Мадам Хаят

В перерыве, когда в зале зажегся свет, я повернулся, чтобы разглядеть ее, и в тот же момент девушка повернулась ко мне. У нее были благородные черты лица. Это первое, что приходит в голову при взгляде на нее: благородные черты. Нос словно из гладкого мрамора, тщательно вырезанный скульптором, тонкий с пухлыми ноздрями. Густые брови, заостренные к кончикам. Слегка удлиненные глаза с густыми ресницами. Большие и темные, в которых видна мысль, не имеющая совершенно никакого к вам отношения. Глаза человека, который смотрит на вас и не обращает на вас ни малейшего внимания. Широкий и светлый лоб. Пышные черные волосы, ниспадающие на плечи мерцающими локонами. Губы, которые на первый взгляд кажутся чувственными, а на самом деле, наоборот, сжаты максимально строго. И этот взгляд свысока, абсолютно застывший, взгляд неприятный и оскорбительный.

Несовпадение лица девушки с окружающими образами было настолько невероятным и удивительным, что на мгновение у меня возникло ощущение, что через какую-то брешь в своем сознании я попал в нереальный фантастический мир. Такого лица не могло быть в этом зале. Но оно здесь. Как-то же оно здесь очутилось.

— В буфете снаружи есть чай и тосты, — сказал я. — Я возьму себе, тебе взять?

— Тосты вкусные?

— Вкусные.

— Нужно выйти в коридор, чтобы поесть, или можно здесь?

Казалось, ей не хотелось выходить, присоединяться к зрителям. Я не знал правил этого места, но сказал:

— Мы можем поесть здесь.

— Хорошо, — ответила она мне.

Я вышел в коридор. Беспокойный гул нарастал. Статисты сегодня были немного странными, некоторые дамы в длинных бальных платьях, некоторые одеты в дешевый ситец. Мужчины, в основном пожилые, аккуратно причесанные, в разномастных галстуках, кокетливо смотрели на дам. Две женщины, которых я видел накануне, зажали в углу помощника режиссера. По его лицу блуждала нахальная улыбка. Дамы прижимались к нему, одна нашептывала что-то, двумя пальцами теребя воротник его рубашки.

Я отвернулся.

Взяв два чая и два тоста в буфете, я поставил их на пластиковый поднос и вернулся в зал. Девушка сидела так, как я ее оставил, как будто совсем не двигалась, даже не дышала. Взяв тост с чаем, она произнесла «мерси». Таким тоном, словно разговаривала с горничной.

— Ты студентка? — спросил я.

— Да.

— Что изучаешь?

Нехотя, словно не желая говорить, она промолвила:

— Литературу.

— Я тоже изучаю литературу, — взволнованно сказал я.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Изящно откусила от тоста, задумчиво вглядываясь в мое лицо:

— Если бы у тебя был выбор, какие пятнадцать страниц из мировой литературы тебе хотелось бы написать?

Я понял, что это проверочный вопрос, как рисунок со шляпой в «Маленьком принце». Если я дам правильный ответ, мы будем друзьями, если нет — она потеряет ко мне интерес. Я пытался сообразить, какой ответ понравится девушке, но когда понял, что это невозможно, то решил высказать свое мнение без утайки:

— Главу «Проходит время» из романа «На маяк»[2].

Я смотрел, как первоначальное потрясение на ее лице превращается в улыбку.

— Хороший выбор, — ответила она.

В этот момент в зал вернулись зрители, погасли лампы, зажглись прожекторы.

— Как тебя зовут? — тихо спросил я.

— Сыла, а тебя?

— Фазыл.

— Хорошо.

Мы повернулись к сцене. Я разглядел давешних женщин, которые теперь сидели за одним из столиков рядом со сценой.

После того как съемки закончились, мы с Сылой вышли вместе, не проронив ни слова.

— Куда ты теперь?

— Я сажусь на автобус вон там, но мы можем немного пройтись до следующей остановки.

По пути она поведала мне свою историю. Упоминание романа «На маяк» помогло мне завоевать ее доверие, и она решила не ставить меня в ряд с «этими», о которых говорила с нескрываемым отвращением.

— Однажды ночью полиция обыскала наш дом, — сказала она.

Ее отец был владельцем большого холдинга, они жили в коттедже, окруженном садом.

— Деревья были так прекрасны, — сказала Сыла.

«Эти» арестовали одного из младших партнеров в компании ее отца, владельца двух или трех процентов акций, за «заговор против правительства». Используя этого человека как предлог, они отняли весь бизнес ее отца.

— Такое возможно? — спросил я.

— Уже да, — ответила она.

Какое-то время мы шли молча.

— Они четыре часа обшаривали дом, а затем велели нам немедленно покинуть его. Разрешили взять только один чемодан. Нас выгнали из дома в полночь. На выходе также обыскали и чемодан, и наши с мамой сумочки. Забрали кредитные карты, хотя это не имело значения, ведь они арестовали все наши деньги в банке.

Сыла говорила тихо и спокойно, иногда делая длинные паузы. Ее неторопливая речь текла как медленная река, странным образом удерживая внимание слушателя отсутствием эмоций, разжигая волнение и интерес собеседника. Немалую роль играли ее красота и таинственный голос, неровный, шедший, казалось, из глубин, скрывающих все тайны мира, окрашенный неуловимым и необъяснимым ароматом интеллекта.

Она произносила слова с одинокой отрешенностью человека, уверенного, что в мире нет другого существа, которое отозвалось бы эхом на ее чувства.

— Мы вышли из дома в полночь с одним чемоданом. Отец пытался обратиться к полицейским, но они сказали: «Не тяните, иначе мы вас сейчас арестуем». Они не позволили ему позвонить адвокатам. У родителей даже телефоны конфисковали, мой почему-то оставили… Рядом с домом был небольшой парк, мы пошли туда.

Она надолго замолкла.

— Я никогда не забуду, как мы сидели в том парке. Под деревом, с чемоданом… Мы были богаты утром, даже в обед, а в полночь стали бездомными бедняками без копейки в кармане.

Сыла засмеялась:

— Как в сказке «Золушка»! В полночь наша жизнь превратилась в тыкву.

И снова стала серьезной.

— Мы не знали, куда идти и где переночевать. «Пойдем к одному из наших знакомых, переночуем там», — сказала мама. «Они побоятся пустить нас в дом, — ответил отец, — давайте не будем вынуждать людей отказывать нам». Мы знали, что он прав, ведь никто ему не помог, когда начались проблемы… Знаешь, богатые люди становятся трусами, их страхи растут соразмерно капиталу. Но человек осознает это, лишь когда все потеряет; пока ты богат, этот страх ощущается как что-то само собой разумеющееся. Трусы…

Она замолкла, затем продолжила:

— Двоюродный брат отца, Хакан, работал ассистентом в университете. Отец купил ему двухкомнатную студию… Хакан получил годовую стипендию и уехал в Канаду, а уезжая, оставил ключ мне. Он попросил меня время от времени присылать кого-нибудь навести там порядок и разрешил пользоваться студией, когда я захочу делать уроки с друзьями.

«Квартира для уроков с друзьями» меня озадачила, я задумался, что это могут быть за уроки, но ничего не сказал.

— «У меня есть ключ от квартиры Хакана, — сказала я, — мы можем пойти туда». Отец спросил: «А что у тебя делает ключ Хакана?» Ох уж эти папаши. Мама спросила: «Муаммар, это сейчас самая важная проблема?» Вдобавок ко всему начался дождь. Мы пошли к дому Хакана. В нашем доме самая маленькая ванная комната была больше, чем его квартира. Две смежных комнаты, даже без двери между ними. Мы поселились там. Мы до сих пор там живем… Отец нашел на следующий день одного из юристов холдинга, чтобы обжаловать решение об изъятии. Адвокат позвонил тем же вечером: судья отклонил жалобу, даже не заглянув в дело, сказал, мол, вам не стоит беспокоиться по этому поводу, скажите спасибо, что не в тюрьме… Хотя у отца есть деньги за границей, мы не можем выехать, у нас отобрали паспорта… Отец несколько дней искал работу… Нашел вакансию бухгалтера в двух небольших компаниях, но каждый раз его увольняли через два дня без объяснения причин.

— Чем он занимается сейчас? — спросил я.

— Оформляет накладные для перекупщиков. Платят немного и еще отдают подпорченные фрукты и овощи…

Сыла саркастически рассмеялась, словно мечтала отомстить за то, через что ей пришлось пройти.

— Моя мама стала специалистом в сортировке плодоовощной продукции, подлежащей списанию.

— Как ты уладила вопрос с университетом? — спросил я.

Она сказала, что учится в очень известном и дорогом университете, с которым конкурировал тот, в котором учился я.

— Отец заплатил вперед, в этом году проблем нет… Если останусь здесь в следующем году, запрошу стипендию.

— Думаешь уехать?

— Если получится вернуть паспорт, уеду в Канаду к Хакану.

— А твои родители?

— Они тоже хотят, чтобы я уехала. Если они смогут, то выберутся позже и приедут ко мне. Но если хотя бы я смогу уехать, им тоже станет немного легче. Сложно жить вместе в таком маленьком доме.

— Как ты нашла эту подработку? — спросил я.

Сыла ответила, что уже не помнит, кто-то в университете подсказал, и она пришла поработать в массовке, как и я.

— Кажется, я видела в зале жену одного из старых друзей моего отца, хотя не уверена, — сказала она и спросила: — А ты как сюда попал?

Я тоже поведал ей свою историю.

— Мы познакомились в ссылке, — сказала она.

— Да, — ответил я, — мы познакомились в ссылке.

Я так и сказал, но на самом деле подумал, что мы — два детеныша-черепахи с содранными панцирями. Две голые черепахи, прижавшиеся друг к другу, чтобы согреться. Если бы мы не потеряли наши панцири, то сейчас ударялись бы друг о друга, не имея возможности сблизиться, мы бы не поделились своими историями так быстро. Мы были приучены не распространяться о себе, наши личности плотно закрывали панцири, не позволяющие быстро сходиться с другими.

Пройдя еще немного, она сказала:

— Я устала, дождусь автобуса.

Мы подошли к остановке и стали ждать. Сыла молчала. Казалось, о чем-то задумалась. Потом вдруг решилась и произнесла:

— Я дам тебе свой номер, сохрани в телефоне, будем на связи.

— У меня нет телефона.

Наверное, сначала она подумала, что я скрываю от нее свой номер, и подозрительно посмотрела на меня.

— Продал, — поспешно пояснил я, — продал телефон вместе со всеми своими вещами. — Затем добавил с той же поспешностью: — Дай мне свой номер, я смогу звонить из автомата.

— Запомнишь?

— Запомню.

Она продиктовала свой номер телефона. Я знал, что в долгу перед Вирджинией Вулф.

— Когда можно позвонить? — спросил я.

— Когда угодно.

Подошел ее автобус. Она села в него. Уехала.

Поскольку было воскресенье, улицы вокруг здания телецентра были пусты. Ни души. Я вернулся к себе. Прошел на кухню. Вышибала в черной майке готовил еду.

Он спросил:

— Будешь есть?

— А что ты готовишь?

— Болтунью с фаршем, — сказал он, — я проголодался.

— Правда? И больше ничего?

— Нет… Я же сказал, что голоден…

— А те ананасовые штуки?

Рассмеявшись, он ответил:

— Нет.

— С удовольствием, — сказал я.

Вышибала принес яичницу в сковороде и поставил на стол, достал кусок хлеба, разломал его пополам своими большими руками и отдал половину мне. Мы стали макать хлеб в яичницу.

— Почему ты почти никогда не готовишь такие простые вещи, это же так вкусно. Лучшая яичница в моей жизни.