Архив Долки

— Кто на этом белом свете, скажи на милость, этот Полиарх?

— Он не на этом белом свете — и опять-таки я не знаю. Кажется, он у Христа викарий, в Раю.

— А иные странные обитатели там имеются?

— С избытком, на мой вкус. Глянуть только на этого мужлана по прозванью Франциск Ксаверий{18}. Бражничал да бабничал в трущобах Парижа с Кальвином и Игнатием Лойолой{19}, в дырах, где битком крыс, паразитов, лизоблюдов и люэса. Ксаверий был великий путешественник, болтался по Эфиопии и Японии, якшался с буддийскими монахами и собирался единолично обратить Китай. А Лойола? Ты рассуждаешь обо мне, а у этого малого ранняя святость была бок о бок со спятостью. Он себя сделал фельдмаршалом священной армии неимущих, хотя точнее сказать было б загребущих. Не упразднил ли Орден Папа Климент XIV{20} — за пристрастие к коммерции, а также за политическое интриганство? Иезуиты — изворотливейшие, лукавейшие и лживейшие разбойники из всех, какие поджидают в засаде простых христиан. Инквизиция шла по следу Игнатия. Ты знал? Жалко, не достали. Но одна сторона и слышать не пожелала о Папском бреве упразднения — императрица Расеи. И поглядите-ка теперь на них!

— Интересно, что отца твоего звали Патриком. Он святой?

— Кстати. В твоей университетской шатии в Дублине имеется профессор Бинчи{21}, этот несчастный с младых ногтей писал и проповедовал, что история святого Патрика сплошь неверна и что на самом деле святых Патриков двое. Бинчи тюльку вешает.

— Почему это?

— Два святых Патрика? У нас этих жучил четыре штуки, и от их трилистников, трепотни и дерьма собачьего всех тошнит.

— А другие? Святой Петр как?

— Ой, этот цел-невредим. Несколько жлоб, по правде сказать. Частенько себя отелотворяет.

— Это еще что?

— Отелотворяет себя. Присваивает себе какое-нибудь тело, как вот я сейчас, для твоего удобства. Иначе как тебе подобным разобрать хоть что-то в бескрайности газов? Петр чуть что — лишь бы ключами побахвалиться, похорохоритъся да выставить себя клятой докукою. Ох уж и было жалоб на него Полиарху.

— Ответь мне вот на какой вопрос. Искупитель сказал: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою»{22}. Есть ли какое-нибудь подтверждение этой насмешке, что он, дескать, основал Церковь свою на каламбуре, раз «Петрос» означает «камень»?

— Так запросто и не ответишь. Имя Петрос ни в классическом, ни в мифологическом, ни в библейском греческом не возникает нигде, кроме дружочка нашего апостола и его последователя и дальнейших тезок, — за исключением вольноотпущенного Береники (матери Ирода Агриппы){23}, упомянутого у Иосифа Флавия 8 «Иудейских древностях», 18, 16, З{24}, в описании последних лет правления Тиберия, то есть тридцатых годов н. э. Петро возникает как римское родовое прозванье у Светония в «Веспасиане», I{25}, а также Петра — женское имя в Тацитовых «Анналах», 11:4{26}.

— И он тебе не по сердцу?

— Наши ребятки, когда он ошивается по округе весь из себя отелотворенный да ключами размахивает, задразнивают его: гоняются за ним и вслед петухами кричат: «Ку-ка-ре-ку».

— Ясно. А прочие? Иуда с вами?

— В этом еще одна незадача для Полиарха. Петр однажды остановил меня и попытался накукарекать мне побасенку, как Иуда пришел к Вратам. Улавливаешь шутку? Накукарекать побасенку?

— Очень смешно. А матерь твоя Моника там же?

— Ну-ка постой! Не пытайся под меня эдак подкопаться. На меня не вали. Она здесь была прежде моего.

— Чтобы сбавить температуру кипящего котла похоти и разврата, ты взял себе в жены или же в наложницы приличную бедную юную африканку, а малыша, коего ты с ней зачал, назвал Адеодатом. Но никто по-прежнему не знает имени твоей жены.

— Тайна эта при мне до сих пор.

— Зачем было давать такое имя сыну, коли сам ты был распутным язычником, даже не крещеным?

— Это все вешай на мамулю — на Монику.

— Далее ты отставил жену куда подальше, и она убрела в глушь, может, обратно в рабство, но поклялась хранить тебе верность навеки. Срам сей не настигает ли тебя ныне?

— Что там меня настигает, не твоего ума дело, я делал, что мамуля велела, а все — ты в том числе — обязаны делать, что мамуля велит.

— И тут же следом, как излагаешь в книге шестой своих «Исповедей», взял ты другую жену, одновременно предаваясь и двоеженству, и неверности супружеской. И ее ты выгнал — после этих твоих фокусов с Tolle Lege[14], в саду, где ты съел пригоршню сворованных груш. Саму Еву обвиняли исключительно в одном-единственном яблоке, не более. И во всем этом позорном поведении мы вновь видим влияние Моники?

— Разумеется. И еще Бога.

— Моника знает, что ты со мной столь непревзойденно откровенен?

— Знает? Она, вероятно, сама здесь, неотелотворенная.

— Ты предал и уничтожил двух приличных женщин, приплел Бога, дав имя-издевку своему ублюдку и во всем этом безобразии винишь свою мать. Не будет ли уместным звать тебя черствым прощелыгой?

— Не будет. Зови меня святым прощелыгой.

— Кто еще у тебя в царстве? Иуда?

— Павел у нас, частенько отелотворенный и всегда под приглядом врача своего Луки, тот ему примочки ставит на больную шею. Когда Павел слишком уж тешит себя, тот еще пустомеля с этими его эпистолами на скверном греческом, хронический двурушник, я время от времени ору ему: «Тебе тут не дорога в Дамаск!» Ставит его на место. Да и вообще случай с Tolle Lege — никакой не фокус. То чудо было. Первая же книга, которую я взял в руки, была Павлова, и строки, зацепившие мой взгляд, такие: «Не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти»{27}. Но, знаешь, думаю, величайшая чушь собачья из всех — святой Вианней.

— Не слыхал о таком.

— Еще б. Жан-Батист. Ты его знаешь по прозвищу «Кюре из Арса»{28}.

— Ах да. Французский божий человек.

— Страх божий, ты хотел сказать. Берет себе в голову, еще смолоду, что станет священником, бестолковый, как запятки экипажа, ни бельмеса ни в латыни, ни в арифметике, лытает от дела, пока Наполеон выискивает ребяток, чтоб послать их на бойню в Расею, под самый занавес проводит по шестнадцать-восемнадцать часов в исповедальне — выслушивает, а не выговаривается, — и давай чудеса творить, заколачивая себе на жизнь невесть как и наловчившись предсказывать будущность. Слов нет. Дьявольский пройдоха, а не человек.

— Дом твой изобилует чудиками.

— Он и у нас чудеса свои кажет. Оживляет липовые трупы и в два счета воскрешает из мертвых чучела мумий.

— Повторяю вопрос, который уже задавал: домочадец ли ваш — Иуда?

— Вряд ли Полиарху понравится, начни я распространяться об Иуде.

— Он меня интересует особенно. Евангелие превозносит любовь и справедливость. Петр отказался от своего Учителя из гордыни, тщеславия и, вероятно, страха. Иуда совершил нечто подобное, но из постижимых соображений. Петр, однако ж, цел и невредим. А Иуда?

— Иуда, поскольку мертв, — вечен.

— Но где же он?

— Мертвые лишены гдешности. У них есть состояние.

— Заслужил ли Иуда рай?

— Pulchritudo tam antique et tarn nova sero amavit{29}.

— Ты вертляв и уклончив. Ответь «да» или «нет» на вопрос: страдал ли ты геморроем?

— Да. В частности поэтому я отелотворяюсъ неохотно.

— Имелся ли у Иуды какой-либо телесный недуг?

— Ты не читал моих трудов. Град Божий не я строил. Я в лучшем случае скромно служу в окружном совете, уж никак не Городским секретарем. Мертв ли Иуда в Боге — вопрос, о котором необходимо сообщать Полиарху.

— Де Куинси{30} считал, что Иуда совершил предательства, дабы подвигнуть Учителя к проявлению его божественности на деле. Что скажешь?

— Де Куинси и наркотики потреблял.

— Почти всему, чему ты учил и что писал, недостает картезианской точности.

— Декарт был исполнителем или же слепым повторителем того, что он принимал — частенько ошибочно — за истинное знание. Сам он не установил ничего нового, включая и систему поиска знания, коя была бы свежа. Ты обожаешь цитировать это его Cogito Ergo Sum. Почитай мои труды. Он это украл. Посмотри мой диалог с Эводием{31} в De Libero Arbitrio, он же «О свободе воли». Декарт провел слишком много времени в постели, одержимый навязчивой галлюцинацией, будто он мыслит. Ты нездрав подобным же недугом.

— Я читал всю философию Отцов, и до, и после Никеи — Златоуста, Амвросия, Афанасия{32}.

— Если и читал Афанасия, ты его не понял. Плод твоих изучений можно было б назвать телом святоотеческой паддистики{33}.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

— Ключевые понятия — существование, время, божественность, смерть, рай и сатанинская пропасть — сплошь абстракции. Твои суждения о них бессмысленны, и бессмысленность эта в самой себе непоследовательна.

— Рассужденью полагается быть в словах, и тому, что непонятно либо непостижимо человеческому разуму, посильно дать имя. Наш долг — стремиться к Богу в мысли и слове. Однако высший долг — верить, иметь и питать веру.

— Некоторые твои заявления я считаю еретическими и зловредными. О грехе ты сказал, будто он необходим, чтобы Вселенная совершенствовалась, а добро сияло ярче — оттененное. Ты сказал, будто причина злодеяний наших не Бог, а свободная воля. Всеведением своим и предвидением Господь знает, что род людской будет грешить. Как же тогда может существовать свободная воля?

— У Бога нет предвидения. Он есть вúдение — и Он им располагает.

— Деяния человека суть предмет предопределения, и человек не наделен, следовательно, свободной волей. Бог сотворил Иуду. Позаботился, чтобы Иуда вырос, получил образование и преуспел в торговле. Господь же и уготовил Иуде предать Сына Божия. Отчего ж тогда вина на Иуде?

— Господь, ведая о последствиях свободной воли, тем не менее ни ослабил ее, ни искоренил.

— Тот светотеневой господин, которого ты когда-то так обожал, Мани{34}, считал, что Каин и Авель не Адама и Евы сыновьями были, а Евы и Сатаны. Кеми бы ни были они, грех в саду Эдема свершился в немыслимо далекую эпоху, тьмы веков назад — согласно дольней системе исчисления времени. Согласно той же системе, учению о Воплощении и Искуплении на сегодня нет и двух тысяч лет. Что же, миллионы и миллионы людей, без счета, рожденных между Творением и Искуплением, списать падшими, умершими в первородном грехе, хотя сами они лично — без вины, считать их поверженными в ад?

— Знал бы ты Бога — знал бы и время. Бог есть время. Бог — субстанция вечности. Бог не отличен от того, что мы воспринимаем как годы. У Бога нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего — в понятиях мимолетного времени человеческого. Зазор, о котором ты говоришь, между Творением и Искуплением непостижимо не существует.

— Подобного рода доводы я именую «очковтирательством», но, если допустить, что душа человека бессмертна, геометрическая форма души должна быть окружностью и, как и Бог, не может иметь начала. Согласен?

— В набожности сие можно утверждать.

— В таком случае души наши существовали до того, как воссоединились с телами?