Разговоры с мёртвыми

Глава 3

Полуувядших лилий аромат

Мои мечтанья лёгкие туманит.

Мне лилии о смерти говорят,

О времени, когда меня не станет.

Зинаида Гиппиус

Больше у меня никого нет. Только обязательные дни поминовения: третий, девятый, сороковой и каждый год – на родительский день.

Бездомные любят их. Всегда можно вкусно покушать, напиться вдоволь. Люди приходят и оставляют на могилах рюмки с водкой, тарелки с конфетами и блинами и кисель. Бездомные берут с могил водку и запивают её киселём или закусывают конфетами.

В древности считали, что покойник меняется в своём тлении ровно три раза. На третий день изменяется его образ, на девятый – распадается тело, на сороковой – истлевает сердце.

Я много знаю о последних обрядах и могу не хуже старой бабки объяснять, что делать на похоронах. Заносить в дом гроб следует головой вперёд, а при выносе тела впереди должны быть ноги. Цветы должны нести женщины, мужчинам их дают в крайнем случае. Сначала гроб несут на руках, а затем на лентах или длинных плотных полотенцах. Никто толком всех обрядов не знает, и каждый советует своё, и потому вокруг покойника всегда много споров.

Один раз на кладбище мне всучили горсть монет, и я не знал, что с ними делать. Стоял и хлопал глазами, как сова из мультфильма про Винни Пуха. Потом мне сказали, что если перед закапыванием могилы раздают одежду покойника, это значит, людям дарят его болезни. До сих пор не знаю, что было в тех злополучных монетах, но ничего хорошего от них ждать не приходится. В итоге, не представляя, что мне с этой мелочью делать, я сунул её в карман и на следующий день потратил в магазине. Наверное, монеты стоило бросить в могильную яму, чтобы покойному было чем расплачиваться на том свете. Например, с Хароном.

– Я всегда боялась темноты, – шепчет молодая школьная учительница. – В детстве я панически боялась ложиться спать, потому что перед сном приходилось выключать свет. Во тьме, мне казалось, тени, что прятались по углам, выходят из укрытий и начинают рыскать по комнате. Беззвучно зовут меня, широко открывая свои чёрные рты, тянут ко мне тонкие острые пальцы, натыкаются друг на друга и, как сомнамбулы, медленно расходятся. Эти карлики кружат вокруг моей кровати, задевают одеяло и стаскивают его с меня. Я тяну его на себя и читаю самодельные молитвы: «Боже, огради меня от тьмы, дай мне пережить эту ночь, помоги дождаться утра и света». Я никогда не боялась смерти, но тьма – самый страшный мой кошмар. И вот я в темноте. Навечно. Меня положили в гроб и закопали в землю, где вечная, невыносимая тьма.

Я баюкаю девушку на руках. Земля мокрая и холодная. Она прилипает к моим джинсам. Но мне всё равно. С некоторых пор я сплю дома на полу даже зимой, а порой и на снегу. И ни разу не заболел. Мечтаю о том, чтобы заболеть, долго мучиться и бредить, а потом умереть. Но старуха решила, что я и так часто с ней вижусь. Она думает, мы не сойдёмся характерами, будем ругаться, бить посуду и кричать друг на друга. Нет, мы ещё не готовы к браку. А я не могу больше. Меня раздражают глупые люди с их пустыми проблемами, с их бестолковой вереницей дней, которой они к тому же недовольны.

– Из вечера в вечер я думала о том, что наступит ночь и темнота окутает город, поползёт по улицам, пролезет в дома через подъездные двери и открытые форточки, просочится через замочные скважины в квартиры, заскользит по полу, стенам, потолкам и ледяным ужасом войдёт в мою спальню. Каждый день для меня был кошмаром ожидания ночи.

В воздухе пахнет сыростью. Я сижу на голой земле. На руках у меня прекрасная девушка. Её совсем недавно похоронили, и разложение ещё не коснулось её тела. Все покойники, которых я извлёк из смертного ложа, – свежепохороненные. Только те, кто умер недавно, зовут к себе.

Первый раз, когда я услышал голос из-под земли, был осенью того же года, в котором умерла мама. Зимой и летом я редко приходил к ней, но осень напомнила о маме. В тот раз со мной пришли две мамины подруги и какие-то её знакомые с работы.

Я провёл три часа у могилы, почти не двигаясь с места. Сидел на лавочке и смотрел на камень из мраморной крошки и мамину фотографию. Деревья надели жёлтые платья, и я думал о том, что осенью люди впадают в меланхолию и часто принимают решение, стоит ли дальше тянуть лямку или пришла пора оборвать нить Ариадны. Возрастает процент самоубийств, и природа засыпает покончивших собой бледными листьями.

В четырнадцатом веке, следуя заповеди «не убий», Триединский собор официально признал самоубийство убийством. Трупы суицидентов подвергали различным пыткам. Тела их вешали за ноги на центральных улицах, закапывали на перекрёстках с вбитым в сердце колом, точно вампиров, с позором хоронили с падалью и дошли до того, что стали выкапывать из могил трупы людей, только лишь подозреваемых в «преступлении». По уголовному положению Людовика XIV, тела самоубийц таскали на плетёнках по улицам лицом вниз, затем вешали, после чего бросали на живодёрню.

Самоубийцы вызывают уважение и одновременно непонимание. Мало кто решится добровольно прервать свою жизнь, какой бы невыносимой она ни была. Вряд ли самоубийство – это слабость. Может быть, и не проявление стойкой силы воли, конечно. Но кто из вас решится наложить на себя руки? Впрочем, вы уже покойники. Те, кто со мной ведут беседы, – настоящие, живые, а большинство тех, кого я встречаю на улице, удивительно мертвы. Вы, кому интересен только телевизионный экран, и вы, работающие в поте лица, и вы, обворовывающие тех, кто работает, – все вы покойники. Ходите по людным улицам, задевая друг друга плечами, теснитесь в автобусах, толкаетесь в метро, дети больших городов и пасынки маленьких. Квадрат экрана даёт иллюзию общения. А кто неудачно покончил с собой, того казнить. В девятнадцатом веке англичанин, неудачно перерезавший себе горло, был показательно повешен. Его тело, болтавшееся на верёвке, напоминало людям о том, что и после смерти не наступит свобода.

Холод осени отрезвляет. Мысли становятся чистыми и прозрачными, мир умирает и хорошеет. Красится жёлтыми погребальными красками, размазывает воронье карканье под глазами вместо теней, подводит губы мутными лужами, одевается в туман, натягивает на руки с длинными ногтями перчатки из бело-серых облаков, ложится в усыпальницу неба и разговаривает с тобой.

Деревья осенью просятся на руки и ластятся к небесам.

На нашем кладбище полно деревьев. Они окружают могилы со всех сторон, подпирают ограды, пускают корни в давно зарытые гробы, высасывают мёртвую плоть из земли и тянутся ввысь. Огромные, высокие деревья с лапами-ветками. Их нельзя срубать, потому что даже если упадёт одно дерево, оно разрушит сразу пару десятков захоронений. Страшно подумать о том, что будет, начни деревья падать одно за другим.

Листья опускались на могилу мамы и лавку, на которой ютился я. Моросило. В ушах гудело.

Мамины подруги давно покинули меня, оставив наедине с пеплом бумаги воспоминаний: о том, как с братом и отцом мы ездили на рыбалку, как дурачились, парились в бане. Как подолгу с мамой сидели на кухне, оставшись одни после смерти обоих, и размышляли о них. Как ездили отдыхать летом на юг. Тогда я был совсем маленький – о юге у меня сохранились только размытые годами картинки. Холодное мороженое и горячий кофе на втором этаже гостиницы, Чёрное море и свет, отовсюду яркий свет.

И я бы долго ещё упивался ностальгией, но утром будильник разбудит меня и отправит на работу, а перед ней надо выспаться, чтобы не клевать носом на ходу.

Интересно, как быстро бы меня уволили, узнав, что я мечтаю о смерти. Или пожалели бы? Вряд ли бы кому-то понравился рассказ о том, как я выл на луну и спал на снегу в огороде.

Я не стал дожидаться особого приглашения, сам написал заявление и устроился сторожем в детский сад, где и работал до прошлого года. Воспитатели и директор не знали, почему молодой парень с высшим образованием ночует в саду, получая копейки. Они были уверены, что кроме сторожа, у меня есть постоянная работа. Они даже думали, что у меня есть семья, и спрашивали: «Ну что, когда своего приведёшь?» Я пожимал плечами.

Мне противны живые люди из-за их мертвенности друг к другу. Но только взрослые. Дети не знакомы с равнодушием. Они вырастут и станут такими же, как их родители, но пока они дети, они святые. И чем меньше дети, тем они чище. А единственный способ вырваться из взрослого мира – как можно больше времени проводить в окружении детей.

Я почти не вижу их. Когда прихожу на смену, детей забирают домой, а ухожу, когда приводят. Но у меня есть шанс всю ночь напролёт находиться в атмосфере детства.

Я брожу по группам и разглядываю игрушечного размера столики и коврики, горки и велосипеды. Кручу в руках поделки из пластилина и картона, рассматриваю смешные, простодушные рисунки. Хотите настоящее добро? Посмотрите на кривые лучи жёлтого солнца, забавные квадраты-дома с треугольными крышами, прутики-травинки, нарисованные детской рукой.

У детей нет наших правил: где врать, а где молчать.

Но до поры до времени. Дети наблюдают за нами, копируют наше поведение, и однажды в них появляется гниль; она разрастается, ползёт по рукам и ногам, заполняет собой маленькие тела. Дети взрослеют, становятся хитрее и превращаются в монстров. Не гусеница становится бабочкой, а наоборот: бабочка бросает крылья и учится ползать по земле.

Это была десятилетняя девочка. Она звала меня тонким, еле слышным голосом.

Я покинул ограду маминой могилы, закрыл калитку, привязал её тряпкой, чтобы она не открывалась, и побрёл по тропинке из листьев. Мимо деревянных крестов и поднятых на дыбы камней, мимо железных памятников и мраморных, мимо стариков и молодых, недавних и старых захоронений, трагичных и не очень судеб.

Я разглядывал кроссовки. Влажная трава цеплялась за ноги, брюки промокли от неё до колен. Земля, железо и камни, индустриальный мегаполис для мёртвых. Потусторонний город со своими жилищами, дверями и проблемами. Только стучаться ни к кому не надо, заходи к любому. Все будут рады. Заходи, заходи, заходи, заходи. По-мо-ги-те!..

Я остановился. Прислушался. Колыханье листьев и дробь дождя. Дождь не может просить о помощи. Листья тоже.

– По-мо-ги-те! – тонкий детский голос. – По-мо-ги-те мне!..

Оглянулся вокруг.

– Кто здесь? – просипел я. – Кто здесь? – повторил громче и уверенней.

– По-мо-ги-те!..

– Ты кто?

Чуть ниже груди затрепетала паника. Ноги сами собой ускорили шаг. Но я не могу бежать от человека, который просит о помощи. А если это не человек? Чур меня.

Плюнул через левое плечо три раза и постучал по сосне.

– По-мо-ги-те!..

Я остановился, глубоко вдохнул и, стараясь говорить как можно спокойней, спросил:

– Ты где?

– Здесь, – сдавленный детский шёпот.

Ребёнок, это ребёнок, точно.

– Где здесь? – оглянулся по сторонам.

Долгая пауза. Моросящий дождь, вокруг – деревья, они смотрят на меня, хмурят брови-ветки, обступают со всех сторон, о чём-то шепчутся между собой. Обо мне. Слева, справа, спереди, сзади, на десять шагов вперёд и назад, везде, куда бы я ни обратил взор, – могилы. И голос. Тихий детский голос: