв глаза веками. В Симамуре сквозила откровенная мужская наглость. В таких случаях женщины обычно понимающе кивают, и это у них получается естественно. Ее опущенные веки, обрамленные густыми ресницами, притягивали — очень уж хороши были ресницы. Ее лицо, едва заметно наклонившись справа налево, опять слегка покраснело.

— Ну и пригласите кого угодно.

— Я тебя об этом и спрашиваю — кого? Я ведь здесь новичок, не знаю, какая у вас тут самая красивая.

— Что значит красивая?

— Хорошо бы молодую. Чем моложе, тем лучше. Во всех отношениях. Тут уж, надо думать, не произойдет осечки. И чтобы не болтала без умолку. Хорошо бы рассеянную и чистенькую. А когда мне захочется поболтать, я с тобой поболтаю.

— А я больше к вам не приду!

— Не говори глупостей.

— Что? И не надейтесь, не приду. С какой стати я буду к вам ходить?

— Так ведь я тебя не уговариваю, как обычно уговаривают женщин. Хочу, чтобы у нас с тобой все было чисто, без всяких таких вещей.

— Наглость какая!

— Да ты пойми, случись между нами что-нибудь такое, кто знает, как я буду себя чувствовать завтра. Может, и смотреть на тебя не захочу, не то что разговаривать. А я ведь истосковался по человеку, по дружеской беседе, после гор-то. Потому и не прошу тебя об этом. Не забывай — я приезжий.